Николай Алексеевич Некрасов и Фёдор Михайлович Достоевский. К 200-летию писателей.

Некрасов Николай Алексеевич и Фёдор Михайлович Достоевский. К 200-летию писателей.
https://fedordostoevsky.ru

Достоевский познакомился с Некрасовым в мае 1845 г. О своей первой встрече с Некрасовым Достоевский вспоминал в «Дневнике писателя» за 1877 г.: «Прочел я "Последние песни" Некрасова в январской книге "Отечественных записок". Страстные песни и недосказанные слова, как всегда у Некрасова, но какие мучительные стоны больного! Наш поэт очень болен и — он сам говорил мне — видит ясно свое положение. Но мне не верится... Это крепкий и восприимчивый организм. Он страдает ужасно (у него какая-то язва в кишках, болезнь, которую и определить трудно), но я не верю, что он не вынесет до весны, а весной на воды, за границу, в другой климат, поскорее, и он поправится, я в этом убежден. Странно бывает с людьми; мы в жизнь нашу редко видались, бывали между нами и недоумения, но у нас был один такой случай в жизни, что я никогда не мог забыть о нем. Это именно наша первая встреча друг с другой в жизни. И что ж, недавно я зашел к Некрасову, и он, больней, измученный, с первого слова начал с того, что помнит об тех днях. Тогда (это тридцать лет тому!) произошло что-то такое молодое, свежее, хорошее, — из того, что остается навсегда в сердце участвовавших. Нам тогда было по двадцати с немногим лет. Я жил в Петербурге, уже год как вышел в отставку из инженеров, сам не зная зачем, с самыми неясными,и неопределенными целями. Был май месяц сорок пятого года. В начале зимы я начал вдруг "Бедных людей", мою первую повесть, до тех пор ничего еще не писавши. Кончив повесть, я не знал, как с ней быть и кому отдать. Литературных знакомств я не имел совершенно никаких, кроме разве Д.В. Григоровича, но тот и сам еще ничего тогда не написал, кроме одной маленькой статейки "Петербургские шарманщики" в один сборник. Кажется, он тогда собирался уехать на лето к себе в деревню, а пока жил некоторое время у Некрасова. Зайдя ко мне, он сказал: "Принесите рукопись" (сам он еще не читал ее); "Некрасов хочет к будущему году сборник издать, я ему покажу". Я снес, видел Некрасова минутку, мы подали друг другу руки. Я сконфузился от мысли, что пришел с своим сочинением, и поскорей ушел, не сказав с Некрасовым почти ни слова. Я мало думал об успехе, а этой "партии Отечественных записок", как говорили тогда, я боялся. Белинского я читал уже несколько лет с увлечением, но он мне казался грозным и страшным и — "осмеет он моих «Бедных людей!»" — думалось мне иногда. Но лишь иногда: писал я их с страстью, почти со слезами — «неужто всё это, все эти минуты, которые я пережил с пером в руках над этой повестью, — всё это ложь, мираж, неверное чувство?» Но думал я так, разумеется, только минутами, и мнительность немедленно возвращалась . Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь. Стояло прекрасное теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать, на пробу: "С десяти страниц видно будет". Но, прочтя десять страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал. "Читает он про смерть студента, — передавал мне потом уже наедине Григорович, — и вдруг я вижу, в том месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: «Ах, чтоб его!» Это про вас-то, и этак мы всю ночь". Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос решили идти ко мне немедленно: "Что ж такое что спит, мы разбудим его, это выше сна!" Потом, приглядевшись к характеру Некрасова, я часто удивлялся той минуте: характер его замкнутый, почти мнительный, осторожный, мало сообщительный. Так, по крайней мере, он мне всегда казался, так что та минута нашей первой встречи была воистину проявлением самого глубокого чувства. Они пробыли у меня тогда с полчаса, в полчаса мы Бог знает сколько переговорили, с полслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь; говорили и о поэзии, и о правде, и о "тогдашнем положении", разумеется, и о Гоголе, цитуя из "Ревизора" и из "Мертвых душ", но, главное, о Белинском. "Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите, — да ведь человек-то какой! Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа!" — восторженно говорил Некрасов, тряся меня за плечи обеими руками. "Ну, теперь спите, спите, мы уходим, а завтра к нам!" Точно я мог заснуть после них! Какой восторг, какой успех, а главное — чувство было дорого, помню ясно: "У иного успех, ну хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна... Ах хорошо!" Вот что я думал, какой тут сон!
Некрасов снес рукопись Белинскому в тот же день. Он благоговел перед Белинским и, кажется, все больше любил его во всю свою жизнь. Тогда еще Некрасов ничего еще не написал такого размера, как удалось ему вскоре, через год потом. Некрасов очутился в Петербурге, сколько мне известно, лет шестнадцати, совершенно один. Писал он тоже чуть не с 16-ти лет. О знакомстве его с Белинским я мало знаю, но Белинский его угадал с самого начала и, может быть, сильно повлиял на настроение его поэзии. Несмотря на всю тогдашнюю молодость Некрасова и на разницу лет их, между ними наверно уж и тогда бывали такие минуты, и уже сказаны были такие слова, которые влияют навек и связывают неразрывно. "Новый Гоголь явился!" — закричал Некрасов, входя к нему с "Бедными людьми". — "У вас Гоголи-то как грибы растут", — строго заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему, вечером, то Белинский встретил его "просто в волнении": "Приведите, приведите его скорее!"
И вот (это, стало быть, уже на третий день) меня привели к нему .
Я это всё думал, я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом. И вот, тридцать лет спустя, я припомнил всю эту минуту опять, недавно, и будто вновь ее пережил, сидя у постели больного Некрасова. Я ему не напоминал подробно, я напомнил только, что были эти тогдашние наши минуты, и увидал, что он помнит о них и сам. Я и знал, что помнит. Когда я воротился из каторги, он указал мне на одно свое стихотворение в книге его: "Это я об вас тогда написал", — сказал он мне. А прожили мы всю жизнь врознь. На страдальческой своей постели он вспоминает теперь отживших друзей:

