Амурские авторы. Б.Машук. Рассказ "Горькие шанежки"

Борис Андреевич Машук

Рассказ

«Горькие шанежки»

Борис Андреевич Машук родился 13 февраля 1937 года в г. Свободном Амурской области. Рано потеряв родителей, воспитывался у бабушки с дедушкой на небольшом полустанке Транссиба Дея Завитинского района.

Его детство пришлось на трудные военные годы. Учился будущий писатель и публицист в школе-интернате, затем в ремесленном училище в Хабаровске, там же работал токарем на заводе им. М.Горького, ходил матросом и кочегаром по Амуру.

В 1956 году был призван в армию, три года служил в радиотехнических войсках Забайкальского военного округа, стал радистом 1-го класса. В годы службы Борис Машук начал сотрудничать военкором в газете “На боевом посту”.

С 1961 года начинается журналистский период его деятельности. С декабря этого года он работает в редакции газеты “Амурский комсомолец” на должности заведующего отделом писем. В этот период он закончил вечернюю среднюю школу, также вёл клуб юнкоров, руководил студией молодого журналиста в педучилище № 2. После работы заместителем редактора районной газеты Мазановского района Б.Машука пригласили в редакцию газеты “Амурская правда”. Его публицистика никого не оставляла равнодушным, ему писали письма со всех концов Приамурья. Один за другим выходят рассказы Бориса Андреевича: “Васькины часы”, “О чём гудят провода”, “Зажигалка”, “Савельич”.

В 1969 году в литературно-художественном сборнике “Приамурье моё” была напечатана повесть Машука “Дорога в тайну”, рассказывающая об учёных-медиках, осуществляющих сложные операции на сердце.

Изучение истории Приамурья привело писателя-прозаика к созданию историко-революционной повести “Сполохи”, которая вышла в свет в 1971 году. Повесть основана на фактах из жизни легендарного разведчика Г.Рулёва.

В результате поездки Бориса Машука на строительство Байкало-Амурской магистрали, вышла в свет художественная повесть писателя “Трудные километры” о строителях БАМа. В 1977 году за эту повесть Борис Андреевич был удостоен премии им. Н.Островского, а 1986 году награждён медалью “За строительство Байкало-Амурской магистрали”.

Его книга “Горькие шанежки” (1978) о военном детстве получила высокую оценку на Всероссийском конкурсе в честь 40-летия Победы в Великой Отечественной войне.

В 1976 году Борис Машук становится членом Союза писателей СССР. С 1977 года он является ответственным секретарём Амурской писательской организации. В 1987 году Указом Президиума Верховного Совета РСФСР ему присвоено звание “Заслуженный работник культуры РСФСР”. Умер Борис Андреевич Машук 24 января 2000 года. Похоронен в г. Благовещенске.Именем Б. Машука названы: средняя школа № 4 г. Завитинска, где в 1949-1952 гг. он учился; библиотека № 11 в г. Благовещенске. В октябре 2004 года в завитинской школе установлена мемориальная доска в честь знаменитого земляка

Б. Машук. «Горькие шанежки»

Третий день над полустанком моросил дождь. От сырости всё кругом насупилось, потускнело. Прибитой лежала в огородах ботва, грустно клонились шляпки подсолнухов, на линии потемнел балласт, и вода блестела на промасленных шпалах. Дождь загнал ребятню под крыши, колхозникам не давал убирать хлеб, мешал работать железнодорожникам. Ночами морось закрывала от машинистов неяркие огни семафоров и, подходя к полустанку, паровозы начинали гудеть требовательно и сердито.

В тот день по станции дежурил отец Леньки Чалова. Переговорив по телефону с дежурным соседней станции, он вышел на крыльцо и посмотрел вдоль стены, под которой обычно собирались ребятишки. Там никого не было.

Чалов спустился с крыльца, обогнул здание и вошел в коридор жилой половины. Поторкался в одну квартиру, в другую, но они оказались закрытыми.

