Осип Мандельштам
(1891-1938)
Поэт, главная тема которого - тема одиночества, конечности бытия, хрупкости и достоинства обреченной и непонятой творческой личности идеи преобразования жизни и облагораживания человека при помощи искусства.
Осип Эмильевич Мандельштам родился 15 января 1891 г. в Варшаве, в еврейской семье коммерсанта. Детство провел в Петербурге, где посещал Тенишевское училище, и в Павловске. Стихи начал писать с детских лет. В 1906—1910 гг путешествовал за границей (Италия, Франция, Швейцария, Германия). Слушал лекции в Гейдельбергском университете. Весной 1909 г. Мандельштам слушал лекйии на «Башне Вячеслава Иванова». Первая публикация стихов происходит в 1910 г. в журнале «Аполлон». Молодой поэт знакомится с Н. С. Гумилевым и сближается с акмеистами. В 1911 г. состоялось и знакомство с Анной Ахматовой, дружба между этими поэтами пройдет через всю непростую жизнь Мандельштама. Первый сборник стихотворений «Камень» выходит в 1913 г., в 1916 г. он переиздается.
Первый период – Петербургский (1909 – 1915 г) Книга стихов – «Камень».
Черты первой книги: торжественность, многозначность, готика и ампир, а рядом мечта о легкости, воздухе, воздушности. Точные рифмы. 5- 6 строф в стихотворении, шестистопный ямб и короткая строка. Конкретность осязаемых деталей.
Анализ некоторых стихотворений книги «Камень»
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские ёлки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!
1908
В акмеизме простой вещный, предметный мир должен быть реабилитирован (возвращен в поэтическое пространство), он значителен сам по себе, а не тем, что являет высшие сущности, как это было в символизме. В этой связи главное значение в поэзии приобретает художественное освоение многообразного и яркого земного мира.
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.
Вся комната напоена
Истомой - сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
[Май ?] 1909
В этом стихотворении есть и очень важное мироощущение Мандельштама.
Воспользуемся разбором данного произведения: « В любое мгновение мир может покачнуться и разбиться, что нашло отражение в стихотворении 1909 года «Невыразимая печаль». Мотив хрупкости появляется в первой строфе: ваза выплескивает свой хрусталь. Во втором четверостишии комната предстает целым миром — маленьким царством, которое одновременно замкнуто и безгранично. В финале стихотворения тема хрупкости возвращается. Описанный ранее мир, словно бисквит, может быть разрушен с помощью тончайших пальчиков. Кому они принадлежат — судьбе, богу, человеку? В данном случае не столь важно, пока есть возможность наслаждаться «красным вином» и «солнечным маем».
Внимание к художественному строению слов подчеркивает теперь не столько значение напевности лирических строк, их музыкальную действенность, сколько живописную, графическую четкость образов; поэзия намеков и настроений заменяется искусством точно вымеренных и взвешенных слов.
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
Ткань, опьянённая собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой;
И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь - трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.
1910
Отдаленные воспоминания о символизме проскальзывают в некоторой обреченности лирического героя поэта. Отсюда обращение к детству как времени, когда мир еще не настолько опасен, страшен и разрушителен.
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Всё большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от неё не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
Я качался в далёком саду
На простой деревянной качели,
И высокие тёмные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
1908
Но при этом в своем художественном творчестве Мандельштам воспринимает мир не как живую, осязательную и плотную реальность, а как игру теней, как призрачное покрывало, наброшенное на настоящую жизнь. Жизнь не реальна. Это марево, сон, созданный чьим-то творческим воображением; жизнь самого поэта не реальна, а только призрачна, как видение и греза:
Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.
Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.
Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!
1910, 1922 (?)
Одно из самых интересных стихотворений поэта в книге «Камень»:
Дано мне тело - что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стёкла вечности уже легло
Моё дыхание, моё тепло.
Запечатлеется на нём узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть,
Узора милого не зачеркнуть.
1909
Жизнь в этом стихотворении обретает типичную для Мандельштама хрупкость и недолговечность, но приметы этой жизни - «дыхание» и «тепло» ложатся на стекла вечности – то есть они уже останутся в мире навсегда. «Неузнаваемость» узора, возможно, связана с началом творческого пути, который все изменил в жизни поэта. Он уже нанес на стекла вечности узор, и пусть жизнь мимолетна, длится «мгновения» - «Узора милого не зачеркнуть».
