Смех и смеховая культура в русской традиции.

Смех и смеховая культура в русской традиции.

Смех – это спасательный круг на волнах жизни.

Ф. Рабле.

Смех - это разрушительное и созидательное начало одновременно. Разрушительным он является потому, что показывает бессмысленность и нелепость существующих порядков, вскрывает, разоблачает мир, возвращая ему хаотичность. Созидательное же начало смеха состоит в том, что он строит свой мир, даже если он логически не оправдан и полон нелепостей. Этот мир по-своему желанный и беспечный. Смех лечит человека от душевных переживаний, успокаивает его. Семиотики сказали бы, что смех создаёт мир, противоположный культуре. Но данный мир будет противостоять только данной культуре. Таким образом, смех готовит «фундамент» для новой культуры - более справедливой. В этом великое созидательное начало смехового мира.  

Смеховая культура, прежде всего - коллективное понятие; по своей природе она является ярко выраженным социокультурным явлением, выполняющим коммуникативную функцию. Через призму смеховой культуры человек получает ту или иную информацию.

Все многообразные проявления смеховой народной культуры можно разделить на три вида:

1) Обрядово-зрелищные формы. Это празднества карнавального типа, различные площадные смеховые действа и т.д. Сюда так же можно отнести особые «праздники дураков», церковные праздники, которые имели народно-площадную смеховую сторону.

2) Словесно-смеховые формы. Сюда относят произведения различного рода: пародии устные и письменные, на народном языке. Эта форма проникнута карнавальным мироощущением, была связана с празднествами карнавального типа.

3) Различные формы и жанры фамильярно площадной речи. Это ругательства, божба, клятвы и т.д.

Все эти формы составляют единый смеховой аспект мира, тесно связаны между собой. Поэтому, рассматривая любую смеховую культуру, мы не отделяем эти формы друг от друга.

К числу функций смеховой культуры, специфически преломляемых на каждом

уровне ее существования, можно отнести следующие:

1) воспитательная функция;

2) критико-обличающая функция;

3) защитная функция;

4) функция психологической разрядки;

5) социально-объединяющая функция;

6) оценочная функция;

7) функция передачи социально-культурного опыта;

8) ценностно-ориентационная функция и др.

Следует учитывать, что «смеховой мир» различен у народов, различен в отдельные эпохи и поэтому обладает рядом специфических черт. Древнерусский смех относится к типу средневекового смеха. Его характерной чертой является направленность на самого смеющегося. Тот, кто смеётся, изображает себя дураком: играет, паясничает, переодевается, «вывёртывается». В этих действиях присутствует определённая критика существующего порядка.

Структура смеха:

1. Достаточно  часто в теории смеха используется понятие «юмор». Именно юмор занимает важное место в смеховой  структуре. В современных исследованиях понятие «юмор» имеет два значения. В узком смысле юмор, обозначает один из видов комического, который, как правило, характеризуется сочувственным отношением к объекту насмешки. В широком значении под юмором понимают способность человека или социальной группы воспринимать комическое во всем его разнообразии.

2. Следующий элемент структуры смеха – это ирония. Ирония является выражением объективного контраста, скрывающего за собой субъективность. В иронии смешное скрывается под маской серьёзности — с преобладанием отрицательного (насмешливого) отношения к предмету; в юмор серьёзное — под маской смешного, обычно с преобладанием положительного («смеющегося») отношения. Сложность иронии лишь формальная, её серьёзность — мнимая, её природа — чисто артистическая; напротив, сложность юмора содержательная, его серьёзность — подлинная, его природа — даже в игре — скорее «философическая», мировоззренческая.

3. Достаточно  близко к сфере смешного стоит  сатира. Сатира, вид комического; беспощадное, уничтожающее переосмысление объекта изображения (и критики), разрешающееся смехом, откровенным или подспудным, «редуцированным»; специфический способ художественного воспроизведения действительности, раскрывающий её как нечто превратное, несообразное, внутренне несостоятельное (содержательный аспект) посредством смеховых, обличительно - осмеивающих образов (формальный аспект).

4. Следующий элемент, пародия (греч. parodía, буквально — пение наизнанку), в литературе и (реже) в музыкальном и изобразительном искусстве комическое подражание художественному произведению или группе произведений. Обычно пародия строится на нарочитом несоответствии стилистических и тематических планов художественной формы.