– Когда надо, никого не найдешь, – проворчал он, возвращаясь. – Куда это они подевались?

Проходя мимо двери в маленький и всегда пустующий зал ожидания с единственным диваном, Чалов услышал негромкую песню и заглянул в коридор зала. На сухом полу под стеной он увидел кирпичи, застеленные белыми тряпочками, около них лежала сумка с неумело нашитым красным крестом, а на одном из кирпичей прикорнул тряпичный заяц с перебинтованной лапой. Тут же сидела девочка и, напевая, баюкала завернутого в лоскуты плюшевого медвежонка с перевязанной головой.

Это была Клара – семилетняя дочка начальника станции. Местная ребятня перекрестила ее в Карлушку, и эта дразнилка так подходила к круглолицей курносой девчушке, что даже дома ее часто так называли.

Чалов негромко кашлянул.

– Вот как... Да тут настоящий медсанбат, оказывается!
Девочка быстро обернулась, и лицо ее осветилось улыб­кой.

– Не-е, дядя Саня. Я тут в больничку играю.

– Ну, больница или медсанбат – разница невелика... А что ж ты одна? Где ребята?

– Ражбежались. – Карлушка вздохнула. – Ленька ваш с Пронькой и Эдиком ушли на кажарму... Варнаки шалашик в орешнике строят. А моего брата Серегу мамка в Ужловую, к доктору повежла...

– Ты когда же научишься буквы хорошо выговаривать? – улыбнулся Чалов.

Девочка опустила реснички.

– А вот когда в школу пойду...

За выемкой, в двух километрах от станции, поднимая в сырое небо столб дыма, пыхтел на подъеме паровоз.

Чалов присел, взял девочку за руку.

– Есть важное дело, Карлушка.. Знаешь в деревне ста­рика Колотилкина? Который продавцом в магазине работает?

Карлушка улыбнулась:

– А-а, этот дедушка салажки делать умеет, да?

– Точно! – обрадовался Чалов. – Дед Колотилкин и обеспечивает всех вас салазками... Так вот: нужно сейчас пойти к нему и сказать, что в военном эшелоне едет на фронт его сын Николай. Запомнила?

– Ага.

– И еще скажи, что этот эшелон пройдет мимо нас часа через два, пусть поторопится. Поняла?

– Ага, – снова сказала Карлушка.

– Вот сколько! – Чалов показал растопыренные паль­цы: – Два часа только. Скажи – сын Николай. Танкист. Едет на фронт. Только ты сразу беги, сворачивай свой медсанбат! – повторил Чалов и заторопился сам: паровоз уже пыхтел на выходе из выемки.

– Ладно, дядя Саня... А куклы пусть пока полежат. Я только сбегаю домой за мешком и пойду.

– Смотри не опоздай!

Через несколько минут, сообщив по линии о прохождении состава, Чалов опять вышел на крыльцо и на тропинке к пе­реезду увидел торопливо идущую девочку в накидке из полотняного мешка. Карлушка сложила мешок углом в угол, получившимся капюшоном прикрыла голову и спину. Так в дождливые дни делали все ребятишки.

«Добежит ли?» – подумал дежурный, провожая девочку взглядом. – Старику хоть бы глазом сына увидеть. На служ­бу Колька ушел больше года назад, а теперь, не побывав да­же дома, едет на фронт. Кто знает, увидит ли еще стариков?., Не подкачала бы кнопка малая...»

До села, лепившегося на косогоре, за широкой падью с ре­чушкой посередине, недалеко – чуть больше километра. Взрослому или ребятам в ватажке – совсем пустяки. Но ма­ленькой девочке, да еще в дождь, по раскисшей дороге это непросто.

До пади Карлушка добралась быстро: от переезда дорога шла по чистому месту, между покосом и полем. Но в низи­не она отвернула к броду, а девочке нужно было идти по тропке к мостку через речку.

