Сборка контрольных диктантов по русскому языку для 11 класса (85 текстов)

ТЕКСТЫ ДИКТАНТОВ

XI КЛАСС

1. ГЛАВНЫЙ НА ЗЕМЛЕ ЧЕЛОВЕК

Наверное, нет на земле человека, который не хранил бы в своем сердце светлое чувство любви и благодарности к учителю, впервые распахнувшему перед ним дверь в неизведанное, научившему изумляться красоте и величию мира, сумевшему увлечь жаждой познания. Могут стереться отдельные черты, забудутся произнесенные много лет назад слова, но никогда не исчезнет в нас благоговейное удивление перед мудростью и добротой того, кто навсегда останется в нашей памяти носителем лучших человеческих качеств. О своем учителе помнит космонавт, несущий вахту на космической станции, и ученый, работающий над важным открытием, и писатель, создающий художественное произведение.

«Труд учителя ни с чем не сравним, — писал В. А. Сухомлинский. — Ткач уже через час видит плоды своих работ, сталевар через несколько часов радуется огненному потоку металла, хлебороб через несколько месяцев любуется колосьями и горстью зерна, а учителю надо трудиться годы и годы, чтобы увидеть предмет своего творения».

С первого школьного дня, не считаясь ни с собственным временем, ни с усталостью, ведет учитель своих воспитанников по дорогам знаний, вводит их в круг сложных и важных дел, которыми живет наша Родина. Одиннадцать лет, таких длинных и таких коротких, он остается для своих учеников главным человеком на земле.

Учитель — в высшей степени государственный человек, так как выполняет ответственное и едва ли не самое трудное поручение народа — творит нового человека, творит будущее Отчизны. («Молодежный календарь».) (212)

2. СТРОИТЕЛЬ

Строитель — одна из самых древних профессий. Ведь все — от египетских пирамид до современных зданий из стекла и бетона — построил человек. К каждому камню в каждой стене, к каждому бревну каждого сруба прикасались чьи-то руки.

Строители везде идут первыми, всегда начиная «с нуля». Но есть среди них первые из первых. Те, что не просто закладывают фундамент нового дома, а закладывают его там, где до этого никогда ничего вообще не стояло. Для них построить — значит освоить необжитый край, где веками была тайга или голая степь, построить город.

А вот у тех, кто строит гидроэлектростанции, совсем другая судьба. Едва отзвучат торжественные речи, идут они укладывать чемоданы. Их снова ждут где-то далекие, необжитые берега.

Среди строителей есть и такие, что почти не живут на одном месте. Из тайги в раскаленные пески пустыни, из цветущих южных краев в голую степь перебрасывает их работа. Они постоянно переезжают вместе со своими объектами: шоссейными и железными дорогами, газо- и нефтепроводами.

Очень разная жизнь и работа у людей, объединенных общим именем — строитель. Это одна из трудных и благодарных профессий: ты заканчиваешь свою работу и уходишь, а труд твой остается на земле на многие годы. И через много лет ты можешь прийти к дому и, дотронувшись до стены, теплой от весеннего солнца, с затаенной гордостью сказать: «Это сделал я». (Молодежный календарь.) (210)

3. ТРУД ЦЕЛОЙ ЖИЗНИ

Восемнадцатилетним юношей начал Владимир Иванович Даль работу по созданию своего знаменитого «Толкового словаря живого великорусского языка».

Последние исправления (четыре новых слова, услышанные им от прислуги) внес он во второе издание словаря, уже прикованный болезнью к постели.

Русская жизнь XIX века была порой безудержно, до расточительности щедра талантами. Часто эти щедроты были обращены на одного человека. Владимир Иванович Даль хоть не чувствовал глубокого призвания к медицине, но обладал незаурядными медицинскими способностями. В Оренбурге он служил чиновником особых поручений при канцелярии губернатора.

Даль организовал уникальный зоологический музей, за что его избрали в 1836 году членом-корреспондентом Академии наук.

За шесть лет до этого вышли в свет подписанные псевдонимом Казак Луганский, обработанные им русские сказки, которые принесли ему еще и литературную славу. Он всю жизнь кропотливо собирал песни, сказки, пословицы, поговорки и просто слова.

Две книги, созданные Далем, остаются величайшими памятниками русской народной культуры: сборник «Пословицы русского народа», в котором собрано более 30 тысяч пословиц, поговорок, и «Толковый словарь», включающий около 200 тысяч слов. За этот словарь Даль был удостоен Ломоносовской премии. По словам самого автора, писал словарь «не учитель, не наставник, не тот, кто знает дело лучше других, а кто более многих над ним трудился: ученик, собиравший весь век свой по крупице то, что слышал от учителя своего, живого русского языка». (По С. Кравцу.) (211)

4. БЕССМЕРТИЕ ПРЕКРАСНЫХ ИМЕН

Точно золотые звенья одной волшебной цепи, начатой Пушкиным и венчанной Толстым, точно сияющие звезды одного вечного созвездия, горят над нами в неизмеримой высоте бессмертия прекрасные имена великих русских писателей. В них наша совесть, в них наша истинная гордость, наше оправдание, честь и надежда. И, глядя на них сквозь черную ночь, когда наша многострадальная родина раздирается злобой, унынием, отчаянием и унижением, мы все-таки твердо верим, что не погибнет народ, родивший их, и не умрет язык, их воспитавший.

Какое странное, глубокое волнение охватывает душу, когда подумаешь, что еще вчера Толстой жил между нами, был доступен живому общению с людьми, говорил, улыбался, страдал... Но вот прошло несколько часов, — и он уже отодвинулся от нас на столетия, стал достоянием мировой истории, обратился в легенду.

Как полна, богата, разнообразна и светла была его жизнь!

Охота, война, любовь, болезнь, семейная жизнь, рождение детей, светское общество, бремя славы, томление духа, подвиг — все совместилось в этой поразительной жизни, и почти все он отдал нам, претворив в бесконечно художественные образы, в которых все — правда.

«Герой моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, — правда». Вот бесценные слова Толстого, одинаково измеряющие и его бытие, и его творчество. (А. Куприн.) (205)

5. ЗНАКОМСТВО С ПУШКИНЫМ

Всего труднее, кажется, писать о нем человеку, причастному хотя бы в скромнейшей степени к тому искусству, которому он своим гением сообщил поистине бессмертную силу власти над сердцами людей.

У каждого из нас свой Пушкин, остающийся одним для всех. Он входит в нашу жизнь в самом начале ее и уже не покидает нас до конца.

Я долго самонадеянно полагал, что знаю Пушкина: ведь я же его читал и перечитывал в детстве и в юности, я «проходил» его по всем правилам вузовского преподавания литературы, я прочел о нем немалое количество книг и статей.

Но только в дни Отечественной войны, в дни острой, незабываемой боли за родную землю и того сурового возмужания, которое пришло к нам перед лицом страшной угрозы всему самому дорогому, я, как, должно быть, и многие люди моего поколения, увидел, что до сих пор не знал Пушкина. Я вдруг почувствовал в полную меру своей души ни с чем не сравнимую силу пушкинского слова. С восторгом как бы внезапного постижения я обрел в затертом томике из походной библиотеки благородную красоту навечных запечатлений мысли и чувства.