Песни вещие их не допеты,
Пали жертвою злобы, измен
В цвете лет; на меня их портреты
Укоризненно смотрят со стен.

Тяжелое здесь слово это: укоризненно. Пребыли ли мы "верны", пребыли ли? Всяк пусть решает на свой суд и совесть. Но прочтите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт!..».

Эта первая встреча с Некрасовым, о которой Достоевский «никогда не мог забыть», эта «самая восхитительная минута во всей» его «жизни» и предопределила в конечном итоге всю историю его взаимоотношений с Некрасовым, хотя история эта носила нередко конфликтно-драматический характер. Кроме «Бедных людей», которые печатались в издаваемом Некрасовым «Петербургском сборнике», Достоевский составил также объявление для задуманного Некрасовым альманаха «Зубоскал» (Отечественные записки. 1845. № 11) и принял участие в сочинении вместе с Д.В. Григоррвичем и Некрасовым фарса «Как опасно предаваться честолюбивым снам» для другого некрасовского альманаха «Первое апреля» (СПб., 1846).

Однако первоначальные дружеские отношения сменились охлаждением, связанным, главным образом, с изменившимся отношением В.Г. Белинского и его кружка к Достоевскому. Свою новую повесть «Хозяйка» Достоевский отдает не в «Современник», где до этого печатался его небольшой рассказ «Роман в девяти письмах», а в «Отечественные записки» А.А. Краевскому. «Скажу тебе, что я имел неприятность окончательно поссориться с "Современником" в лице Некрасова, — пишет Достоевский брату 26 ноября 1846 г. — Он, досадуя на то, что я все-таки даю повести Краевскому, которому я должен, и что я не хотел публично объявить, что не принадлежу к "Отечеств запискам", отчаявшись получить от меня в скором времени повесть, наделал мне грубостей и неосторожно потребовал денег. Я его поймал на слове и обещал заемным письмом выдать ему сумму к 15-му декабря. Мне хочется, чтобы сами пришли ко мне. Это всё подлецы и завистники. Когда я разругал Некрасова в пух, он только что семенил и отделывался, как жид, у которого крадут деньги. Одним словом, грязная история. Теперь они выпускают, что я заражен самолюбием, возмечтал о себе и передаюсь Краевскому, что [В.Н.] Майков хвалит меня. Некрасов же меня собирается ругать...»

А.Я. Панаева вспоминает: «С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своей раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах .
Достоевский заподозрил всех в зависти к его таланту и почти в каждом слове, сказанном без всякого умысла, находил, что желают умолить его произведение, нанести ему обиду . Вместо того, чтобы снисходительно смотреть на больного, нервного человека, его еще сильнее раздражали насмешками...»

Д.В. Григорович, который помог Некрасову и В.Г. Белинскому «открыть» Достоевского, тоже рассказывает об этой травле «больного, нервного человека»: «Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора "Бедных людей" чуть ли не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и самолюбивого человека, каким был Достоевский. Он стал избегать лиц из кружка Белинского, замкнулся весь в себе еще больше прежнего и сделался раздражительным до последней степени».