5. Популярна в молодежной среде - карикатура, способ художественной типизации, использование средств шаржа и гротеска для критически целенаправленного, тенденциозного преувеличения и подчёркивания негативных сторон жизненных явлений или лиц; в карикатуре, составляющей специфическую область проявления комического в изобразительном искусстве, сатира и юмор служат для критики, разоблачения, осмеяния каких-либо социальных, общественно-политических, бытовых явлений.

Структура смеховой культуры едина для всех культурных эпох, каким бы различным ни было их наполнение. Творческая, жизнетворящая сила смеха давно подмечена людьми. Через все формы смеха мы общаемся, обмениваемся информацией, приобретаем новые знакомства. А в «Подростке» Ф.М.Достоевского мы и вовсе обнаруживаем готовую формулу:  «Если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеется. Хорошо смеется человек – значит хороший человек. … Смех есть самая верная проба души».

Особенность смеховой культуры Руси.

Общий контекст культуры диктует особенности  смехового мира. Смех отталкивается от господствующих ценностно-нормативных парадигм, находя им несоответствия, переворачивая их или принижая.

Итак, смех созерцает существующий мир, оценивает  его, выворачивает наизнанку и создает  свой, смеховой мир.

Смеховая  культура на Руси всегда была особой и неоднозначной. Возможно, одна из причин этого в отсутствии резкого различия между официальной и народной культурами. Православный идеал аскетичности и послушания отвергал все то, что давал смех — свободу, господство материально-телесного. В некоторое противоречие с этим вступали такие национальные черты как свободолюбие, безудержность, стремление к преодолению преград. Поэтому смеху на Руси с древних времен и до наших дней отводилось особое место, именно он разрешал противоречие внутри русской души. Отношение к нему было более нетерпимое. «Домострой» запрещал смеяться и играть с ребенком. Если католичество старалось укротить смех, приручить его, то православие резко его запрещало — отсюда родилась характерная черта русского народа: «смеяться, когда нельзя!..».

На Руси так же существовали (частично еще  сохранившиеся в памяти народной традиционной культуры) обычаи, связанные  со смехом и карнавалом, — Святки, Масленица, Ночь на Ивана Купала и  многие другие. Однако православие  не испытывало ничего похожего на официальное разрешение смеха в отличие от католицизма. Русская карнавальная традиция воспринималась как серьезное нарушение церковной морали, и после праздничных бесчинств, требовалось очищение. Смех выступал как бесовское начало.

Смех и отношение к нему православной церкви.

В Киево-Печерской  Лавре при входе в Ближние  Пещеры изображены на фресках все  мытарства, которым подвержен человек. Первым из них идет сквернословие  и смехотворчество. Греховному смеху  противопоставляется божественный плач. В Писании Преподобного отца Иоанна игумена Синайской горы («Лествице»), которое имело особое почитание на Руси, сказано: «Имея дарование плача, удерживай его всею своею силою. Ибо прежде совершенного усвоения он крайне легко отъемляется и, как воск от огня, удобно тает от мятежей и забот телесных, от роскоши, особенно же от многоречия и смехотворчества. Если смиренномудрию ничто так не содействует, как плач, то, без сомнения, ничто так не противодействует ему, как смех...». Основой смеха считается ложь: «Один лжет для забавы, другой из сластолюбия, иной, чтобы привести в смех присутствующих, а другой, чтобы поставить сети и сделать зло брату». Интересно, что смех ставится в один ряд с многословием или сквернословием, чем показывается его связь с «пустой» или злой энергией. В этот ряд можно сразу добавить еще пустословие и злословие. В уставном каталоге грехов смехотворство и поныне находит себе место. Православный должен приносить покаяние при смехотворчестве.

Парадокс древнерусского смеха.

Но, несмотря на это, в древнерусском смехе существует удивительный парадокс, показывающий, что не только народная культура вобрала в себя православие, но и православие многое позаимствовало из нее. Парадокс этот заключается в огромном количестве пародий на молитвы, псалмы, службы, на монастырские порядки. Д.С. Лихачев объясняет разрешение пародии по той причине, что осмеивалось не содержание, а внешние формы, стили. Конкретные произведения и авторы практически не пародировались, поскольку они были мало известны или слабо распространены в народе, а осмеивался определенный жанр. К тому же существовала интересная особенность древнерусского смеха: персонажи, подвергаемые осмеянию, являются не объектами, а субъектами.

«Валять дурака».