Читатель, общаясь с Пушкиным, испытывает ощущение простой человечности своего собеседника. Таков светлый гений поэта, являющийся образцом гармонической, ясной личности. (По А. Твардовскому.) (196)

6. СТАРЫЙ МУЗЫКАНТ

Старый скрипач-музыкант любит играть у подножия памятника Пушкину. Этот памятник стоял в Москве, в начале Тверского бульвара, на нем написаны стихи, и со всех четырех сторон к нему поднимаются мраморные ступени. Поднявшись по этим ступеням к самому пьедесталу, старый музыкант обращался лицом на бульвар, к. дальним Никитским воротам, и трогал смычком струны на скрипке. У памятника сейчас же собирались дети, прохожие, чтецы газет из местного киоска, и все они умолкали в ожидании музыки, потому что музыка утешает людей, она обещает им счастье и славную жизнь. Футляр со своей скрипки музыкант клал на землю против памятника; он был закрыт, и в нем лежал кусок черного хлеба и яблоко, чтобы можно было поесть, когда захочется.

Обыкновенно старик выходил играть под вечер. Для музыки было полезней, чтобы в мире стало тише и темней. Старик скучал от мысли, что он не приносит людям никакого добра, и поэтому добровольно ходил играть на бульвар. Там звуки его скрипки раздавались в воздухе, в сумраке, и хоть изредка они доходили до глубины человеческого сердца, трогая его нежной и мужественной силой, увлекавшей жить высшей, прекрасной жизнью. Некоторые слушатели музыки вынимали деньги, чтобы подарить их старику, но не знали, куда их положить: футляр от скрипки был закрыт, а сам музыкант находился высоко на подножии памятника, почти рядом с Пушкиным. (По А. Платонову.) (212)

7. ЖИВОПИСНАЯ СИЛА СОЛНЕЧНОГО СВЕТА

В 1886 году Левитан впервые уехал из Москвы на юг, в Крым.

В Москве он всю зиму писал декорации для оперного театра, и эта работа не прошла для него бесследно. Он начал смелее обращаться с красками. Мазок стал свободнее. Появились первые признаки еще одной черты, присущей подлинному мастеру, — признаки дерзости в обращении с материалами. Свойство это необходимо всем, кто работает над воплощением своих мыслей и образов. Писателю необходима смелость в обращении со словами и запасом своих наблюдений, скульптору — с глиной и мрамором, художнику — с красками и линиями.

Самое ценное, что Левитан узнал на юге, — это чистые краски. Время, проведенное в Крыму, представлялось ему непрерывным утром, когда воздух, отстоявшийся за ночь, как вода в гигантских водоемах горных долин, так чист, что издалека видна роса, стекающая с листьев, и за десятки миль белеет пена волн, идущих к каменистым берегам.

Необъятные просторы воздуха лежали над южной землей, сообщая краскам резкость и выпуклость.

На юге Левитан ощутил с полной ясностью, что только солнце властвует над красками. Величайшая живописная сила заключена в солнечном свете, и вся кажущаяся серость русской природы хороша лишь потому, что является тем же солнечным светом, но приглушенным, прошедшим через слои влажного воздуха и тонкую пелену облаков. К. Паустовскому.) (199)

8. ТАМ, ГДЕ ЖИЛ ПУШКИН

В Пушкинском заповеднике три огромных парка: Михайловский, Тригорский и Петровский. Все они отличаются друг от друга.

Тригорский парк пропитан солнцем. Такое впечатление остается от него даже в пасмурные дни. Свет лежит золотыми полянами на веселой траве, зелени лип, обрывах над Соротью и на скамье Евгения Онегина. Этот парк как будто создан для семейных праздников, дружеских бесед, для танцев при свечах под черными шатрами листьев.

Михайловский парк — приют отшельника. Это парк, где трудно веселиться. Он создан для одиночества и размышлений. Он немного угрюм со своими вековыми елями, высок, молчалив и незаметно переходит в столетние и пустынные леса. Главная прелесть Михайловского парка — в обрыве над Соротью и в домике няни Арины Родионовны. Домик так мал и трогателен, что даже страшно подняться на его крыльцо.

Петровский парк хорошо виден из Михайловского. Он черен, сыр, зарос лопухами; в него входишь, как в погреб. В лопухах пасутся стреноженные лошади. На вершинах темных деревьев гнездятся хриплые галки.

Я вспоминаю леса, озера, парки и небо. Это почти единственное, что уцелело от пушкинских времен. Здешняя природа не тронута никем. Ее очень берегут. Когда понадобилось провести в заповедник электричество, то провода решили вести под землей, чтобы не ставить столбов, которые сразу бы разрушили пушкинское очарование этих пустынных мест... (По К Паустовскому.) (203)

9. ВЕЛИЧАЙШАЯ МАГИСТРАЛЬ

Матерью рек русских издавна называли люди Волгу. Из-под сруба старинной часовенки близ деревеньки Волгино-Верховье вытекает неприметный ручеек, через который перекинут бревенчатый мостик.

Проделав путь в три тысячи шестьсот восемьдесят восемь километров, Волга приходит к Каспийскому морю.

Какие только суда не встречаются на Волге!

Тяжело проплывает огромная нефтеналивная баржа, заменяющая собой много железнодорожных цистерн. Вслед за ней тянутся не спеша широкие баркасы с невысокими бортами, доверху нагруженные камышинскими арбузами. Взгляните издали с берега: точь-в-точь огромное блюдо с плодами плывет по реке. А навстречу движется длинная улица, мощенная бревнами. Как полагается, на улице выровнялись, будто по линейке, игрушечные домики. Перед домиком догорает костер. Кипит чай в закопченном котелке, колышется на бечевках вывешенное белье, и все это хозяйство медленно движется вниз по реке.

Не поодиночке, а караваном тянутся огромные плоты, насчитывающие до пятидесяти тысяч бревен. Провести такую громадину по своенравным поворотам в течении реки — большое искусство.

На залитой июльским солнцем палубе с комфортом расположились в камышовых креслах пассажиры трехэтажного теплохода, точно серебряного от солнца. Неслышно рассекает он зеленовато-серые волны реки. По сравнению с этим плавучим дворцом неказистым кажется труженик-буксир, толкающий впереди себя или ведущий за собой тяжело груженные баржи.

Бегут скоростные поезда, несутся автомобили по трассам необъятной страны, но Волга по-прежнему величайшая магистраль России. (В. Мазилова.) (203)

10. РАЗНООБРАЗНЫЙ МИР ПРИМЕТ

Чтобы не заблудиться в лесах, надо знать приметы. Находить приметы или самим создавать их — очень увлекательное занятие. Мир примет бесконечно разнообразен. Бывает очень радостно, когда одна и та же примета сохраняется в лесах год за годом.

Приметы на дорогах — это не главные приметы. Настоящими приметами считаются те, которые определяют погоду и время. Они связаны со всем: с цветом неба, с росой и туманами, с криком птиц и яркостью звездного света.

В приметах заключено много точного знания и поэзии. Самая простая примета — это дым костра. То он поднимается столбом к небу, спокойно струится вверх, выше самых высоких ив, то стелется туманом по траве, то мечется вокруг огня. И вот к прелести ночного костра, к горьковатому запаху дыма, треску сучьев, перебеганию огня и пушистому белому пеплу присоединяется еще и знание завтрашней погоды.

Глядя на дым, можно определенно сказать, будет ли завтра дождь, ветер или снова, как сегодня, солнце подымется в глубокой тишине, в синих прохладных туманах. Безветрие и теплоту предсказывает и вечерняя роса. Она бывает такой обильной, что даже блестит ночью, отражая свет звезд. И чем обильнее роса, тем жарче будет завтрашний день.