Узкая и сырая тропа уводила девочку в высокие кочки. Петляя меж редких кустов, Карлушка ничего не видела впереди и по сторонам. Только серое, в темных разводах небо низко висело над головой. Как нарочно, из ближнего куста выпорхнула большая серая птица. Карлушка замерла от страха. Привстав на цыпочки, она вся прислушивалась к опасности, которая могла ожидать ее за поворотом. Как хо­рошо, если бы появился кто-нибудь из взрослых и перевел ее через таинственно-пугающую падь... Но не было слышно ни шагов, ни говора, ни кашля. Только капли дождя, ударяя по травам и листьям, что-то негромко и печально шептали.

До села оставалось немного. Дойти до мостка, перебраться по нему, еще пройти чуть-чуть по тропе с другой стороны реч­ки и подняться на бугор. Там уже начинался машинный двор колхоза, стояли амбары и распахивалась широкая улица. Но туда еще надо дойти, а кругом загадочно, страшно... Карлушке захотелось вернуться. Она даже отступила немного, но тут вспомнила серьезное лицо дядьки Чалова, потом деда Колотилкина, сделавшего ей удобные и легонькие салазки, без нее он не узнает о своем сыне-танкисте...

И, сжимаясь от страха, Карлушка двинулась дальше. Вздрагивая от чавканья воды под ногами, прошла до мостка. Боясь поскользнуться на сыром, узком настиле, стараясь не глядеть вниз, в темную, как в омуте, воду, перебралась за речку. Уже когда она выходила из пади, ее напугала большая серо-зеленая лягушка. Девочка бросилась бежать изо всех сил и темной горошинкой покатилась к вершине бугра.

Только на деревенской улице она перевела дух. Но непри­ятности ждали ее и здесь. Когда она поравнялась с домом охотника Пронова, из-за ограды верхом на подсолнухе вы­скочил заляпанный до колен восьмилетний Тараска. Он под­хлестнул «коня» прутиком и грозно спросил:

– Ты чо пришла сюда?

Деревенские ребятишки всегда задирались со станционны­ми, и от Тараски всего можно было ожидать. Но Карлушка постаралась не показать страха.

– По важному делу иду... К деду Колотилкину. Вот...

– Х-ха, к Колотилкину! – Тараска строго нахмурил брови. – А зачем идешь?

– Их сын, Колька, на фронт едет... С танками...

Пока Тараска обдумывал такое серьезное известие, из калитки вышел его старший брат Дема. Он турнул Тараску с «коня» и сердито спросил:

– Чего пристал к маленькой? Бабка тебя куда посылала?
Невозмутимый Тараска опять оседлал подсолнух. Но прожде, чем умчаться по поручению, он скривил рожицу и пообещал Карлушке:,.

– Тебя еще собаки-то покусают!

Демка погрозил вслед брату кулаком и сказал оробевшей Карлушке;

– Ты не слушай его, болтуна. Иди, куда шла.
Торопливо шлепая по лужицам, Карлушка миновала магазинчик и скоро подошла к домику старика. Но калитка и ворота были закрыты... Потоптавшись, девочка заглянула в щель ограды и негромко позвала:

– Деда-а! Дедушка-а-а!

Ей никто не ответил. Во дворе было тихо, на улице сум­рачно и безлюдно. Только дождик все шумел, лениво сыпя по крышам и лужам. Тут из проулка выбежала лопоухая соба­чонка. Карлушка ухватилась руками за верх ограды, подтянулась и, высунувшись из-за плетня, еще громче позвала:

– Де-еда!

Ее услышали: за летней кухонькой зарычала собака. Гре­мя цепью, она выскочила на середину двора и залилась ла­ем. Но тут на крыльцо вышел сам старик Колотилкин – вы­сокий, с окладистой бородой и черными, глубоко посаженны­ми глазами. Увидел торчавшую из-за плетня Карлушкину го­лову в мешке и спустился с крыльца.