Тот, кто  смеялся, изображал себя дураком, глупым — вызывал смех над самим собой. «Смешащий «валяет дурака», обращает смех на себя, играет в дурака. Функция смеха — обнажать, обнаруживать правду, раздевать реальность от покрова этикета, церемониальности, искусственного, неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества. Обнажение уравнивает всех людей. При этом дурость — это та же нагота по своей функции. Дурость — это обнажение ума от всех условностей, от всех форм, привычек. Поэтому-то говорят и видят правду дураки. Они честны, правдивы, смелы. Они правдолюбцы, почти святые, но только «наизнанку».

Древнерусский смех — это смех «раздевающий», обнажающий правду, смех голого, ничем не дорожащего. В нем большую роль играет выворачивание наизнанку. Изнаночный мир не теряет связи с настоящим миром. Наизнанку выворачиваются настоящие вещи, понятия, идеи, молитвы, церемонии, жанровые формы и т.д. Однако вот что важно: вывертыванию подвергаются «лучшие» объекты — мир богатства, сытости, благочестия, знатности. Смех создает свой мир — антимир. При этом антимир противопоставлен не просто обычному миру, а идеальному миру, как дьявол противостоит не человеку, а Богу и ангелам.

Балагурство и скоморошество.

Особая  национальная русская форма смеха  — балагурство, которое служит обнажению слова, его обессмысливанию при помощи рифмы и этимологии слов. Скоморошество — своеобразный русский аналог западного шутовства — является так же неотъемлемой частью русской культуры.

И смех и грех.

Смех  становится опознавательной чертой нестыдящегося срамоты беса. Русский язык фонетически соединил слова смех и грех; поставил рядом — бес и шутка. Вот некоторые из русских пословиц: «Где смех, там и грех»; «Мал смех, да велик грех»; «Навели на смех, да и покинули на грех»; «И смех и грех»; «В чем живет смех, в том и грех». Нечистая сила и смех идут вместе рука об руку: «Шутил бы черт с бесом, водяной с лешим»; «С чертом не шути: перетянет»; «Леший пошутит — домой не пустит; водяной пошутит — утопит»; «Домовой пошутил: лошадь в подворотню протащил (изломал)»; «Не шути с чертом: из дубинки выпалит, убьет»; «Чем черт не шутит»; «Шутить бы черту со своим братом!».

Юродство между смеховым миром и церковной культурой.

Самый сложный и многоликий чисто русский  феномен — юродство. «Юродство занимает промежуточное положение между смеховым миром и миром церковной культуры. Можно сказать, что без скоморохов и шутов не было бы юродивых. Связь юродства со смеховым миром не ограничивается «изнаночным» принципом, а захватывает, и зрелищную строну дела. Но юродство невозможно без церкви: в Евангелии оно ищет свое нравственное оправдание, берет от церкви тот дидактизм, который так для него характерен. Юродивый балансирует на грани между смешным и серьезным, олицетворяя собой трагический вариант смехового мира. Юродство — как бы «третий мир» древнерусской культуры». Юродивый обязан «ругаться миру», то есть жить среди людей и при этом обличать пороки и грехи сильных и слабых, не обращая внимания на общественное приличие. В действиях юродивых могут быть выделены особые символические — «смеховые действия». «Они могут рассматриваться как особые знаки, содержащие самоотрицание, допускающие свободу выбора взаимопротивоположных вариантов интерпретации». Русское юродство ведет начало от Преподобного Исаакия Печерского Затворника, что само по себе весьма символично — имя Исаак в переводе с еврейского означает смех.

Отголоски древнерусского смеха.

В XIX в. еще существовали отголоски древнерусского смеха: балагурство балаганных дедов, смех которых был ради смеха, лишенный какого бы то ни было сатирического характера шутовства.

Традиции  колядования, святошного смеха, масленичных  гуляний продолжают существовать до сих пор, но, правда, уже в остаточном виде. А пасхальный смех был запрещен только в XVIII в. решением Синода.

Смеховой  мир в русской традиционной культуре с уходом древнерусского карнавала  не прекратил свое существование. Он остается не менее живым и находит  себе проявление в различных формах в традиционном сознании. 

Амбивалентная символика смехового мира праздника.