Это все очень несложные приметы. Но есть приметы сложные и точные. Иногда небо вдруг кажется очень высоким, а горизонт сжимается, кажется близким, до горизонта как будто не больше километра. (По /(. Паустовскому.) (213)

11. ЗВУКИ ЗЕМЛИ

Прислушайтесь хорошенько, стоя в лесу или среди пробудившегося цветущего поля, и, если у вас сохранился чуткий слух, вы непременно услышите чудесные звуки земли, которую во все времена люди так ласково называли матерью-землею. Будь это журчание весеннего ручейка или нахлест речных волн на береговой песок, пение птиц или гром отдаленной грозы, шелест цветущих луговых трав или треск мороза в зимнюю ночь, трепетание зеленой листвы на деревьях или треск кузнечиков у протоптанной луговой тропинки, взлет жаворонка и шум хлебных колосьев, тихое порхание бабочек — все это бесчисленные звуки земли, слышать которые люди городские, оглушенные шумом машин, отвыкли. Тем радостнее такому человеку, еще не совсем утратившему чувство родной природы, побывать в лесу, на реке, в поле, набраться душевных сил.

Для каждого из нас звуки земли драгоценны. Они заменяют нам музыку, и не из этих ли звуков возникло лучшее, что запечатлелось в песнях и великих музыкальных творениях!

А как хорошо, незабвенно каждое новое утро! Еще до восхода солнца просыпаются, начинают радостно петь птицы. Спят в каменных домах люди, редкая прошумит машина, но уже полнится жизнью пробудившийся лес, полною грудью дышит земля. В природе нет ничего музыкальнее наступающего раннего утра. Еще серебристее звенят ручьи, душистее пахнут лесные травы, и аромат их чудесно сливается с музыкальной симфонией утра. (По И. Соколову-Мики- то в у.) (203)

12. ЛЕСА В МЕЩЕРЕ

Леса в Мещере глухие. Нет больше отдыха и наслаждения, чем идти весь день по этим лесам, по незнакомым дорогам к какому-нибудь дальнему озеру.

Путь в лесах — это километры тишины, безветрия. Это грибная прель, осторожное перепархивание птиц. Это липкие маслюки, жесткая трава, холодные белые грибы, земляника, лиловые колокольчики на полянах, дрожь осиновых листьев, торжественный свет и, наконец, лесные сумерки, когда из мхов тянет сыростью и в траве горят светляки.

Закат тяжело пылает на кронах деревьев. Внизу, у подножия сосен, уже темно и глухо. Бесшумно летают и как будто заглядывают в лицо летучие мыши. Какой-то непонятный звон слышен в лесах.

А вечером блеснет наконец озеро, как черное, косо поставленное зеркало. Ночь уже стоит над ним и смотрит в его темную воду. На западе еще тлеет заря, в зарослях волчьих ягод кричит выпь, и на мшарах бормочут и возятся журавли, обеспокоенные дымом костра.

Всю ночь огонь костра то разгорается, то гаснет. Листва берез висит не шелохнувшись, роса стекает по белым стволам. И слышно, как где-то очень далеко — кажется, за краем земли — хрипло кричит старый петух в избе лесника.

В необыкновенной, никогда не слыханной тишине зарождается рассвет. Небо на востоке зеленеет. Голубым хрусталем загорается Венера. Это лучшее время суток. (По К. Паустовскому.) (198)

13. БЕРЕЗОВАЯ РОЩА

Я сидел в березовой роще осенью, около половины сентября. С самого утра перепадал мелкий дождик, сменяемый по временам теплым солнечным сиянием; была непостоянная погода. Небо то все заволакивалось рыхлыми белыми облаками, то вдруг местами расчищалось на мгновение, и тогда из-за раздвинутых туч показывалась лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный глаз.

Слабый ветер чуть-чуть тянул по верхушкам. Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком. Вдруг она озарилась вся, словно все в ней улыбалось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами.

То вдруг яркие краски мгновенно гасли; березы стояли все белые, как только что выпавший снег, которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца, и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь. Листва на березах была еще почти зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда его лучи внезапно пробивались сквозь частую сетку тонких веток, омытых сверкающим дождем. (И. Тургенев.) (208)

14. ЭТО ВЕРШИНА ТРУДА

Я знал много героев на войне, и их храбрость, их героизм были неразрывно связаны с упорной физической и нравственной закалкой, со страстным накоплением знаний, мастерством, переходящим в степень искусства. Я много раз убеждался в том, что храбрость без закалки все равно что холостой выстрел. Мало одного энтузиазма, одного желания стать героем — этого может хватить порой только на короткую вспышку смелого действия, но не на долгую, упорную борьбу. Потому что борьба — это труд, а во всяком труде нужен навык.

Думаю, что все сказанное относится не только к летчикам, подводникам, геологам, полярникам — к людям так называемых романтических профессий. Подвиг на любом посту, в любой работе требует смелости и колоссального напряжения сил.

Я преклоняюсь перед педагогическим героизмом Антона Семеновича Макаренко. Можно ли без волнения думать о поистине титаническом труде, который вел Лев Толстой над своими рукописями? Не только сверкающий полет вдохновения, а сверхчеловеческое напряжение мысли, физических и моральных сил потребовалось, очевидно, на то, чтобы десятки раз строка за строкой переделывать рукописи.

Конечно, было бы наивно проводить прямые параллели между этими примерами. Но на каком бы участке жизни ни были совершены подвиги: в сражении или на стройке, на заводе или на ферме, в научно-исследовательской лаборатории или в медицинской клинике — в подвигах есть общая черта. Подвиг — это вершина огромного труда, напряженного и многогранного. (И. Кожедуб.) (212)

15. АКАДЕМИК ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ ЛИХАЧЕВ

Перечень должностей, званий и обязанностей Д. С. Лихачева — академика, ученого с мировым именем — весьма обширен. За выдающиеся заслуги в научной и общественной деятельности ему присуждено звание Героя Социалистического Труда, он дважды удостоен Государственной премии СССР.

Дмитрий Сергеевич окончил два отделения (романо-германское и славяно-русское) Ленинградского университета и всю жизнь посвятил изучению литературы и культуры Древней Руси. Он автор монументальных трудов о «Слове о полку Игореве», о русских летописях, о древнерусской архитектуре и живописи, о старинных садах и парках. Он первооткрыватель многих древнерусских текстов и исторических имен.

Велико значение Д. С. Лихачева и как популяризатора науки и публициста, который борется за охрану и изучение памятников старины. Вот фраза из его книги «Письма о добром и прекрасном», удивительная в своей афористичности: «Попробуйте держать бинокль в дрожащих руках — ничего не увидите». Но как сделать, чтобы руки не дрожали, чтобы стекло было незамутненным, чтобы увиделось светло и чисто? Ответам на эти вопросы и посвящена книга. Ее нужно прочитать каждому школьнику и студенту. Необычайная популярность Дмитрия Сергеевича в последние годы объясняется прежде всего тем, что в самом его облике, в образе его мыслей и поступков молодые люди узнали интеллигентность.

Ученый-гуманист, стремящийся сберечь духовное богатство народа и способствовать его распространению, — вот смысл научной и просветительской деятельности академика Лихачева. (По А. Щукину.) (201)

16. ВДОХНОВЕНИЕ

Вдохновение — это строгое рабочее состояние человека. Душевный подъем не выражается в театральной позе и приподнятости. Так же, как и пресловутые «муки творчества».

Каждый человек, хотя бы и несколько раз за свою жизнь, но пережил состояние вдохновения — душевного подъема, свежести, живого восприятия действительности, полноты мысли и сознания своей творческой силы.

Да, вдохновение — это строгое рабочее состояние, но у него есть своя поэтическая окраска, свой, я бы сказал, поэтический подтекст.