Silentium (молчание)
Она ещё не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
Мандельштам идет здесь вслед за знаменитым стихотворением Тютчева с таким же названием. Романтический мир Тютчева подчеркнуто замкнут – «как сердцу высказать себя…». Не случайно в поэзии Тютчева нет обращений к собеседнику, «другому как понять тебя», «мысль изреченная есть ложь».
Мандельштам дает свое толкование молчанию как источнику поэзии, музыки. Тишина – вот возможность для будущего творчества. Но как только начинается сам процесс творения – слова ложатся на музыку, Афродита выходит из пены, - бесконечные возможности исчезают. Это близко концепции авангарда, согласно которой нужно вернутся к первоосновам искусства - звуку, чистому цвету, пятну, линии.
Я ненавижу свет
Однообразных звёзд.
Здравствуй, мой давний бред, -
Башни стрельчатый рост!
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань,
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань!
Будет и мой черёд -
Чую размах крыла.
Так - но куда уйдёт
Мысли живой стрела?
Или свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там - я любить не мог,
Здесь - я любить боюсь...
1912
Отношение к готическому искусству у акмеистов было совершенно особенным. Готика, с ее конструктивным элементами, связью архитектурных деталей, строгой продуманностью и оригинальным решением главной задачи архитектуры – преодолением угрозы распада сооружения, давала акмеистам образец соотношения камня – его тяжести, плотности, грубости, - и легкости и воздушности самой постройки. Интересно в стихотворении и соотношение небесного – Там, и земного – Здесь. Небесное лишено тяжести земного строительного материала – камня, поэтому его недостаточно для создания произведения, « любить не мог». А земное никак не поддается преобразованию именно в силу его грубости и тяжести. Мандельштам создает свою концепцию творчества – создание поэзии из самой тяжести земного существования. Отсюда обилие в его первой книге архитектурных деталей.
Айя-София Айя-София - здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Ведь купол твой, по слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к небесам.
И всем векам - пример Юстиниана,
Когда похитить для чужих богов
Позволила эфесская Диана
Сто семь зелёных мраморных столбов.
Но что же думал твой строитель щедрый,
Когда, душой и помыслом высок,
Расположил апсиды и экседры,
Им указав на запад и восток?
Прекрасен храм, купающийся в мире,
И сорок окон - света торжество;
На парусах, под куполом, четыре
Архангела прекраснее всего.
И мудрое сферическое зданье
Народы и века переживёт,
И серафимов гулкое рыданье
Не покоробит тёмных позолот.
1912
Здесь множество точных деталей, характеризующих Храм Святой Софии в Контантинополе: купол, подвешенный к небесам на солнечной цепи, создаваемой сорока световыми проемами, привезенные из другой страны сто семь зеленых столбов, полукупола, четыре паруса, в которых изображаются четыре евангелиста. Все это многообразие приводит в конечном счете к созданию замечательного произведения, способного пережить века.
Notre Dame
Где римский судия судил чужой народ -
Стоит базилика, и - радостный и первый -
Как некогда Адам, распластывая нервы,
Играет мышцами крестовый лёгкий свод.
Но выдаёт себя снаружи тайный план,
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом - дуб, и всюду царь - отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные рёбра, -
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам...
1912
В стихотворении
Notre Dame Мандельштам дает точную характеристику главной особенности готической конструкции – высокий свод всей свой тяжестью устремлен к земле, но держится за счет распределения силы тяжести через контрфорсы и аркбутаны. Лес тончайших полуколонн и тяжелых столбов, египетская мощь контрфорсов и необыкновенное ощущение воздуха и света под сводами готической базилики – вот то, к чему стремится сам поэт: из тяжести, вязкости, грубости мира извлечь поэзию, легкость, свет и свободу.
Петербургские строфы
Н. Гумилеву
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припёке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, как броненосец в доке, -
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой - посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жёсткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба -
Онегина старинная тоска;
На площади Сената - вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...
Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход -
Чудак Евгений - бедности стыдится,
Бензин вдыхает и судьбу клянёт!
Январь 1913
Ставшее хрестоматийным стихотворение Мандельштама словно все построено вокруг площади Сената, с Медным всадником и памятью восстания декабристов 14 января 1825 г. «На площади Сената - вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка...»