Коллективному творчеству Некрасова и И.С. Тургенева в конце 1846 г. принадлежит позорный факт в истории русской литературы» — «Послание Белинского к Достоевскому», начинающееся строфой:

Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ...

По свидетельству А.Я. Панаевой, у Некрасова с Достоевским произошло бурное объяснение по поводу этого «Послания»: «...Когда Достоевский выбежал из кабинета в переднюю, то был бледен как полотно и никак не мог попасть в рукав пальто, которое ему подавал лакей; Достоевский вырвал пальто из его рук и выскочил на лестницу. Войдя к Некрасову, я нашла его в таком же разгоряченном состоянии. "Достоевский просто сошел с ума! — сказал Некрасов мне дрожащим от волнения голосом. — Явился ко мне с угрозами, чтобы я не смел печатать мой разбор его сочинения в следующем номере. И кто это ему наврал, будто бы я всюду читаю сочиненный мною на него пасквиль в стихах! До бешенства дошел"».

Некрасов высмеял дебют Достоевского в неоконченной повести «Как я велик!». Однако разрыва все же не произошло, и Достоевский продолжает печатать отдельные произведения в некрасовских изданиях: «Роман в девяти письмах», рассказ «Ползунков» (Иллюстрированный альманах. СПб., 1848). Позже Некрасов предложил Достоевскому напечатать «Село Степанчиково и его обитатели» в «Современнике», но публикация не состоялась из-за отрицательного отношения Некрасова к повести, считавшего, что «Достоевский вышел весь. Ему не написать ничего больше».

После возвращения Достоевского из каторги и ссылки в Петербург Некрасов указал ему на поэму «Несчастные» (1856) как на произведение, написанное с мыслями о нем. В журнале братьев Достоевских «Время» появляются стихотворения «Крестьянские дети» (1861, № 10) и четыре отрывка из поэмы «Мороз, Красный нос» (из главы «Смерть Прокла». 1863, № 1). В начальную пору «Времени», когда его «почвенническое» направление еще смутно вырисовывалось, Некрасов, написавший шутливое послание «Гимн Времени», относился к новому журналу благожелательно. В дальнейшем, главным образом благодаря нетерпимо и воинственно настроенным ведущим сотрудникам журнала Н.Н. Страхову и Ап.А. Григорьеву, а с другой стороны, с приходом в «Современник» такого острого и непримиримого полемиста-сатирика, как М.Е. Салтыков-Щедрин, идейная борьба между «Временем» (позднее «Эпохой») и «Современником» заметно усилилась, а после смерти Н.А. Добролюбова и ссылки Н.Г. Чернышевского приняла чрезвычайно острые формы. Это, естественно, не могло не сказаться и на ухудшении отношений между Некрасовым и Достоевским, однако враждебными их отношения не были никогда. Даже в 1873 г., когда Достоевский упрекал Некрасова в «мундирности» и иронизировал над поэмой «Русские женщины» — «мундирный сюжет, мундирность приема, мундирность мысли, слога, натуральности... да, мундирность даже самой натуральности», когда Достоевский размышлял о Некрасове как о личности, отзывался о нем, как о игроке в 1874 г. на вечере у А.Н. Майкова: «Дьявол, дьявол в нем сидит», Достоевский тем не менее не скрывал своего сочувствия к Некрасову: «Впрочем, г-н Некрасов все-таки уже громкое литературное имя, почти законченное, и имеет за собою много прекрасных стихов. Это поэт страдания и почти заслужил это имя».