Вдохновение входит в нас, как сияющее летнее утро, только что сбросившее туманы тихой ночи, забрызганное росой, с зарослями влажной листвы. Оно осторожно дышит нам в лицо своей целебной прохладой.

Вдохновение как первая любовь, когда сердце громко стучит в предчувствии удивительных встреч, невообразимо прекрасных глаз, улыбок и недомолвок.

Тогда наш внутренний мир настроен тонко и верно, как некий волшебный инструмент, и отзывается на все, даже самые скрытые, самые незаметные звуки жизни.

О вдохновении написано много превосходных строк у писателей и поэтов. Тургенев называл вдохновение «приближением бога», озарением человека мыслью и чувством.

Толстой сказал о вдохновении, пожалуй, проще всех: «Вдохновение состоит в том, что вдруг открывается то, что можно сделать. Чем ярче вдохновение, тем больше должно быть кропотливой работы для его исполнения». Но как бы мы ни определяли вдохновение, мы знаем, что оно плодотворно и не должно исчезнуть бесследно, не одарив собою людей.

(К. Паустовскому.) (210)

17. О СЛОВАРЯХ

Всякие мысли приходят иногда в голову. Например, мысль о том, что хорошо бы составить несколько новых словарей русского языка (кроме, конечно, уже существующих общих словарей).

В одном таком словаре можно, предположим, собрать слова, имеющие отношение к природе, в другом — хорошие и меткие местные слова, в третьем — слова людей разных профессий, а четвертом — мусорные и мертвые слова, всю канцелярщину и пошлость, засоряющие русский язык.

Этот последний словарь нужен для того, чтобы отучить людей от скудоумной и ломаной речи.

Мысль о том, чтобы собрать слова, имеющие отношение к природе, пришла мне в голову в тот день, когда на луговом озерце я услышал, как хрипловатая девочка перечисляла разные травы и цветы.

Словарь этот будет, конечно, толковым. Каждое слово должно быть объяснено, и после него следует помещать несколько отрывков из книг писателей, поэтов и ученых, имеющих научное или поэтическое касательство к этому слову.

Например, после слова «сосулька» можно напечатать отрывок из Пришвина:

«Повислые под кручей частые длинные корни деревьев теперь под темными сводами берега превратились в сосульки и, нарастая больше и больше, достигли воды. И когда ветерок, даже самый ласковый, весенний, волновал воду и маленькие волны достигали под кручей концов сосулек, то волновали их, они качались, стуча друг о друга, звенели, и этот звук был первый звук весны, эолова арфа». (К. Паустовский.) (209)

18. МЕТКОЕ СЛОВО

Выражается сильно российский народ, и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему и в род, и в потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света.

И как уже потом ни хитри и ни облагораживай свое прозвище, хоть заставь пишущих людишек выводить его за наемную плату от древнекняжеского рода, ничто не поможет: каркнет само за себя прозвище во все воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица.

Произнесенное метко, все равно что написанное, не вырубливается топором. А уж куда бывает метко все то, что вышло из глубины Руси, где нет ни немецких, ни чухонских, ни всяких иных племен, а все сам - самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как паспорт на вечную носку, и нечего уж прибавлять потом, какой у тебя нос или губы: одной чертой обрисован ты с ног до головы.

Всякий народ, носящий в себе залог силы, полный творящих способностей души, своей яркой особенности, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженье его часть собственного характера. (По Н. Гоголю.) (193)

19. МУДРОСТЬ НАРОДА

Фольклор — устное творчество народа. В первобытном синкретическом искусстве были объединены танец и музыка, пение и мимика. Важнейшим материалом этого искусства явилась мифология, отражавшая в причудливой форме взгляды человека на природу, на общество, на самого себя. Из синкретического искусства постепенно стало выделяться собственно словесное. Оно предполагало уже достаточно богатый язык, посредством которого можно было выражать сложные мысли и чувства.

Фольклор* намного древнее письменной литературы, он впитал в себя мудрость, знания, опыт бесчисленных поколений людей. Литература возникла, опираясь на фольклор, используя и совершенствуя созданные им образы, краски, приемы повествования. Но литература не отменила фольклор; устное творчество продолжало жить и развиваться наряду и рядом с письменным. Данте писал «Божественную комедию», а под окном соседнего дома безусый юноша импровизировал «балладу» в честь своей возлюбленной. Пушкин писал «Руслана и Людмилу», а русалки, лешие и коты ученые продолжали жить в сказках Арины Родионовны.

Фольклор у каждого народа свой, и сказки чукчей не похожи на сказки австралийцев, а русские песни отличаются от английских. Разные условия жизни определяли разное содержание творчества разных народов. Но общими для всех людей являются чувства радости и тоски, любви и гнева, общим стремлением к правде и добру отмечены их душевные движения. И фольклор, будь он чукотский или австралийский, русский или английский, неизменно эмоционален и всегда заключает в себе лучшие черты своего народа. (По С. Наровчатову.) (211)

20. СКАЗКА

Сказка в фольклоре—это устный рассказ о выдуманном событии, носящий фантастический, приключенческий и анекдотический характер. В отличие от былины, а тем более исторической песни она лишь в редких случаях опирается на воспоминания о действительных происшествиях. Сказка — целиком создание народного воображения. Ее материал — вполне реальная действительность, а населена она не только фантастическими персонажами, а достаточно достоверными мужиками и барами, солдатами и попами.

Самые древнейшие из них — волшебные сказки, сохранившие память о давних верованиях и представлениях, восходящие к далекой языческой старине.

И вот оказываемся мы в некотором царстве-государстве, где на краю дремучего леса притулилась небольшая деревенька. На краю той глухой деревеньки стоит покосившаяся изба, в которой живут старик со старухой и три их сына. Двое сыновей — обычные парни. Неинтересные они ребята, и не стоит обращать на них внимание, разве что только для того, чтобы сравнить их с третьим братом. Кажется, ничем он не взял, неказист он и невиден, лежит целый день на печи, дурака валяет. Да он и впрямь, кажется, умом не берет, а величают его соответственно Иванушкой-дурачком. И не знают в деревне — а мы-то с вами знаем! — что валяется он на печи лишь до поры до времени, ожидая в безделье настоящего дела. А появляется настоящее дело — встает непомерная обычному разуму задача, и некому это дело сделать, некому такую задачу решить, кроме запечного Иванушки с не растраченными по пустякам силами. (По С. Наровчатову.) (219)

21. ЧУВСТВО ПРЕКРАСНОГО

Велика заслуга гражданина, который путем разумных учреждений возводит государство на более высокую степень законности и свободы. Но свобода и законность, чтобы быть прочными, должны опираться на внутреннее сознание народа, а оно зависит не от законодательных или административных мер, но от тех духовных стремлений, которые вне всяких материальных побуждений. Удовлетворение этих стремлений столь же важно для духовной стороны человека (без которой никакое общество немыслимо), сколько важны для его физической стороны воздух, пища, одежда. Стремления эти проявляются в безотчетном чувстве прекрасного и нераздельны с любовию к искусству для искусства. Чувство прекрасного в большей или меньшей степени врождено всякому народу и хотя может быть заглушено и подавлено в нем внешними обстоятельствами, но не иначе как в ущерб его нравственному совершенству. Оно проявляется только в народе, достигшем известной степени нравственной развитости; но в этом-то и признак его превосходства над материальною стороной человека. Тот народ, в котором оно развито сильно и полно, в котором оно составляет потребность жизни, тот народ не может не иметь вместе с ним и чувства законности и чувства свободы. Он уже готов к жизни гражданской, и законодателю остается только облечь в форму и освятить уже существующие элементы гражданственности. Гражданственность может существовать без чувства прекрасного, но чувство прекрасного в своем полном развитии не может проявляться без чувства свободы и законности. (А. К. Толстой.) (210)

22. «БОГАТЫРИ»

В своем творчестве замечательный русский художник В. М. Васнецов часто обращался к русской народной сказке, к богатырскому эпосу, к народной песне и родной истории. «Только больной и плохой человек,— говорил Васнецов, — не помнит и не ценит своего детства, юности. Плох тот народ, который не помнит, не любит и не ценит своей истории».