– Ты пошто на забор забралась, птаха малая? Зачем?

– Деда, деда, – затараторила было Карлушка, но тут она сорвалась и исчезла за плетнем, шлепнувшись на траву у ограды.

Старик торопливо открыл калиточку и поднял гостью, от­ряхивая с нее травинки.

– Эх, неладная ты... Вот, поди, и ушиблась.

– Нет, деда, не ушиблась, – Карлушка радовалась, что добралась до места, что все ее страхи остались позади и теперь-то ее не дадут в обиду. Растопырив перед стариком два пальца, она торопилась сказать главное: – Вот, деда... Че­рез столько часов череж станцию пойдет эшелон. И в ем едет на фронт ваш Колька... Танкист!

Старик ухватил Карлушку за руку.

– Колька, говоришь? На фронт едет?

– Ага, деда... А ты, деда, помнишь, мы с папкой прихо­дили к вам за салажками?

– Горе ты луковое! Салазки вспомнила... Иди-ка, иди вот сюда.

Прикрикнув на собаку, дед провел Карлушку в летнюю кухню – сухую, теплую, с запахами свежего хлеба и топле­ного молока. Посадив гостью у чисто выскобленного стола, придвинул к ней большую чашку с румяными, пахнущими ме­дом шанежками с творогом, налил в кружку молока.

– Поешь, птаха, поешь, – приговаривал старик. – Он тоже присел на скамью, но тут же приподнялся, встревоженно спросив: – Да ты долго ли шла сюда?

– Нет, деда, – надкусывая шанежку, объясняла Карлушка. – Я все бегом больше. А там птица большая, а я как испужаюся... Чуть и не померла сражу...

– Бог ты мой! – тормоша кисет, взволнованно говорил старик. – Колька – на фронт... А старуха, лиха ей мало, в гости уехала. Вот же неладно все как...

Так и не закурив, он сунул кисет в карман и стал шарить под столом. Достал белый мешочек, стал укладывать в него шанежки, приговаривая:

– Хоть это старуха правильно сделала... Из последней му­ки надумала шаньгов испечь. Колька такие любит – творож­ные, на медке... Эх, Колька! Вот теперь на фронт едет. Чего ж еще? Ага, меду туесок положим. В подполье варенья ба­ночка есть...

Дед направился в дом, но из-за плетня его окликнула молодая соседка.

– Чего заметался, Дорофей Спиридонович?
Старик шагнул к плетню.

– Понимаешь, Ульяна, какое дело... Колька наш на фронт седни едет. С эшелоном. Гостинцы вот ему собираю.

– Да ты что! А чего у тебя дома-то есть?

– Вот шаньгов насыпал, туесок меду кладу, варенья банку. Может, молока налить, а? Как думаешь? Больше и нет ничего. И старуха не в час по гостям собралась...

– Можно и молока. Постой, лучше я тебе сейчас мас­лица вынесу. Сбивала вчера. А ты вот что... Ты посмотри, чего из теплого ему передать.

– Есть же, есть! – обрадовался дед. – Это ты хорошо подсказала!

Он убежал в дом, а соседка сорвала несколько капуст­ных листьев и скрылась в своей избе.

Сидя у печки, Карлушка запивала шанежки молоком, об­сыхала и отогревалась, наблюдая за суматохой взрослых.

Вернувшись, дед положил на скамью безрукавку из мяг­кой овчины, шерстяные носки и варежки, кусок байки. Со­седка передала ему два колобка желтого масла.

– Эк, бабья сноровка! – похвалил дед.

– Сейчас, погоди, еще кукурузы принесу, – сказала соседка. – Только сварилась. Сунешь в мешок, – им, солдатикам, в охотку будет. Это что в родном доме побывать...