Только через тридцать лет после первой встречи Достоевский снова сблизился с Некрасовым. Это связано с публикацией в 1875 г. в «Отечественных записках» романа «Подросток». Жена писателя А.Г. Достоевская вспоминает: «В одно апрельское утро [1874 г.], часов в двенадцать, девушка подала мне визитную карточку, на которой было напечатано: "Николай Алексеевич Некрасов". Зная, что Федор Михайлович уже оделся и скоро выйдет, я велела просить посетителя в гостиную, а карточку передала мужу. Минут через пять Федор Михайлович, извинившись за промедление, пригласил гостя в свой кабинет.
Меня страшно заинтересовал приход Некрасова, бывшего друга юности, а затем литературного врага. Я помнила, что в "Современнике" Федора Михайловича бранили еще в шестидесятых годах, когда издавались "Время" и "Эпоха", да и за последние годы не раз прорывались в журнале недоброжелательные выпады со стороны Михайловского, Скабичевского, Елисеева и др. Я знала также, что, по возвращении из-за границы [в 1871 г.], Федор Михайлович еще нигде не встречался с Некрасовым, так что посещение его должно было иметь известное значение. Любопытство мое было так велико, что я не выдержала и стала за дверью, которая вела из кабинета в столовую. К большой моей радости, я услышала, что Некрасов приглашает мужа в сотрудники, просит дать для "Отечественных Записок" роман на следующий год и предлагает цену по двести пятидесяти рублей с листа, тогда как Федор Михайлович до сих пор получал по ста пятидесяти» (Достоевская А.Г. Воспоминания. 1846—1917. М.: Бослен, 2015. С. 312).

9 февраля 1875 г. Достоевский писал А.Г. Достоевской: «Вчера только что написал и запечатал к тебе письмо, отворилась дверь и вошел Некрасов. Он пришел, "чтоб выразить свой восторг по прочтении конца первой части" [«Подростка»] (которого еще он не читал, ибо перечитывает весь номер лишь в окончательной корректуре перед началом печатания книги). "Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе". “И какая, батюшка, у вас свежесть (Ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой). Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе [«Анне Каренина»] лишь повторение того, что я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше" (это Некрасов говорит). Сцену самоубийства и рассказ он находит "верхом совершенства". И вообрази: ему нравятся тоже первые две главы. "Всех слабее, говорит, у вас восьмая глава" (это та самая, где он спрятался у Татьяны Павловны) — "тут много происшествий чисто внешних" — и что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава и я многое из нее выбросил. Вообще Некрасов доволен ужасно. "Я пришел с вами уговориться о дальнейшем. Ради Бога, не спешите и не портите, потому, что слишком уж хорошо началось". Я ему тут и представил мой план: то есть март пропустить и потом апрель и май вторая часть, затем июнь пропустить и июль и август третья часть и т. д. Он на все согласился с охотою "только бы не испортить!" Затем насчет денег: вам, говорит, следует без малого 900; 200 руб. вы получили, стало быть, следует без малого 700; если к этому прибавить 500 вперед — довольно ли будет? Я сказал: прибавьте, голубчик, тысячу. Он тотчас согласился. "Я ведь, говорит, только ввиду того, что летом, пред поездкой за границу, вам опять еще пуще понадобится". Одним словом, в результате, то, что мною в "Отеч записках" дорожат чрезмерно и что Некрасов хочет начать совсем дружеские отношения».