В ряде своих бессмертных полотен Васнецов воссоздает многовековую упорную борьбу наших предков с половцами, печенегами и татарами за национальную независимость. Эти картины являются гимном героизму и стойкости отважных сынов отечества.

Народное представление о древнерусских героях воплощает знаменитая картина «Богатыри», над которой художник работал около двадцати семи лет.

На возвышенном месте, с которого открыт далекий горизонт, стоят три воина в древнерусском вооружении. Что-то впереди, справа, привлекло их внимание и заставило насторожиться.

Средний, на вороном коне, самый могучий из них, Илья Муромец, в левой руке копье держит, а из-под правой в степной простор вглядывается. Рядом его товарищ Добрыня Никитич на белом коне туда же смотрит и широкий меч из ножен извлекает, а по левую сторону — молодой Алеша Попович на рыжем коне, лук и стрелу в руке держит.

Видно, там, впереди, враги притаились.

Стоят витязи на границе, перед ними степь, за ними холмы, лесом покрытые. Тяжелые тучи по небу бродят. Космы травы осенней степным ветром беспокойно колышутся. Строго, молчаливо, грозно стерегут богатыри границу. (По А. Лебедеву.) (212)

22. ТОЛСТОЙ И МУЗЫКА

Лев Николаевич Толстой в продолжение всей своей жизни страстно любил музыку и знал почти все, что было выдающегося в музыке в его эпоху, кроме произведений новейших композиторов.

Лев Николаевич не всегда считал лучшей ту музыку, которая ему больше всего нравилась; он говорил, что недостаточно сведущ во всех родах искусства, принадлежит к сословию людей с извращенным ложным воспитанием вкусом и потому может по старым усвоенным привычкам ошибаться, принимая за абсолютное достоинство то впечатление, которое произвела на него вещь в молодости.

Его рассудок и непосредственное чувство сходились на одном: в высокой оценке народного творчества и любви к нему. Он не только находил, что народная музыка есть настоящее искусство, но непосредственно любил ее. Музыкальный фольклор — это та музыка, которая создана своим народом. Как она создавалась, мы не знаем, но она держится долго, до тех пор, пока держится быт, ее создавший.

По мнению Льва Николаевича, музыка хороша тем, что соединяет людей в одно чувство, в этом и заключается цель музыки. Отсюда его требование, чтобы музыка захватывала широкий круг людей, особенно рабочий народ. Поэтому он называл настоящим искусством прежде всего народное музыкальное творчество, а затем уже музыку композиторов. Поэтому же он считал настоящим искусством разные народные песни и танцы, популярные мелодии, вальсы Штрауса и цыганские песни, игру на балалайке, даже на гармонике. (По С. Толстому.) (209)

23. СЛОВО О ЧЕХОВЕ

Среди имен тех, кого человечество называет своими вечными спутниками, значится имя Антона Чехова. Мы гордимся тем, что Чехов — наш русский писатель, но вместе с тем мы гордимся и тем, что искусство Чехова служит всему человечеству, как служат всему человечеству произведения великих мастеров живописи и мировых писателей, в одном из первый рядов которых стоит Антон Чехов.

Чехов вошел в наш внутренний мир не только как писатель. Он вошел в него и как нравственная личность такой духовной красоты, что само имя Чехова в нашем сознании служит мерилом высоких моральных качеств человека.

Мы гордимся Чеховым, мы читаем и перечитываем его книги, мы из опыта его познания жизни, его писательского труда и общественного служения познаем, каким должен быть истинный писатель, сын своего народа, выразитель его интересов. Чехов не искал признания и похвал себе. Он шел своим путем, наедине со своей совестью, и совесть эта ни разу не увела его в сторону, не позволила написать ни единой строки, которой он стыдился бы впоследствии, строгая совесть душевно чистого и благородного человека.

Таким Чехов хранится в нашем сердце, таков он во вселенском сердце народа. Великая судьба остается в сердце народа, и судьба эта справедливо выпала на долю Антона Чехова, книги которого похожи на музыку, а музыку человек никогда не устает слушать. (В. Лидин.) (207)

24. А. П. ЧЕХОВ

С уверенностью можно сказать, что Чехов более чем кто-либо показал всю гибкость, красоту, изящество и разнообразие русского языка. Однако он никогда не прибегал к выковыванию новых, искусственных слов. Заслуга его в том и заключается, что он, не переставая, учился языку, где только мог. И нельзя утверждать, что эта незримая работа давалась ему очень легко. Юношеские его рассказы далеко не свободны от южнорусских оборотов и речений, между тем как последние произведения изумительны по чистоте языка. Чеховские корректуры свидетельствуют наглядно о громадной, терпеливой обработке стиля...

У Чехова еще долго будут учиться языку русские писатели.

Язык Толстого напоминает постройку, возводимую великанами. Чтобы о ней судить, нужно глядеть на нее издали. Язык Чехова — нежное и тонкое плетение, которое можно рассматривать и в лупу.

Пути русской литературы всегда были отмечены, точно придорожными маяками, внутренним сиянием отдельных личностей, душевным теплом тех праведников, без которых «несть граду стояния». В этом смысле Чехов непосредственно примыкает к скорбным и кротким обликам Гаршина и Успенского.

В смерти Чехова заключался какой-то глубокий символ настоящего литературного разброда. Точно вот ушел он, и вместе с ним исчезла последняя препона стыда, и люди разнуздались и заголились.

Конечно, здесь нет связи, а скорее совпадение. Однако я знаю многих писателей, которые раньше задумывались над тем, что бы сказал об этом Чехов. Как поглядел бы на это Чехов? (А. Куприн.) (211)

25. ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Замело дороги, нанесло высокие сугробы вокруг неприютного старого дома. Пушкин остался в нем с няней Ариной Родионовной, которая была ему верным и единственным другом в эту трудную пору его жизни. С ней он вел бесконечные беседы, расспрашивал ее о старине, читал ей только что написанные стихи и жадно слушал ее рассказы, сказки, песни. Вся мудрость и поэтичность простого народного языка воскресала для Пушкина в ее бесхитростных повествованиях, и Пушкин жадно впитывал каждое слово...

Дни поэта заняты были усердной работой и чтением. Но все же ему было очень грустно: он был вдали от друзей, разделявших его мысли и чувства, не часто доходили до него книжные и журнальные новинки. К тому же поэт все время ощущал тяжесть подневольного, ссыльного состояния. Он не мог покинуть занесенного снегами Михайловского: каждый шаг его был известен губернскому начальству. И сколько времени продлится такое тягостное положение, никто, конечно, не знал. Было от чего прийти в сумрачное настроение.

Зимний вечер. На дворе воет метель — ни зги не видно. В комнатушке потрескивает затопленная няней печка... Пушкин смотрит в окно и прислушивается к тому, что делается в открытом снежном поле.

И рождаются бессмертные строки:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя...