От спешки у деда все валялось из рук, не умещалось в мешке. Карлушка взялась ему помогать, но тут в кухню пришла соседка. Она вытряхнула все из сумки, уложила по-своему. В один носок сунула банку с вареньем, в другой – туесок с медом и обернула их куском байки. В женских ру­ках все получалось легко, ловко, быстро. Через минуту сум­ка была собрана. Сверху в нее положили белый мешочек с шанежками.

– Иди, старый, иди скорей, – торопила соседка деда. И тут же вздохнула. – Мой-то вот где теперь? Второй ме­сяц письмеца нету...

Дед тоже вздохнул и, надевая на голову кепку, утешил:

– Напишет, Ульяна... Плохого не думай, напишет.

Выйдя за калитку, он быстро зашагал вдоль улицы. Кар­лушка едва за ним поспевала. Старик перехватил сумку по­удобнее и протянул ей руку.

– Давай-ка опорину, сорока-белобока... Поди, упарилась под своим мешком?

– Ой, да и нисколечко...

Около дома Проновых Карлушка опять увидела Тараску и, не удержавшись, показала ему язык. Тараска обо­млел, захлопал глазами, потом погрозил кулачком, но су­нуться не посмел.

День уже близился к закату, когда Карлушка с дедом, перевалив падь, подошли к переезду. Все так же, то густея, то затихая, моросил дождь, и Карлушке было до смерти обидно, что ребятишки отсиживаются по домам и не видят, как она идет рядом с дедушкой из деревни. Посмотрели бы – тогда бы узнали, что и Карлушка кой-чего стоит...

Чалов встретил их на крыльце. Поздоровался с дедом за руку, погладил Карлушку по голове, похвалил:

– Ну, молодец, кнопка! Не испугалась, дошла.

– Дядя Саня, – перебила его Карлушка и, растопы­рив два пальца, спросила: – А прошло... столько... часов?

– Успели вовремя!

Они вошли в кабинет дежурного, сели на диван, стояв­ший у стены, против аппаратов и стола. Закурив с дедом, Чалов объяснил, что о Кольке ему сообщил дежурный с со­седней станции, тому позвонил другой дежурный, а другому – еще более дальний... так по цепочке и шла эта весть, переданная дежурным с большой станции, к которому во время остановки эшелона успел забежать сам Колька.

– Вот оно как, – проговорил старик. – Не полени­лись, значит, люди, уважили просьбу солдата...

Услыхав звонок, Чалов подошел к аппарату. Нажав нуж­ную кнопку, крутанул ручку и снял телефонную трубку. По­слушал, посмотрел на часы, нахмурился. Повесив трубку на рычаг, вернулся к столу, что-то записал в журнале и толь­ко тогда повернулся к деду.

– Наш идет, воинский... Только с опозданием он идет. Состав тяжелый, а тут все подъемы. Не будет ему оста­новки у нас... – В аппарате опять что-то щелкнуло, коротко прогудело, и Чалов вздохнул: – Ну вот... Узловая дает со­ставу прибытие.

– А если... – Дед помолчал и, вроде стесняясь, негром­ко договорил: – Если не сразу ему семафор открыть, а?

– За такое, отец, тюрьма мне, – так же тихо ответил дежурный. – У нас в журналах отмечается и когда поезд прибывает, и когда другому открывается путь. Задержу я состав, к тому же воинский, а машинист скажет, что опоздал из-за закрытого семафора. Почему, спросят, был закрыт се­мафор, если прибытие дано вовремя?

Старик снова вздохнул и склонил голову. Карлушке, при­тихшей в углу дивана, тоже очень хотелось, чтобы состав ос­тановился, чтобы дед встретился со своим сыном Колькой, едущим на далекий и страшный фронт. И, жалея старика, она соскочила на пол.

– Деда, а ты жнаешь как сделай? Вот как папка мой один раж делал. Поежд шел, а он вжял ужел в руки и ка-ак швырнет его прямо в дверь-то!

– Это ты правильно говоришь, – одобрил Чалов. – Да, – а ты написал сыну хоть пару слов?