Множество примет тяжести, имперской неподвижности – шуба, снег, толстое стекло каюты, длинная александрийская строка (шестистопный ямб) с медлительным ритмом чередующихся рифм. Но в этом стихотворении не преодолена тяжесть. «Чудовищна, как броненосец в доке, - Россия отдыхает тяжело». Такая неподвижность, косность чреваты гибелью. Вот почему появляется мятежник Евгений, грозивший в «Медном всаднике» Пушкина создателю Петербурга. Это современный Евгений – он «Бензин вдыхает», видит, как «Летит в туман моторов вереница»; мотор – название автомобиля в начале XX в. Настоящих мужиков в Петербурге нет – «Лишь оперные бродят мужики». Но автор чувствует, что они могут появиться. Желтый цвет классицистического Петербурга поэт не раз вспомнит: из стихотворения Карташеву.
Он говорил: небес тревожна желтизна!
Уж над Евфратом ночь: бегите, иереи!
А старцы думали: не наша в том вина -
Се черно-желтый свет, се радость Иудеи!
Черно-желтый цвет – это цвет императорского штандарта – черный орел на желтом поле. Иудеи в стихотворении Карташеву точно так же не чувствуют, как гибель подбирается к Иерусалиму, как этого не ощущает императорская Россия в Петербургских строфах.
Стихотворение буквально воспроизводит медленное умирание Российской империи – лексикой, ритмом, формой, содержанием.
Адмиралтейство
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в тёмной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат.
Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота - не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.
Нам четырёх стихий приязненно господство,
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?
Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря -
И вот разорваны трёх измерений узы
И открываются всемирные моря!
Май 1913
Вместе с предыдущим стихотворением мы видим, как складывается классицистический образ Петербурга в творчестве Мандельштама. Важным моментом в этом стихотворении является строка «Он учит: красота - не прихоть полубога, А хищный глазомер простого столяра». Это акмеистическая концепция творчества – красота достигается точным расчетом, обучением, отточенностью слова и правильно поставленной поэтической задачей. Петр у Мандельштама еще и герой пушкинских «Стансов» («то мореплаватель, то плотник»).
Снова мы видим приметы тяжести – якоря около главного здания Адмиралтейства «ржавеют», барельефы «лепятся». Но в знаменитом кораблике на шпиле Адмиралтейства автор видит «Ладью воздушную», в изящных ионических колоннах, обрамляющих все четыре стороны куба на башне (периптер) – Акрополь, красота которого проверена множеством веков. А само здание Морского ведомства – начало движения кораблей во «всемирные моря». Так преодолевается тяжесть, неподвижность и мощь самого строения.
На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг, -
И распластался храм Господень,
Как лёгкий крестовик-паук.
А зодчий не был итальянец,
Но русский в Риме, - ну так что ж!
Ты каждый раз, как иностранец,
Сквозь рощу портиков идёшь.
И храма маленькое тело
Одушевлённее стократ
Гиганта, что скалою целой
К земле беспомощно прижат!
1914
Это замечательное описание Казанского собора содержит в себе все важнейшие мотивы книги Мандельштама: полукруглая колоннада из тяжелого пудожского камня, «выбежав на площадь», становится свободной и легкой, храм господень обретает легкость паука, и в этом слове нет никакого отрицательного значения. Андрей Воронихин, побывавший вместе с графом Строгановым в Европе, «русский в Риме», настолько проникся римской классикой, что лирический герой стихотворения идет «как иностранец, Сквозь рощу портиков». И Римский Собор Святого Петра, на который ориентировался создатель Казанского собора, и сам Казанский собор кажутся автору более легкими и свободными, чем Исаакиевский собор – «Гигант, что скалою целой К земле беспомощно прижат!»
В 1915 г. в Коктебеле состоялось знакомство с сестрами Цветаевыми. Когда Мандельштам приехал в Москву, Марина Цветаева открыла перед ним совершенно неизвестный поэту город.
В разноголосице девического хора
Все церкви нежные поют на голос свой,
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой…
Мандельштам посетил Марину в подмосковном городе Александрове – бывшей опричной столице Ивана Грозного. В поэзию Мандельштама входит русская история, с ее драматизмом и узловыми моментами.
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьевых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки
И пахнет хлеб, оставленный в печи.
