Писатель и время. Эти два понятия тесно переплетены. Писатель только тогда писатель, когда умеет выразить свое время, когда у него отзывчивое сердце, когда он тревожит читателя и заставляет его думать о мире и о себе в этом мире.
Кто же для нас В.П. Астафьев? Это писатель. Личность. Человек. Гражданин .
Смеется, заливается, хохочет мальчик…
Овсянский остров напоминал когда-то голову — туповатую с затылка и заостренную, чубатую со лба. В любое время года была та голова в окладе венца — бледная зимняя плешь обметана чернолесьем; весной плешь острова нечесано путалась серо-свалявшейся отавой, взятой в кольцо багряно-мерцающих тальников, которые не по дням, а по часам погружались в глубину вспененного черемушника. Пока черемуха кружилась, метелила по берегам острова, в середине его вспыхивала и, стряхнув в себя рыхлый цвет, оробело останавливалась прибрежная гуща, утихали листом тальники, ольхи, вербы, черемухи, отгородившись от пожара полосой небоязного к огню смородинника…
Овсянский остров
В осени мягкий лист кустарников бронзовел, и выкошенный, чистый остров в ровной стрижке зелёной отавы победно возносил мачту над высоким стогом сена.
Гидростанция зарегулировала реку, откатилась вода, и стал Овсянский остров полуостровом.
Захудала на нём некошеная трава, усохли кустарники… Перестала цвести и рожать черёмуха, обуглилась, почернели её ветви и стволы; не полыхают более цветы – они вытоптаны или вырваны с корнем. Лишь живучий курослеп сорит ещё жёлтой перхотью средь лета, да жалица и колючий бурьян растут по оподолью бывшего острова.
…
Прежде были в заречье деревенские покосы и пашни, но где они были – уже не найти. Нынче сооружён здесь деревянный причал. В субботу и воскресенье – пароход за пароходом, теплоход за теплоходом, катер за катером, «Ракета» за «Ракетой» прилипают к причалу и выделяют из себя жизнерадостный народ.
Валом валят на эти берега хозяйственные дачники, чтобы холить на личных огородах и в теплицах редкую овощ, цветы, ягоды.
еще раз убеждаешься, что в смысле выделения мусора и нечистот никто сравниться с высшим существом не может – ни птица, ни зверь… Берега и поляны в стекле, жести, бумаге, полиэтилене – гуляки жгут костры, пьют, жуют, бьют, ломают, гадят, и никто, никто не прибирает за собою, да и в голову такое не приходит – ведь они приехали отдыхать от трудов.
Оглохла земля, коростой покрылась. Если что и растёт на ней, то растёт в заглушье, украдкой, растёт кривобоко – изуродованное, пораненное, битое, обожжённое…
- Хохочет мальчик на берегу. Увидел что-то не просто смешное, а потешное, вот и хохочет.
- Подхожу, обнаруживаю: возле вчерашнего, воскресного кострища, средь объедков и битого стекла, стоит узкая консервная баночка, а из нее торчит хвостик суслика, и скрюченные задние лапки. И не просто так стоит банка с наклейкой, на которой красуется слово «Мясо», на газете стоит, и не просто на газете, а на развороте ее, где крупно, во всю полосу нарисована художником шапка: «В защиту природы…»
Шапка подчеркнута не то красным ломаным карандашом, не то губной помадой, через всю полосу шатающиеся, промоклые красные буквы, из них составлено слово: «Отклик».
— Что же ты смеешься, мальчик?!
— Хво… хво… хвостик!
- Да, хвостик суслика смешон — напоминает он ржаной колосок, из которого выбито ветром зерно, жалкий, редкостный хвостик — не сеют нынче в заречье хлеба. Дачными ягодами суслику не прожить, вот с голоду и подался крошки по берегу подбирать, тут его поймали веселые гуляки и засунули в банку, судя по царапинам на обертке, засунули живого. И «отклик» на газете, догадываюсь я, написан не карандашом, а кровью зверушки.
ОТ РАЗРУШЕНИЯ ПРИРОДЫ
ДО РАЗРУШЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА В ЧЕЛОВЕКЕ
В.П.Астафьев.