– Когда бы? – развел руками дед. – И так все бе­гом...

Из ящика стола Чалов достал бумагу, придвинул чер­нильницу с ручкой.

– Садись, пиши... Еще есть пять-шесть минут.

Дед пристроился у стола и, размашисто двигая ручкой, начал писать Кольке письмо. Чалов вышел на крыльцо, что­бы увидеть приближение поезда. И опять маленькой Кар­лушке хотелось, чтобы поезд шел тише, чтобы больше успел рассказать дед сыну. Но дежурный скоро вернулся, сказал:

– Пора... Уже показался из выемки.
Заторопившись, дед сунул письмо в сумку, обмотал её горловину тесемкой, и они втроем вышли в предвечернюю мглу..

Укрывая лицо от дождя, Карлушка ждала. Поезд изда­ли был похож на длиннотелое чудовище, гремевшее желез­ными суставами. Паровоз уже выбрался на ровный участок и бодро набирал скорость.

– Ты ближе, ближе к составу, к той колее становись! – прокричал Чалов деду. – Смотри, смотри – во-он, вроде бы, машут!

Обдав всех паром, паровоз проскочил мимо, и за ним потянулись платформы с танками. Под частый перестук колес приближались коробки вагонов. Увидев в дверях одного из них человека с поднятой рукой, Карлушка подпрыгнула, топко вскрикнула:

– Еде-ет! Вот он, деда!

Колотилкин приготовился и, когда вагон поравнялся с ним, бросил мешок, целя в приоткрытую дверь. Перетянутый ремнями, в гимнастерке с распахнутым воротом его сын Колька потянулся, стараясь подхватить сумку, но она удари­лись низковато и, отброшенная стенкой вагона, отлетела в сторону. Танкист опять поднял руку, и через шум состава прорвался его крик:

– Будь здоров, батя-я!.. Прощай!

Вагон промчался дальше, и мимо снова потянулись плат­формы с танками.

Эшелон уже гремел за переездом, а дед все стоял в меж­дупутье, не в силах оторвать взгляда от сигнальных огней на хвосте поезда. Он как будто все еще слышал и видел своего Кольку, исчезнувшего в дали с поднятой рукой.

– Надо же! — с горечью проговорил Чалов, подойдя к старику. – Не додумались дверь пошире открыть... Эх, черт, досадно-то как! Старик, не повернув головы, все так же глядя вслед поезду, негромко сказал:

– Молодые они... Ждали, видишь, а с дверью-то не подумали. Молодые...

Чалов ушел в станционное здание докладывать о прохож­дении эшелона.

Согнувшись под мокрым мешком, расстроенная Карлушка смотрела в спину согнутого горем старика, не зная, что ему сказать и что сделать. Тихонько подошла к отброшенной сумке, рядом с которой белел выпавший мешочек с ша­нежками. Уложив его на место, девочка протянула сумку старику.

– Вот, деда. Вожьми...

Старик обернулся, машинально взял сумку и, все еще по­глядывая вдаль, с горестью выдохнул:

– Видишь, как оно у нас вышло все? Неладно-то как...

Махнув рукой, он хотел было идти, и только теперь уви­дел в своей руке сумку. Достал белый мешочек и протянул девочке.

– На-ко вот...

– Не надо, деда, – прошептала Карлушка. – Не надо...

– Бери, птаха, бери... Нам со старухой эти шаньги горь­кими будут.

Сгорбившись, старик двинулся по тропинке, к переезду. Прижимая гостинец, девочка постояла в нерешительности и тихо пошла к дому.

Пройдя за угол, она остановилась у затишной стены и достала из мешочка шанежку. Чувствуя все тот же медовый запах, надкусила румяный краешек и, повернувшись, удив­ленно посмотрела вслед старику... Почему – горькие? Ша­нежка была сладкой, как и те, которые она ела в кухонь­ке деда.

.

10