По улицам меня везут без шапки,
И теплятся в часовне три свечи.
Не три свечи горели, а три встречи -
Одну из них сам Бог благословил,
Четвертой не бывать, а Рим далече,
И никогда он Рима не любил.
Ныряли сани в черные ухабы,
И возвращался с гульбища народ.
Худые мужики и злые бабы
Переминались у ворот.
Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело --
И рыжую солому подожгли.
Март 1916
Как только поэт прикоснулся к русской истории, через «Бориса Годунова», через картины Сурикова, особенно «Боярыню Морозову» - «На розвальнях, уложенных соломой», ему открылись трагические стороны – убийство царевича Димитрия в Угличе, пожары – «рыжая подожженная солома», восстания, мятежи, казни. И последовало пророчество, которое сбудется через несколько лет - « Царевича везут». И свою судьбу напророчил Мандельштам в этом удивительном стихотворении – «По улицам меня везут без шапки». Он ощутил подземные силы русской истории и свою будущую жизнь, и даже гибель в этом стихотворении. В поэтике этого произведения вместо твердой очерченности камня – мягкое горячее тесто, мартовский снег – рыхлый и полный влаги – «черные ухабы», настоящий, а не оперный народ – «Худые мужики и злые бабы».
Как и все, Мандельштам встретил войну восторженно, как все, разочаровался через год. Революцию он принял безоговорочно, связывая с ней представления о начале новой эры – эры утверждения социальной справедливости, подлинного обновления жизни. Мандельштам говорил, что революции отняла у современного человека быт и заменила его переживанием величайшего потрясения.
В июне 1918 г. поэт переехал в Москву. Здесь у него произошло серьезное и крайне опасное столкновение с эсером Блюмкиным, (убийца посла Германии Мирбаха во время левоэсеровсого мятежа в июле 1918 г.), служившим в ЧК. Вмешался глава ВЧК Дзержинский. Мандельштам не пострадал.
Зимой 1919 года открывается возможность поехать на менее голодный юг; он уезжает на полтора года. Первой поездке он посвятил потом очерки "Феодосия". По существу именно тогда решался для него вопрос: эмигрировать или не эмигрировать. Эмигрировать он не стал. Мандельштам уехал в Харьков, где познакомился с Надеждой Хазиной, вскоре ставшей его женой и оставившей о тех временах два тома знаменитых воспоминаний. Поэт отправился в Крым, где был арестован белой контрразведкой. Вмешался Максимилиан Волошин, постоянно проживавший в Коктебеле. Мандельштама отпустили. В Батуме он был арестован уже красными властями. И снова счастливое спасение. Вскоре поэт добрался до Петрограда. Весной 1922 года Мандельштам возвращается с юга и поселяется в Москве. С ним молодая жена, Надежда Яковлевна. Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна были совершенно неразделимы. Она была вровень своему мужу по уму, образованности, огромной душевной силе. Она, безусловно, являлась моральной опорой для Осипа Эмильевича. Тяжёлая трагическая его судьба стала и её судьбой. Этот крест она сама взяла на себя и несла его так, что, казалось, иначе и не могло быть. "Осип любил Надю невероятно и неправдоподобно", – говорила Анна Ахматова.
Второй период – Крымско-Эллинский (1916 – 1921 г) Книга стихов – «Tristia» Лат. – печаль. Домашнее ощущение культуры. Греческий культ дома, жилища. Смена эпох и культур. Стремление приблизить, одомашнить культуры мира. Море, странствия, борьба с обстоятельствами, простор, образ Овидия.
Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.
Как журавлиный клин в чужие рубежи --
На головах царей божественная пена --
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
И море, и Гомер - все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.
1915
Мандельштам не просто обращается к «Иллиаде» - главному произведению о войне в мировой литературе, он воспроизводит гекзаметр Гомера русским длинным стихом, тем самым демонстрируя огромные возможности русского стиха. Гребни греческих шлемов превращаются у поэта в «божественную пену». Это особый способ видеть мир - искать необычные соотношения явлений. В это время в поэзии Мандельштама создается «поэтика пропущенных звеньев». Поэт пропускает логическое звено – гребни шлемов греческих воинов похожи на морскую пену – он сразу пишет «На головах царей божественная пена». Он не говорит, что война имела смысл только в том случае, если греки сражались за любовь, за прекрасную женщину, поэт пишет «Куда плывете вы? Когда бы не Елена, Что Троя вам одна, ахейские мужи?».