Огромное множество карнавальных действий несут в себе амбивалентную символику и зачастую направлены на вызывание смеха либо на переведение ситуации в смеховую, обесценивая ее или принижая. Происходит это по различным мотивам. Особенно это заметно в молодежных игрищах, направленных на контакт между участниками противоположных полов. Смех в этих играх помогает снять внутреннее и внешнее напряжение вызываемое несоответствием глубинных желаний нормам поведения общества. Смех дает возможность перевести серьезные намерения в игровые, несерьезные. При этом происходит разрешение этих намерений без осуждения со стороны социальных запретов.

Семейная обрядность — ритуал ухаживания.

В поморских  селах и в деревнях Кенозерья  поражает простота в ритуалах ухаживания за невестой. «Подошел он [будущий муж] ко мне, хлопнул по голове и пошли  мы с ним кадриль танцевать» (Костина  А.М.,1914 г.р.). Кроме простоты самих предсвадебных взаимоотношений, заметна некоторая ироничность в рассказах об ухаживаниях. «А у нас невест не выбирают — с маху, да и под рубаху» (Сивцева К.Ф.,1922 г.р.). Ситуация в тех деревнях, в которых мы работали, была такова, что если девушка смогла выйти замуж, то это большая удача, а если нет, то можно было просидеть в девицах всю жизнь. Несерьезное, ироническое отношение к этой проблеме помогает пережить ее, позволяет обсудить ее на людях, заявить о ней и тем самым несколько снизить накал переживаний.

Роль  смеха как проявления желаемой радости  во взаимоотношениях между девушкой и парнем выразительно отражается в  следующем тексте:

Я по речке брела,

За  камушек запнулася.

Дролю, дролю увидала,

Сразу рассмеялася.

      (Артемьев Д.Е., 1905 г.р. — д. Телицыно)

Смех и смерть.

В отношении  похоронной обрядности можно отметить лишь жестко действующий запрет на смех во время траура и на кладбище, где соединяются земной и загробный  миры. Это было подтверждено в Калгалакше, где мы работали во время траура по утонувшему рыбаку с его матерью Богдановой А.М. (1927 г.р.). В этой ситуации смех предавался полному запрету и не мог выполнять своих поддерживающих и помогающих ролей, отстраняя от трагедии. В разговорах с А.М. Богдановой часто встречались моменты, где она старалась пошутить, посмеяться, но каждый раз, как бы одергивалась и становилась вновь серьезной. В таких случаях, возможно, смеху не дается возможность проявляться по причине его способности к обесцениванию и принижению, что при потере близкого человека не приемлемо. Известна значительная связь смерти и смеха в различных карнавальных обрядах в форме имитации похорон и похоронных процессий (Д.С. Лихачев, В.Я. Пропп, О.М. Фрейденберг). Но «смех возможен только там, где есть жизнь».

Каравецкого озерушка

Середочка — волной.

Не  придется ягодиночки

Смеяться  надо мной.

      (Тишинина М.Д., 1925 г.р. — д. Першлахта) 

При пародировании  смерти в карнавальных играх происходит смеховая защита перед страхом смерти, а когда смерть приходит в реальной жизни, то происходит немедленный запрет на смех, так как «радость смеха есть радость жизни», а когда жизнь уходит, то должен уходить и смех.

        Достаточно известно свойство смеха как предвестника смерти — смех над жизнью человека. Приведем пример из рассказов о том, как в 1933 году в Калгалакше рушили церковь. Об этом вспоминают все жители села. «Сейчас в здании, оставшемся от церкви, находится сельский клуб, а вместо кладбища, находящегося в деревне около церкви, стал танцевальный луг — «Загорка». Играли в основном на балалайках, редко на гармошках, танцевали кадриль и краковяк» (Ефремова Р.В., 1921 г.р.). Мы видим связь загробного мира и современной карнавальной культуры, при этом весьма кощунственную. Так же Римма Васильевна, вспоминая о разрушении церкви, сказала такую фразу: «Крест рубили — три топора смеялись — кресты крепкие — лиственница. (...) Тех, кто церковь разорял, на войне сразику в первую неделю поубивало. Учитель утонул». Опять связь смеха и смерти. На этот раз смех роковой — смех топоров над святым, что потом повлекло за собой смерть тех, кто был причастен к тому, что «смеялось», тех, кто держал топоры. Безусловно, этот смех не реальный, а образный, особый символ, который вырвался через уста Р.В. Ефремовой.