Тридцать лет назад Некрасов провел бессонную ночь над первым романом Достоевского «Бедные люди». Через тридцать лет ситуация повторяется: Некрасов всю ночь читает «Подростка». После пятнадцатилетней жестокой журнальной полемики и идейной вражды друзья юности снова сближаются. Это было, конечно, не идейное сближение, — слишком велика была разница между православным монархистом Достоевским и поэтом, осмысливающим народную жизнь с революционно-демократических позиций, — а память сердца. Достоевский всю жизнь помнил, что именно Некрасов приветствовал его литературное рождение. Вот почему «Подросток», единственный из пяти великих романов Достоевского, в котором нет убийства: он весь пронизан ностальгией по счастливой юности.

В 1877 г. Достоевский неоднократно навещает умирающего Некрасова. В «Дневнике писателя» воспоминания Достоевского о последней беседе за месяц до смерти Некрасова так же значительны, как и сокровенное описание их первой встречи в петербургскую белую ночь 1845 г.

Узнав о смерти Некрасова, Достоевский пошел поклониться ему, а вернувшись домой, перечел почти все его поэтическое наследие: «Взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. Эти первые четыре стихотворения, которыми начинается первый том его стихов, появились в "Петербургском сборнике", в котором явилась и моя первая повесть. Затем, по мере чтения (а я читал подряд), передо мной пронеслась как бы вся моя жизнь. Я узнал и припомнил и те из стихов его, которые первыми прочел в Сибири, когда, выйдя из моего четырехлетнего заключения в остроге, добился наконец до права взять в руки книгу. Припомнил и впечатление тогдашнее. Короче, в эту ночь я перечел чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет занимал места в моей жизни!».

30 декабря 1877 г. Достоевский произнес замечательную речь на могиле Некрасова, которую «начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его», а в «Дневнике писателя» за 1877 г. Достоевский дал развернутую характеристику Некрасову как поэту и человеку, которую закончил словами: «Некрасов есть русский исторический тип, один из крупных примеров того, до каких противоречий и до каких раздвоений, в области нравственной и в области убеждений, может доходить русский человек в наше печальное, переходное время. Но этот человек остался в нашем сердце. Порывы любви этого поэта так часто были искренни, чисты и простосердечны! Стремление же его к народу столь высоко, что ставит его как поэта на высшее место. Что же до человека, до гражданина, то, опять-таки, любовью к народу и страданием по нем он оправдал себя сам и многое искупил, если и действительно было что искупить...».

Ряд высказываний Достоевского о Некрасове разбросано в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» за 1877 г.: «Некрасов, он почти любил свое страдание. Это было бы искусством для искусства. И действительно только это и было бы. И мы бы имели вполне право сказать, что умер последний и самый сильный представитель искусства для искусства»; «Правда выше Некрасова, выше тех целей, которым служил он, выше всяких соображений, и если б даже многим не понравилось, то все равно говорю ее. Так и принять, что это был падший человек, но позвольте, однако, какой это был падший человек. Нуждается ли он в оправданиях либеральной прессы...»; «Некрасов отдался весь народу, желая в нем и им очиститься, даже противуреча западническим своим убеждениям».

По всей вероятности, некоторые черты «безудержного», «необузданного» Некрасова вошли в образ Дмитрия Карамазова в «Братьях Карамазовых».

Известны 4 письма Достоевского к Некрасову (1847—1875) и 9 писем Некрасова к Достоевскому (1862—1875).