В третьей строфе он задает вопрос - Кого же слушать мне? – звуки войны или гимн любви. Но Гомер молчит, ответ придется искать самому.
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
-- Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем,- и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки,- идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни.
Далеко в шалаше голоса - не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке;
В каменистой Тавриде наука Эллады - и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина,
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала.
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,-
Не Елена - другая,- как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны,
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
11 августа 1917, Алушта
В этом стихотворении образцом становится уже «Одиссея» - другое произведение Гомера, в котором путешествие, ожидание отсутствующего, верность жены, воспоминание о войне занимают центральное место. Крым – по-гречески Таврида, напоминает поэту Грецию. В каменистой Тавриде наука Эллады. Удивительно точно описанный быт виноградарей – «Бахуса службы» (Вакх, Бахус – бог вина), отсюда и необычное сравнение - Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Бочки приготовлены для вина. Я сказал: виноград, как старинная битва, живет, Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке… Пенелопа, сохранившая верность мужу - Не Елена - другая,- как долго она вышивала? Должна дождаться своего Одиссея. А он вернется, полный новых впечатлений, «пространством и временем полный».
Между 1917 и 1925 годами мы можем расслышать в поэзии Мандельштама несколько противоречивых голосов: тут и роковые предчувствия, и мужественное приятие "скрипучего руля", и всё более щемящая тоска по ушедшему времени и золотому веку.
Декабрист
Тому свидетельство языческий сенат -
Сии дела не умирают! -
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.
Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.
Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах.
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.
Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.
-- Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства!
Но жертвы не хотят слепые небеса:
Вернее труд и постоянство.
Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
Июнь 1917
В первом стихотворении, навеянном февральскими событиями «Декабрист», Мандельштам прибегает к посредству исторического символа: коллективный портрет декабриста, соединяющий черты античного героя, немецкого романтика и русского барина, несомненно, дань бескровной революции, но уже проскальзывает беспокойство за будущее.
В августе 1921 г. Мандельштам узнал о расстреле Гумилева. Тогда он написал совершенно новое по лексике стихотворение «Умывался ночью на дворе».
Умывался ночью на дворе.
Твердь сияла грубыми звездами.
Звездный луч - как соль на топоре.
Стынет бочка с полными краями.
На замок закрыты ворота,
И земля по совести сурова.
Чище правды свежего холста
Вряд ли где отыщется основа.
Тает в бочке, словно соль, звезда,
И вода студеная чернее.
Чище смерть, солонее беда,
И земля правдивей и страшнее.
1921
В этом стихотворении лексический ряд суров, прост, правдив и жесток: грубые звезды, соль, топор, бочка, полная воды – возможный символ трагедий, переполнивших мир, и глаз, полных слез. При этом образ бочки по-акмеистически точен и конкретен. Закрыты ворота – некуда идти, и пути нет. Мир словно стал первоначальным – свежий белый холст, на котором еще напишут письмена. Соль слез, студеная вода, черный цвет, смерть, правда – все говорит о настоящей трагедии.
Начиналась новая эпоха. В 22 г. в Москве поэт поселился во флигеле Дома Герцена, на стене флигеля теперь висит мемориальная доска. В 24 г. поэт вместе с Надеждой Яковлевной вернулся в Петроград, ставший Ленинградом, поселился в Царском Селе (в сов. время – Детское Село). Вскоре Мандельштам перестает писать стихи, публикует прозу. Наступают времена травли дореволюционных поэтов. Все чаще у Мандельштама нет заработка, нет работы. В стихотворениях этого периода исчезает классическая ясность и прозрачность, его поэтический язык приобретает метафорическую сложность.
В 1930 г. поэт посетил Кавказ, был в Армении. Вновь вернулось поэтическое вдохновение. В 1930 г. Мандельштам пишет одно из самых трагичных своих стихотворений – «Я вернулся в мой город…».