(По Вс. Рождественскому.) (202)

26. СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ

Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто в минуту гнева не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность? Кто не почитает их извергами человеческого рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам? Будем, однако, справедливы, постараемся войти в их положение и, может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Кто такой станционный смотритель?.. Покою ни днем, ни ночью. Всю досаду, накопленную во время скучной езды, путешественник вымещает на смотрителе. Погода несносная, дорога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут — а виноват смотритель. Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него, как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного гостя. В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков раздраженного постояльца... Вникнем во все это хорошенько, и вместо негодования сердце наше исполнится искренним состраданием. Еще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела_м, и скажу только, что сословие станционных смотрителей представлено общему мнению в самом ложном виде. (По А. Пушкину.) (214)

27. ПЕРЕВАЛ

Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и одна за другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными лесами.

Направо и налево чернели мрачные, таинственные пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня. Тихо было все на небе и на земле, только изредка набегал прохладней ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.

Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд- Гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-Горы, как коршун, ожидающий добычу. Снег хрустел под ногами; воздух становился так редок, что было больно дышать, кровь поминутно приливала в голову...

Вот наконец мы взобрались на Гуд-Гору, остановились и оглянулись: на ней висело серое облако, и его холодное дыхание грозило близкой бурей, но на востоке все было так ясно и золотисто, что мы, то есть я и штабс-капитан, совершенно о нем забыли. (По М. Лермонтову.) (210)

28. ПЕРВЫЙ СНЕГ

Несколько недель лил, не переставая, холодный дождь и в саду шумел мокрый ветер. В четыре часа дня мы уже зажигали керосиновые лампы, и невольно казалось, что лето кончилось навсегда и земля уходит все дальше и дальше в глухие туманы, в неуютную темень и стужу.

Конец ноября — самое грустное время в деревне.

По вечерам в затопленной печи шумел огонь, багровые отсветы дрожали на бревенчатых стенах и старой гравюре — портрете художника Брюллова. Откинувшись в кресло, он смотрел на нас и, казалось, так же, как и мы, отложив раскрытую книгу, думал о прочитанном и прислушивался к гудению дождя по тесовой крыше.

Однажды ночью я проснулся от странного ощущения: мне показалось, что я оглох во сне. Я лежал с закрытыми глазами, долго прислушивался и наконец понял, что я не оглох, а попросту за стенами дома наступила необыкновенная тишина. Я открыл глаза: белый и ровный свет наполнял комнату. Через окно в туманном небе на головокружительной высоте я увидел луну и вокруг нее переливающийся желтоватый круг. Большая серая птица села на ветку клена в саду, ветка закачалась — с нее посыпался снег. Птица медленно поднялась и улетела, а снег все сыпался, как стеклянный дождь, падающий с елки.

А утром все хрустело вокруг: подмерзшие дороги, листья на крыльце, черные стебли крапивы, торчавшие из-под снега. (По К. Паустовскому.) (208)

29. СНЕГ

Великолепен был вид зимней природы. Мороз выжал влажность из древесных сучьев и стволов, и кусты, и деревья, даже камыши и высокие травы опушились блестящим инеем, по которому безвредно скользили солнечные лучи, осыпая их только холодным блеском алмазных огней.

Красны, ясны и тихи стояли короткие зимние дни, похожие как две капли воды один на другой, а как- то невесело, беспокойно становилось на душе, да и народ приуныл. Болезни, безветрие, бесснежие, и впереди бескормица для скота. Как тут не приуныть?

Все молились о снеге, как летом о дожде, и вот уже пошли косички по небу, мороз начал сдавать, померкла ясность синего неба, потянул западный ветер, и пухлая белая туча, незаметно надвигаясь, заволокла со всех сторон горизонт.

Как будто сделав свое дело, ветер опять утих, и благодатный снег начал прямо, медленно, большими клочьями опускаться на землю. Радостно смотрели крестьяне на порхающие в воздухе пушистые снежинки, которые, сначала порхая и кружась, опускались на землю.

Снег начал идти с деревенского раннего обеда, шел беспрестанно, час от часу гуще и сильнее. Я всегда любил смотреть на тихое падение или опущение снега. Чтобы вполне насладиться этой картиной, я вышел в поле, и чудное зрелище представилось глазам моим: все безграничное пространство вокруг меня представляло вид снежного потока, будто небеса разверзлись, рассыпались снежным пухом и наполнили весь воздух движением и поразительной тишиной. (По

С. Аксакову.) (213)

30. В БЕЛОЙ ПУСТЫНЕ

Долго мы ехали, не останавливаясь, по белой пустыне в холодном, прозрачном и колеблющемся свете метели. Откроешь глаза — та же неуклюжая шапка и спина, занесенные снегом, торчат передо мной, подбиваемые в одну сторону ветром.

Посмотришь вниз — тот же сыпучий снег разрывают полозья, и ветер упорно поднимает и уносит все в одну сторону. Впереди, на одном же расстоянии, убегают передовые тройки; справа, слева все белеет и мерещится. Напрасно глаз ищет нового предмета: ни столба, ни стога, ни забора — ничего не видно. Везде все бело и подвижно: то горизонт кажется необъятно далеким, то сжатым на два шага во все стороны, то вдруг высокая белая стена вырастает справа и бежит вдоль саней, то вдруг исчезает и вырастает впереди, чтобы убегать все дальше и дальше и опять исчезнуть.

Посмотришь ли вверх — кажется светло в первую минуту, кажется, что сквозь туман видишь звездочки; но звездочки убегают от взора выше и выше, и только видишь снег, который мимо глаз падает на лицо и воротник шубы; небо везде одинаково светло, одинаково бело, бесцветно, однообразно и постоянно подвижно.

Ветер как будто изменяется; то дует навстречу и лепит глаза снегом, то сбоку закидывает воротник шубы на голову, то сзади гудит в какую-нибудь скважину. (По Л. Толстому.) (196)

31. ОЖИДАНИЕ

О, какая суровая, какая длинная зима!

Уже с рождества не было своего хлеба и муку покупали. Кирьяк, живший теперь дома, шумел по вечерам, наводя ужас на всех, а по утрам мучился от головной боли и стыда, и на него было жалко смотреть. И, как нарочно, морозы все время стояли трескучие, навалило высокие сугробы, и зима затянулась: на благовещение задувала настоящая зимняя вьюга, а на святой шел снег.

Но, как бы ни было, зима кончилась. В начале апреля стояли теплые дни и морозные ночи, зима не уступала, но один теплый денек пересилил наконец — и потекли ручьи, запели птицы. Весь луг и кусты около реки утонули в вешних водах, и между Жуковом и той стороной все пространство сплошь было занято громадным заливом, на котором там и сям вспархивали стаями дикие утки. Весенний закат, пламенный, с пышными облаками, каждый вечер давал что-нибудь необыкновенное, новое, невероятное, именно то самое, чему не веришь потом, когда эти же краски и эти же облака видишь на картине.

Журавли летели быстро-быстро и кричали грустно, будто звали с собой. Стоя на краю обрыва, Ольга подолгу смотрела на разлив, на солнце, на светлую, точно помолодевшую церковь, и слезы текли у нее, и дыхание захватывало оттого, что страстно хотелось уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть на край света. (По А. Чехову.) (208)

32. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА

В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленая, первая трава и лиловые цветы. На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата, дуб, с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корою, заросшею старыми болячками. С огромными своими, неуклюже, несимметрично расположенными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березками. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца. Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него.

Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь, в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя — ничего не было видно.