Ярким примером связи смеха и смерти являются записанные тексты, в которых фигурируют «служители смехового мира», когда идет речь о смерти, либо смех является причиной смерти:

1. Шли, шли, шли скоморошки,

Вверх гузном по дорожке,

Срезали по пруточку,

Сделали по гудочку.

Вы, гудки, не гудите,

Батюшку не будите,

Батюшка у нас старенький,

Матушка молоденька,

А братья все по службам,

А сестры все по замужьям,

А брата Романа убили,

Под пологом схоронили,

А кто об нем поплачет,

А кто об нем покрячет.

      (Нифакина М.И., 1930 г.р. — д. Черная  Речка)  

2. Цыгане в озере купались,

Цыганятки плавали.

Цыган цыганочку топнул,

Второй  со смеху утонул.

(Фофанова  Е.М., 1926 г.р. — д.  Рыжково) 

Смех как оберег от нечистой силы.

Смех  может быть и роком и оберегом — опять амбивалентность. Особая роль смеха как своего рода оберега от нечистой силы, от страха перед ней и т.п. достаточно известна. Это было отображено в материалах наших экспедиций. В рассказе Ефремовой Р.В. (1921 г.р.) о том, как ее «водил» по лесу леший, говорилось о выходе из такой ситуации: «Чтобы леший не путал, нужно раздеться догола, всю одежду встряхнуть, отойти в сторону, матюгнуться или рассмеяться, поплевать на нечистую силу, а потом одеться. Тогда выйдешь». Здесь мы видим смех и мат в одном ряду. Смех, так же как и мат, является своего рода выражением презрения и небоязни нечистой силы, отстранения от ситуации, возвышения над ней путем ее принижения. Функции смеха и мата в принижении в этом случае совпадают и являются своеобразным оберегом. Отличие смеха и мата в том, что мат подвержен полному табуированию, а смех — лишь частичному. «Смеяться, собственно, — нельзя, но не смеяться — сил никаких нет». Мат для шутки запрещен, но часто употребляется в рамках анти-поведения. Как известно, смех создает свой антимир. Мат же является элементом анти-культуры. Зачастую и смех, и мат исполняют одну и ту же функцию — принижения или ниспровержения, а так же отрицания официальной культуры. Только мат в этом случае является более целостным и односторонним. Смехотворство и сквернословие считаются одинаковым грехом. Сходство смеха и мата очевидны, но при всем при этом они являются очень разными по своей природе. Мат осмеивает, а смех не матерится — это расхождение и имеет основное значение в разведении этих понятий.

    В рассуждениях о смехе как об обереге от нечистой силы необходимо отметить, что при записях рассказов о личном опыте взаимодействия с ней информанты практически всегда смеялись. Здесь смех помогал отстраниться от неприятных воспоминаний, переводил их из личного эмоционального переживания в отстраненный рассказ о случае. Также часто могут применяться комические принципы построения ситуации, для снижения страха перед ней. Вот, например, частушка про лешего:

Шел я лесом — видел  беса — 

На чугунных, на ногах;

Ноги  длинны, нос ольховый,

Папиросочка в зубах.

      (Ефремова Р.В. 1921 г.р. — с. Калгалакша)

Эта «Папиросочка в зубах» делает нагнетенное описание страшности лешего неожиданно приземленным, очеловеченным. Опасность насмешки над нечистой силой.

Однако  когда смех выступает, как проявление неверия он становится помехой, а иногда и опять же причиной роковых последствий. В тех же быличках о леших можно было встретить подобные рассказы: «Если заблудился в лесу, надо переодеть одежду. Я ей говорю, а она мне не верит. Хохотала, хохотала, так целый час блудили. Все-таки переоделись, а тропинка-то рядом» (Прокопьева Т.Ф., 1946 г.р. — д. Рыжково). В данном случае смех не являлся ритуальным действием и поэтому не выполнял функции оберега. Смех обесценивал не проблему, а решение проблемы. В другом случае смех как насмешка, проявление неуважения к «нечистой силе» влечет за собой наказание. На Кенозере нами было записано несколько схожих вариантов былички о потерянных овцах. Приведем в пример одну из них. «Однажды потерялись две овцы. Искали, мы их целую неделю, не могли найти. А мне бабушка сказала поворожиться. Сказали, надо подмести дом в большой угол, положить все в передник. Это надо делать утром рано. Найти место в лесу, далеко, где три дороги сходятся. Сходила я к лесу и мусор выкинула, да сказала: «На твое, отдай мое». Пришла домой, снежная от ужаса, и надо мной засмеялся муж. А утром нашли овец мертвых. А вот, говорят, не надо ему смеяться-то было и они бы, овцы, живыми бы остались. Муж посмеялся над лессовым то, а тот взял да и овец утопил» (Заляжная Л.Ф., 1958 г.р. — д. Рыжково).