Ленинград
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Декабрь 1930
Цветовая гамма стихотворения – черный и желтый, уже разработанная Мандельштамом ранее, но это еще и мир Достоевского, с его неизбежными трагедиями. Желтый стал цветом рыбьего жира – пугающие детские воспоминания, беспомощность перед необходимостью принимать невкусное лекарство, желтый сгустился до дегтя, которым смазывают сапоги «худые мужики». В городе уже почти не осталось тех, с кем когда-то был знаком поэт. После 1 декабря 1934 г. – убийства С. М. Кирова, из Ленинграда будут высланы сотни дореволюционных интеллигентских семей, но и в 30 году Мандельштам уже не может найти многих. В последней строфе ожидание тех, кто придет арестовывать поэта. Это даже не пророчество, настолько обыденным стал этот момент в жизни людей, с которыми когда-то был связан поэт.
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай...
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал,
Январь 1931
В этом стихотворении есть все приметы домашнего быта и тепла: хлеб, примус – согревать чай, даже какая-то одежда или белье. Но все это стало уже почти запретным – нет быта, нет дома, нет уюта. А есть желание бежать, скрыться, «Где бы нас никто не отыскал».
Затем снова Москва, Дом Герцена, отсутствие работы. В 33 г. Мандельштам получил квартиру в писательском доме и в тот же год, осенью он пишет два стихотворения, в которых выносит приговор своей эпохе и ее вождям: «Квартира тиха, как бумага»
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать…
И вместо ключа Ипокрены (ключа вдохновения)
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
Ноябрь 1933
и «Мы живем, под собою не чуя страны».
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
Ноябрь 1933
Простота этого стихотворения, почти лишенного метафор, за исключением резких, открытых, таких слов «как черви», «тараканьи», казнь – «малина», напоминает приговор. Это приговор истории, Мандельштам вынес его от лица тех, кто перестал «ощущать страну», почву под ногами. Стихотворение поражает самим фактом написания. Оно словно вырублено из гранита.
Эту эпиграмму на Сталина читает он под великим секретом не менее, чем четырнадцати лицам. "Это самоубийство", – сказал ему Пастернак и был прав. Это был добровольный выбор смерти. Анна Ахматова на всю жизнь запомнила, как Мандельштам вскоре после этого сказал ей: "Я к смерти готов". В ночь с 13 на 14 мая Осип Эмильевич был арестован. После следствия – приговор: высылка с женой в Чердынь. Там поэт заболел и попытался покончить жизнь самоубийством. По его просьбе ему заменяют место ссылки – Воронеж. В 35 г. поэт получил возможность работать в местных газетах и тогда же начал писать стихи, составившие позже новую книгу – «Воронежские тетради». Купленные в Воронеже простые школьные тетради заполнялись быстро ложившимися строками стихов. Толчком для их возникновения становились подробности окружавшей поэта жизни. В стихах этих открывалась человеческая судьба: страдания, тоска, желание быть услышанным людьми. Но не только это: горизонты здесь стремительно раздвигались, поэту оказывались подвластны даже пространство и время. Воронежские "…переулков лающие чулки И улиц перекошенных чуланы", "обледенелая водокачка", по прихоти воображения замещаются иными петербургскими видениями ("Слышу, слышу ранний лёд, Шелестящий под мостами, Вспоминаю, как плывёт Светлый хмель над головами"), которые в свою очередь, заставляют вспомнить о Флоренции, воспетой великим Данте. Однажды Осип Эмильевич написал новые стихи, состояние у него было возбуждённое. Он кинулся через дорогу от дома к городскому автомату, набрал какой-то номер и начал читать стихи, затем кому-то гневно закричал: "Нет, слушайте, мне больше некому читать!". Оказалось, он читал следователю НКВД, к которому был прикреплён. В 36 г. его уволили из театра, где он тогда работал, и он вновь оказался без средств к существованию. Среди немногих, кто помогал ему тогда, – верный друг Ахматова и Пастернак. В апреле 1937 года Мандельштам писал Корнею Ивановичу Чуковскому: "Я поставлен в положение собаки, пса… Меня нет. Я – тень. У меня только право умереть. Меня и жену толкают на самоубийство… Нового приговора к ссылке я не вынесу. Не могу".
Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь,-
Воронеж - блажь, Воронеж - ворон, нож...
Апрель 1935
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чортова --
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного,
И потому эта улица
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама...