Сквозь жесткую, столетнюю кору пробивались без сучков сочные, молодые листья. «Да, это тот самый дуб», — подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. (По Л. Толстому.) (217)

33. ВЕСНА И ЕЕ ВЕСТНИКИ

Май был на исходе, и весна разливала кругом свои чудеса со сказочною щедростью. А давно ли все кругом было мертво, как пустыня. Долго хмурится апрельское небо и точно не хочет улыбнуться первым весенним лучом; в засвежевшем упругом воздухе иногда начинают тихо кружиться пушистые снежинки; но весна берет свое: на бугровых проталинках зеленой щетиной пробивается первая травка, везде блестят на солнце лужи вешней полой воды, сердито и весело буравят землю бесчисленные ручьи, снег сползает к оврагам и водомоинам, пухнет, чернеет, покрывается ржавыми пятнами и ледяными кружевами. Дольше всех не сдается скованная толстым льдом река, пока наливающаяся в воздухе, томящая весенняя теплынь не выгонит поверх льда желтые наледи, промоины и широкие полыньи. Первыми вестниками наступающей весны являются грачи, скворцы, жаворонки; за ними прилетает разная водяная птица, как только реки и озера дадут закраины; за водяной птицей летит болотная, позже всех прилетают лесные птицы. Усталые вереницы пролетают тысячи верст, делают короткие становища, кормежки и высыпки и опять летят вперед, туда, на север, где хмурится низкое небо и в синеватой мгле тонет бесконечная лесная полоса, которая разлеглась широкой зеленой лентой от одного океана до другого. Сколько миллионов перелетной птицы погибает напрасной смертью в этот длинный путь через моря, горы, пустыни и леса! (Д. Мамин-Сибиряк.) (202)

34. БЕРЕЗОВЫЙ ЗВОН

Скромно вошла зима в березовую рощу, улеглась, и сразу все вокруг заискрилось, побелело. Только кудрявые кроны с повисшими сережками еще сохранили свой осенний коричневый цвет.

Но вот стукнул мороз, распушил инеем макушки деревьев, одел их в белоснежный наряд, и лесная палитра приобрела кристальную яркость. Ослепительной стала роща по утрам, на заре, когда сюда проникли лучи солнца, — она вся сверкала рубинами и алмазами.

И, словно соблазненные зимней красотой березовой рощи, сюда заспешили стайки чернышей. Тяжелые птицы лазили по ветвям, встряхивали их и рушили с них хрустальную осыпь инея. Раскрываясь, береза будто тощала, худала, и птицы под лучами сами становились ее украшением.

Зима еще только соткала свои наряды, она постарается в первую же порошу все подновить, чтобы открыться людям в новой красоте, создать сказочные хоромы.

Наступит, скажем, оттепель — с деревьев, медленно стекая, к концам побегов и веточек потянется влага. Она станет намерзать, стынуть, обледеневать. Вытянутся сосульки. А к вечеру или утру, когда усилится мороз, налетит ветер, качнет деревья, хрупкие сосульки и леденцы придут в движение и зазвенят, будто малюсенькие колокольчики; раздастся мелодичный звон на разные голоса. И покажется человеку, что он участвует в зимней сказке.

Сходите в березовую рощу в гололед, и вы обязательно услышите этот хрустальный перезвон. (По П. Панфилову.) (198)

35. УТРО В СТЕПИ

Раннее весеннее утро, прохладное и росистое. На всем небе ни облачка. Только на востоке, там, откуда сейчас выплывало в огненном зареве только что показавшееся солнце, еще толпятся, бледнея и тая с каждой минутой, сизые предрассветные тучки.

Весь безбрежный степной простор кажется осыпанным тонкой золотой пылью. В густой буйной траве повсюду дрожат, переливаясь и вспыхивая разноцветными огнями, бриллианты крупной росы. Степь весело пестреет цветами: ярко желтеет дрок, скромно синеют колокольчики, белеет целыми зарослями пахучая ромашка, дикая гвоздика горит пунцовыми пятнами.

В утренней прохладе разлит горький здоровый запах полыни, смешанный с нежным, похожим на миндаль ароматом повилики. Все блещет и нежится, радостно тянется к солнцу. Только кое-где в глубоких и узких балках, между крутыми обрывами, поросшими редким кустарником, еще лежат, напоминая об ушедшей ночи, влажные синеватые тени. Высоко в воздухе, невидимые глазом, трепещут и звенят жаворонки. Неугомонные кузнечики давно подняли свою торопливую, сухую трескотню. Степь проснулась и ожила, и кажется, будто она дышит глубокими, ровными и могучими вздохами.

Резко нарушая красоту этого прелестного утра, гудит на ближайшей шахте обычный шестичасовой свисток, гудит бесконечно долго, хрипло, с надсадою, точно жалуясь на что-то. Звук этот слышится то громче, то слабее; иногда он почти замирает, как будто обрываясь, захлебываясь, уходя под землю, и вдруг снова вырывается с прежней неожиданной силой. (По А. Куприну.) (208)

36. НАЕДИНЕ С ПРИРОДОЙ

Я сидел на лесной полянке, любовался зеленью лета. А вблизи, в овражке, игриво журчал ручеек. Светлый, чистый, прозрачный, он брал истоки из энергично бьющих ключей. Зачерпнешь в пригоршню родниковой водицы и видишь в ней кусочек синеющего неба, легкого белого облачка.

Мне захотелось пройти по течению говорливого ручейка.

Его поверхность была словно вылитой из зеркального стекла. Он открывал взору всю свою чистоту до самого дна. Какое чудо: ведь ни днем, ни ночью не смолкает его мелодично поющая струна.

Я шел вдоль ручейка, а он чем дальше, тем звонче журчал и журчал. В ряде мест люди проложили к ручейку тропинки. В летнюю пору, в зной, поди, не один человек преклонил здесь колена, чтобы утолить жажду. Солнце играло в переливах воды, будто сверкало бриллиантами. А ручеек искрился, все пел и пел о радости лета, о радости жизни, рассказывая, как дорога родниковая водичка для всего живого.

Он нес свою воду в реку, но, вливаясь в ее мощный поток, вдруг... замолчал. Мне стало грустно. Я всмотрелся в воду и увидел грязно-желтоватую муть. Куда же делись те светлые, звонкие струи? Невольно вспомнилось: сколько по земле течет таких хрустальных ручейков, почему они не в силах высветлить, скажем, Оку? Видимо, этим ручейкам нужна помощь человека, всех нас, тогда и речки станут такими же хрустально чистыми и звонкими. (А. Марин.) (212)

37. УТРЕННИЕ ПРОГУЛКИ

Утром, чуть свет, когда в доме все еще спали, я уже прокладывал росистый след на высокой, густой траве сада, пролезал через забор и шел к пруду, где меня ждали с удочками такие ж сорванцы-товарищи, или к мельнице, где сонный мельник только что отодвинул шлюзы и вода, чутко вздрагивая на зеркальной поверхности, кидалась в лотки и бодро принималась за дневную работу.

Большие мельничные колеса, разбуженные шумливыми толчками, тоже вздрагивали, как-то нехотя подавались, брызгая пеной и купаясь в холодных струях. За ними медленно и солидно трогались толстые валы, внутри мельницы начинали грохотать шестерни, шуршали жернова и белая мучная пыль тучами поднималась из щелей старого-престарого мельничного здания.

Мне нравилось встречать пробуждение природы: я бывал рад, когда мне удавалось вспугнуть заспавшегося жаворонка или выгнать из борозды трусливого зайца. Капли росы падали из головок луговых цветов, когда я пробирался полями к загородной роще.