Проявление  смехового мира в  малых жанрах.

Так как  календарная и семейная обрядности на современном этапе зачастую утрачиваются, возникает вопрос, где же находит свою реализацию смех сейчас в традиционной культуре, в чем может выразиться, в каких формах? Ответом на этот вопрос может быть — в малых фольклорных жанрах — анекдотах и частушках. 

Анекдот в традиционной культуре.

В отношении  анекдотов на основе экспедиционного  материала можно сделать следующие  предположения, что их репертуар, бытующий в современной деревне, полностью идентичен репертуару, имеющему или имевшему хождение в городе. Это, правда, и не странно, если считать родиной анекдота город. При сборе материала выявилась одна закономерность, по которой наблюдается определенное отставание репертуара анекдотов по содержанию. Отставание наблюдалось по всем параметрам: По времени популярности — анекдоты, которые имели пик популярности в городе несколько лет назад (от 2-х до 5-ти), а сейчас уже не имеют широкого хождения среди городского населения, — являются самыми популярными в деревне.

      По возрастному репертуару — анекдоты, которые рассказываются в городе более младшими, в деревне рассказываются более старшими по возрасту (например, характерный набор для младших школьников из города здесь рассказывается школьниками средних классов). То есть опять отставание от 2-х до 5-ти лет, но это наблюдается у информантов младшего поколения (4—18 лет), у среднего и старшего поколения мы не заметили существенных возрастных изменений в репертуаре.

По уровню интеллектуальности и сложности  комической ситуации — точно определить степень отставания здесь очень  трудно, но наблюдается использование  в основном внешних и грубых —  несоответствия в построении смеховой ситуации, а анекдоты по типу сложной семантической игры слов или многоплановости ситуации, то есть так называемый «тонкий юмор», широкого хождения, как показывают наши наблюдения, в деревне не имеет.

Анекдотические былички.

Особо следует отметить наличие местных  историй, которые являются по жанру чем-то промежуточным между быличкой и анекдотом. В основном они связаны с часто встречающимся явлением в деревне, имеющим свои корни в повальном пьянстве, особенно среднего поколения — белой горячкой. Приведем в пример несколько подобных историй, рассказанных нам информантом младшего поколения М. Головиным (1978 г.р. — с. Калгалакша): «Мужик напился и уснул. Просыпается от топота на печке, смотрит, а там рота сухариков марширует, а ротный орет: «Рота, кругом!» Промаршировали они и успокоились, тогда мужик и уснул».

«Мужик  просыпается на кухне от ветра. Глядь, а под потолком вертолет летает».

«Приходит к мужику парнишка, а ему дядька говорит: «Осторожно, здесь уточки резиновые  ходят». «Где?» «Во, в тумбочку просятся, открой. Все, зашли, теперь закрывай».

В этих рассказах, для отнесения их жанру  анекдота, не хватает неожиданного разрешения ситуации. Но, несмотря на отсутствие неожиданности, здесь существует особый комический механизм, основанный на несоответствии восприятия мира нормальным человеком и героя, находящегося в состоянии измененного сознания. Смех здесь выполняет функцию обесценивания актуальной проблемы, переводя болезнь в комическое состояние.

Топонимическая частушка.

Частушки, имеющие исключительно местный  характер, привязанные к топонимии данного района, дают богатый материал для понимания психологических особенностей данного этноса, района, деревни; в частушках отражается самооценка жителей деревни, их отношение к внешнему миру. Например, частушки из Черной Речки, пропетые на вечерке:

В Черноречку идти — 

В гору подниматься.

Чернореченских  любить — 

Не  стоит заниматься.

В Черноречке две избушки 

Ходят птички вдоль крыльца.

Бабка кудри завивает — 

К милому торопится.

А вот  частушки о Калгалакше (Ефремова Р.В., 1921 г.р.):

Калгалашская  деревня — 

Верти, верти, верти.

Ребята  вшивые завшивели  — 

Боятся  подойти.

Я на Каностров хожу — 

Сам собой не дорожу.

Пускай  головушку проломят — 

Я платочком привяжу.