Апрель 1935
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Май 1935
В мае 1937 г. закончилась ссылка. Поэт получил возможность покинуть Воронеж, но жить в столице ему запрещено. В течение 37 г. идут политические процессы, на которых судят «врагов народа» и бесконечные приговоры к смертной казни. Большая часть приговоров безосновательны. Мандельштам пытается восстановить прежнее положение, но печататься негде, жить не на что. Поэт живет в Калинине (Тверь) и часто приезжает в Москву. Ему дают путевку в дом отдыха и там, в мае 1938 г. арестовывают второй раз.
2 августа 1938 г. поэт был приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную деятельность. Осенью его доставили во Владивосток, где 27 декабря поэт умер в бараке пересыльного лагеря. Место его захоронения неизвестно. Ему было сорок семь лет. Меньше чем полвека отмерила ему судьба, но тридцать лет жизни он безраздельно посвятил поэзии. Никогда и ни в чём он не изменял своему призванию, поэт предпочитал позицию живущего вместе с людьми, создающего насущно необходимое людям. Наградой ему были гонения, нищета, наконец, гибель. Но оплаченные такой ценой стихи, в течение десятилетий не печатавшиеся, жестоко преследуемые остались жить – и теперь входят в наше сознание, как высокие образцы достоинства, силы человеческого гения.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей,-
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
17 - 18 марта 1931, конец 1935
Поэтика Мандельштама
Лирика Мандельштама пронизана элементами эпоса, в первую очередь античного. Мандельштам никогда не занимается простым переложением в стихи античной истории или мифологии. Если отдельный миф является темой стихотворения, то он подвергается исключительно своеобразной лирической обработке. Античный, в первую очередь древнегреческий эпос, постоянно присутствует в лирике Мандельштама, помимо основной темы стихотворения, в сравнении, метафоре или эпитете, чаще же всего наполняет все стихотворение, причудливо переплетаясь в нем с действительностью, с личными переживаниями автора, таков почти весь цикл "Tristia". Рим для Мандельштама не только прекрасный итальянский город, не только древняя империя, а символ величия человеческого гения, проходящий через все эпохи европейской культуры. Ему по-разному, но почти в одинаковой степени близки обе ветви христианства, возникшие на почве любимой им античности – и Православие и Католичество, но чуждо Лютеранство с его поворотом к Ветхому Завету. Молодой Мандельштам любит обряд и церковность, поэтому и дороги ему в первую очередь Христианские Церкви, наиболее богатые священнодействиями. С Католичеством в представлении Мандельштама связаны представления о разумной строгости, Божественном порядке и прямолинейности, с Православием - понятия Всепрощающей Любви, теплоты, великолепия и округлости линий. Католичество притягивает к себе издали, в Православии душа дома. В обряде Мандельштам видит не только внешнюю, эстетическую сторону, но и ощущает мистическую глубину. Тесно связана с религиозной тематикой почти постоянно присутствующая в поэзии Мандельштама тема смерти. Пугая неизвестностью, таящей в себе и возможность небытия, смерть, своя и чужая, тем не менее не только отталкивает, но и притягивает, ведь она одна дает жизни ее окончательное значение. Чудо жизни и чудо смерти для поэта равно невероятны и удивительны. Мандельштам предпочитает всем стихиям воду, он предпочитает не стремительно падающую с небес, быстро освежающую и мгновенно разрушающуюся вертикальную струю, а горизонтальную поверхность воды, в ее вечном движении постоянно питающей, но и медленно подтачивающей жизнь и природу: реки, озера, пруды, самую ее грандиозную форму - океан. Природа, солнечная или пасмурная, в поэзии Мандельштама всегда носительница вечного спокойствия. Бури и грозы, как краткое преходящее состояние, Мандельштама не увлекают, а солнце движется по небосклону его поэзии почти исключительно от зенита к закату. Любя и глубоко чувствуя природу, Мандельштам редко прибегает к ее изображению на широких полотнах, чаще же он предпочитает изображать небольшую группу деревьев или даже только верхушки их, вообще отдельную подробность пейзажа, а не весь пейзаж. В отличие от большинства лириков, отдающих явное предпочтение растительному миру перед животным, Мандельштам представляет флору и фауну частями единого нераздельного целого. Изображен ли пейзаж в целом стихотворении, или только в двух строках, он почти всегда населен, и не только легкие птицы, но и овцы и даже тяжеловесные волы его украшают и разнообразят. Человек выступает в поэзии Мандельштама то в горькой разобщенности, то в полном слиянии с природой. Во многих случаях внешний мир, природа, и внутренний мир лирического героя неотделимы друг от друга. Человек - двойственное существо, он творение и творец одновременно, и именно тот пейзаж, который является созданием не только божественной силы, но и руки человеческой, архитектурный ландшафт, находит в поэзии Мандельштама наибольшее отражение. Он связан с природой не только внешне, в виде зданий, окруженных деревьями, и не только потому, что он создан руками человека, но и как отражение свойственных природе форм – «колоннады рощ» и «форумы полей». Среди архитектурных ландшафтов Мандельштама встречаются города Юга (Тифлис, Феодосия, Эривань), великолепные летние резиденции (Павловск, Царское Село), западные столицы (Париж, Лондон), но одному городу поэт отдает предпочтение даже перед достойным поклонения Римом. Этот город, навсегда завладевший его сердцем, - Петербург. От описания отдельных зданий, через общую панораму к стихам, посвященным душе города, таково развитие темы Петербург у Мандельштама, и в этом он достойный продолжатель Пушкина.
Части речи в поэзии Мандельштама
Особенно своеобразна судьба глаголов. Ранний Мандельштам избегает их. Это особенно заметно в первых стихотворениях ``Камня'' с его обращениями, разрастающимися в целые четверостишия, безглагольными сказуемыми, с его целым стихотворением без единого глагола «Нежнее нежного». Глаголы, выражающие состояние, чувство, восприятие, у Мандельштама гораздо многочисленнее, чем глаголы-действия. Мандельштам не только искренно считал себя акмеистом, но и занимался теоретическим обоснованием акмеизма как литературного течения. Естественно, что один из основных принципов акмеизма, отношение акмеистов к предмету, действует в поэзии Мандельштама: с существительным поэт в дружбе. Оно почти целиком оккупирует область обстоятельственных слов, которые выражены гораздо чаще существительным в косвенном падеже (с предлогом или без него), чем наречием или деепричастием. Существительное. На примере существительных виднее всего богатство лексики Мандельштама. Его лексический запас огромен, до 1930 г. он сознательно ограничен поэтом в некоторых направлениях: Мандельштам не обращается к «уличному словарю», как это делает Маяковский, и очень ограничивает в своей поэзии количество слов, взятых из просторечия. Поэт не любит слов, на которых лежит печать излишней злободневности: чтобы слово попало в стихи Мандельштама, оно должно более или менее прочно войти в историю, у него нет советских словечек-однодневок, которыми пестрели строки Маяковского. Но Советская действительность заставила заговорить грубее и нежнейшего из русских поэтов XX века. По отношению к другим лексическим группам Мандельштам предубеждения не имеет и охотно черпает по мере надобности для пополнения и обновления поэтического словаря и из терминологии лингвиста, и из профессиональных словарей различных производств, и из учебника по биологии, и из политического лексикона. Его любимые лексические источники: античная мифология, Библия, архитектурный и музыкальный профессиональные словари. Большое количество специфически литературных, книжных слов способствует созданию торжественной атмосферы, которой веет от поэзии Мандельштама, тем не менее поэт никогда не впадает в литературный шаблон и мертвую книжность. Любое слово, будь оно даже самым тривиальным, в поэзии Мандельштама вновь приобретает большое значение, то свое прежнее, стершееся было от слишком частого употребления в стихах посредственных поэтов, то совсем новое. Эпитет. В поэзии Мандельштама можно встретить все его виды от простых и обычных определений, до таких оригинальных, как «внимательные закаты», «солнечный испуг», «Петрополь прозрачный!, даже до таких не сразу понятных, как «сухая печка», «сумасшедшие скалы», «книжная земля». Можно встретить такие эпитеты, которые противоречат определяемому слову, как «солнце черное» или «стигийская нежность». Эпитеты Мандельштама многочисленны и разнообразны, но среди прилагательных у поэта есть несколько любимых, которые он употребляет настолько часто, что они начинают выделяться на фоне однократных или редко повторяемых эпитетов. Это очень произвольный набор слов, например: печальный, грубый, неясный, медлительный, деревянный, прекрасный, глиняный, дикий и несколько других. Несмотря на сравнительно частое повторение они не надоедают читателю, так как ведут какую-то своеобразную жизнь.
18
83 971
147 