Во всех этих частушках заметно легкое, а порой и не легкое, подтрунивание над собой, самоирония, над ситуацией в деревне, над своими обычаями и взаимоотношениями. Например, последняя из приведенных Чернореченских частушек ярко показывает осмеяние современной ситуации в деревне. Так же первая приведенная частушка из Калгалакши смеется над собственной нечистоплотностью, а вторая отражает не очень дружественные взаимоотношения двух частей деревни, разделенных рекой — Калгой и Каностровом. При всем при этом происходит осмеяние ситуации — возвышение над ней, не принятие вроде бы печального положения (бессмысленности любви в Черной речке, вымирания деревни и т.д.) как серьезного, а переведение ее в смеховой ракурс, благодаря чему уходит страх перед ней, так как то, что смешно — уже не страшно.

Несколько иные частушки о селе Конево Плисецкого района, записанные на оз. Кенозере (Сивцева А.Ф. 1945 г.р. — д. Поромское):

По  Коневушку я шла,

Низко поклонилася.

Дроля ужинать садился,

Ложичка сломилася.

Что Коневушко, Коневушко  — 

Большое-то село,

Что Коневские ребята

Завлекают хорошо.

Конево  — это село, расположенное на выезде в «большой мир» из Кенозерской  системы деревень. В кенозерских  деревнях мало молодых парней, а  Конево — это уже другой, но еще  свой мир, на который возлагаются  надежды, но не в серьезной, а ироничной форме. Если бы в серьезной, то если не «завлекут», то возникнет фрустрирующая ситуация, ситуация обманутых ожиданий, а если ожидания выражаются как бы не серьезно, то и не выполнение их так же не страшно.

Соотнесение репертуара частушек с характером информанта:

При соотнесении  репертуара частушек с характером личности информанта нами была отмечена определенная взаимосвязь характера частушек от самооценки и отношения к миру информанта. Любопытно, что у разных людей, живущих в одной деревне, одинакового возраста, которые вместе переживали объективные трудности жизни, характер репертуара различен именно в зависимости от отношения к миру — либо как к неизбежному гнетущему року, либо как к объективной данности, на которую если посмотреть с некоторой долей иронии, то жить еще можно. В первом случае (как к року) частушки будут примерно такого содержания:

Бедна я, бедна я,

Бедной  уродилася.

Кабы  я была стеколышком  — 

Давно уже разбилася.

      (Костина А.М. 1914 г.р.  — с. Калгалакша)

Много горя у меня,

Много и печали.

Все веселая хожу,

Чтоб  не замечали

      (Старицына Т.Б., 1935 г.р. — д. Рыжково) 

Во втором случае характер частушки будет приблизительно следующий:

1. Пейте девушки вино —

Да  сорок градусов оно.

Холостого, что женато —

Нам любить-то все равно.

      (Ефремова Р.В. 1921 г.р. — с. Калгалакша)

2. Я весела, я весела,

Я весела девушка.

Кабы  мне, веселой девушке,

Веселого  дружка.

      (Тишинина М.Д. 1923 г.р. — д. Першлахта) 

3. Мне не все о горе плакать,

Не все о нем тужить,

Надо  маленькую долечку 

На  радость отложить.

      (Сивцева А.Ф. 1945 г.р.  — д. Поромское) 

4. Поиграй повеселей,

Веселее этого.

Я и милого люблю 

Только  из-за этого.

      (Виноградова М.А., 1927 г.р. — с. Лекшмозеро)

Весело  смотришь на жизнь — веселым он и кажется.

В первом случае происходит иллюстрация тяжелой  жизни, но так как для этотого используется комический жанр, то оценка горестного в смеховой форме помогает существовать в данности, воспринимая ее такой, какая она есть. Во втором случае частушка помогает преодолеть объективные проблемы через переведение всей ситуации в веселую, через желание видеть все более радостно, чем оно есть на самом деле. Весело смотришь на мир — веселым он и кажется.  

Заключение

Один  и тот же комический жанр может использоваться по-разному в зависимости от личности человека, который им пользуется, но каждый раз выполняются сходные функции смеха, помогающие в непростой жизни.

      Мало выражены такие функции смеха, как агрессивная и интеллектуальная, хотя они, так или иначе, реализуются, но не на ведущем уровне.

    Практически полное исчезновение карнавального смеха не уменьшает роли и важности смеха в традиционной культуре.