Я совершал дальний поход по окрестностям и возвращался в город, когда заспанные фигуры отворяли ставни домов и слышался крикливый звонок, сзывавший гимназистов. Бродя по улицам, я всматривался детски любопытными глазами в незатейливую жизнь городка, вслушивался в гул телеграфных проводов на шоссе, стараясь уловить, какие вести несутся по ним из далеких краев. (По В. Короленко.) (200)

38. РУКА ДРУГА

Елочка поселилась у дороги, в ольховнике. Ольхи росли тесно, густо и были злы друг на дружку и на дикий хмель, что витками оплетал их снизу доверху. Сначала ольхи не обратили внимания на зеленый ершик. Наверное, рассудили, что зачахнет. Но елочка укрепилась и пошла тянуться вверх, красивая, как стрела. Теперь уже все соседки заприметили ее и обозлились. Им самим не„ хватает места, а тут еще эта колючка откуда-то взялась.

И стали выживать ее. Ольха слева нарочно уронила толстую сухую ветку прямо на вершинку, ольха справа сунула в грудь елочке сук, острый, как штык, а другие деревья сговорились закрыть от нее солнце.

От гнета соседей елочка стала грустной, но упорствовала и жила надеждой: вдруг выручит неведомый друг.

Был солнечный день. Светло-желтые пятна шевелились на лесной дороге. Я шагал в соседнюю деревню и увидел елочку. Она поразила меня своей беззащитностью и наивностью, может быть, даже смелостью: одна живет в ольховнике. Подошел поближе и понял, что нужна срочная помощь. Снял с вершинки ветку, вынул колючий сук, отвел в сторону ветки, грозившие зажать вершинку, и сказал:

— Живи. Я к тебе еще наведаюсь.

Через неделю шел той же дорогой, обрадованно вспомнил о елочке и прибавил шаг. Еще издали увидел ее, стоящую в зеленой юбочке, свободно раскинувшую ветви. И была она такой веселой, что и самому захотелось улыбнуться. (По В, Бочарникову.) (203)

39. НЕЗНАКОМАЯ УСАДЬБА

Однажды, возвращаясь домой, я нечаянно забрел в какую-то незнакомую усадьбу. Солнце уже пряталось, и на цветущей ржи растянулись вечерние тени. Два ряда старых, тесно посаженных, очень высоких елей стояли, как две сплошные стены, образуя мрачную красивую аллею. Я легко перелез через изгородь и пошел по этой аллее, скользя по еловым иглам, которые тут на вершок покрывали землю. Было тихо, темно, и только на вершинах кое-где дрожал яркий золотой свет и переливал радугой в сетях паука. Сильно, до духоты, пахло хвоей. Потом я повернул на длинную липовую аллею. И тут тоже запустение и старость; прошлогодняя листва печально шелестела под ногами, и в сумерках между деревьями прятались тени. Направо, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым голосом пела иволга, должно быть, тоже старушка. Но вот и липы кончились; я прошел мимо белого дома с террасой и с мезонином, и передо мною неожиданно развернулся вид на барский двор и на широкий пруд с купальней, с толпой зеленых ив, с деревней на том берегу, с высокой узкой колокольней, на которой горел крест, отражая в себе заходившее солнце. На миг на меня повеяло очарованием чего-то родного, очень знакомого, будто я уже видел эту самую панораму когда-то в детстве. (А. Чехов.) (194)

40. САД

Сад разнообразно одевался.

Огромный старый клен, возвышавшийся над всей южной частью сада, видный отовсюду, стал еще больше и виднее — оделся свежей густой зеленью.

Выше и виднее стала и главная аллея, на которую Митя постоянно смотрел из своих окон: вершины ее старых лип, тоже покрывшиеся, хотя еще прозрачно, узором юной листвы, поднялись и протянулись над садом светло-зеленой грядою.

И все это: огромная и пышная вершина клена, светло-зеленая гряда аллеи, подвенечная белизна яблонь, груш, черемух, солнце, синева неба и все то, что разрасталось в низах сада, в лощине, вдоль боковых аллей и дорожек и под фундаментом южной стены дома, — поражало своей густотой, свежестью и новизной.

На чистом зеленом дворе от надвигающейся отовсюду растительности стало как будто теснее, дом стал как будто меньше и красивее. Он как будто ждал гостей — по целым дням были открыты и двери и окна во всех комнатах: в белой зале, в синей старомодной гостиной, в маленькой диванной, тоже синей и увешанной овальными миниатюрами, и в солнечной библиотеке, большой и пустой угловой комнате со старыми иконами в переднем углу и низкими книжными шкафами из ясеня вдоль стен. И везде в комнаты празднично глядели приблизившиеся к дому то светлые, то темные деревья с яркой синевой между ветвями. (По И. Бунину.) (198)

41. В НОЧНОМ

Вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору, и я решил подойти к огонькам и в обществе тех людей дождаться зари. Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг огней, за гуртовщиков: это были крестьянские ребятишки из соседней деревни, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост, беспрестанно меняя ногу, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейниками в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около пней дрожало и как бы замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отраженье; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозняка и разом исчезнет. Иногда из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая с извилистой проточиной или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас. (По Я. Тургеневу.) (221)

42. ЧУДЕН ДНЕПР

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет, ни прогремит. Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина. Чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину и без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод, и прибрежным лесам ярко осветиться в водах. Они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра.

Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает: и человек, и зверь, и птица. Звезды горят и светят над миром, и все разом отдаются в Днепре. Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Нежась и прижимаясь к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю, и она вспыхивает, будто полоса дамасской сабли, а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире! (По Н. Гоголю.) (210)

43. УТРО В ТАЙГЕ

Тайга дышала, просыпалась, росла.

Сердце мое трепыхнулось и обмерло от радости: на каждом листке, на каждой хвоинке, травке, в венцах соцветий, на сухостоинах и на живых стволах деревьев мерцали, светились и играли капли росы.

И каждая роняла крошечную блестку света, но, слившись вместе, эти блестки заливали сиянием торжествующей жизни все вокруг. И вроде бы впервые за четверть века, минувшего с войны, я, не зная, кому в этот миг воздать благодарность, пролепетал, а быть может, подумал: «Как хорошо, что меня не убили на войне и я дожил до этого утра...»

Еще ни единый луч солнца не прошил острой иглой овчину тайги, но по небу во всю ширь расплылась размоина, и белесая глубь небес все таяла, таяла, обнажая блеклую, прозрачно-льдистую голубизну, в которой все ощутимей глазу или другому, более памятному и восприимчивому зрению, виделась несмелая, силы пока не набравшая теплота.

Живым духом полнились леса, кусты, травы, листья. Снова защелкали о стволы деревьев и о камни железнолобые жуки и божьи коровки; бурундук умылся лапками на коряге и беззаботно удрал куда- то; костер наш, едва тлевший, воспрянул, щелкнул раз-другой, разбрасывая угли, и сам собою занялся огнем.

Солнце во всем сиянии поднялось над лесом, пробив его из края в край пучками ломких спиц, раскрошившихся в быстро текущих водах Опарихи. (По В, Астафьеву.) (206)

44. НА РЫБАЛКЕ

Все было как бы обыкновенным в то утро: и ловля окуней, и предрассветная зябкость, поднимавшаяся от реки, и все неповторимые запахи, возникающие утром на берегу реки.

И все же утро было необыкновенное. Алые облака, круглые, как бы туго набитые, плыли по небу с торжественностью и медлительностью лебедей; алые облака плыли и по реке, окрашивая цветом своим не только легкий парок над водой, но и широкие глянцевитые листья кувшинок; белые свежие цветы водяных лилий были как розы в свете горящего утра; красные капли росы падали с наклонившейся ивы в воду, распространяя красные с черной тенью круги.

Стога сена, дерево, растущее поодаль, перелесок, шалаш старика, видневшийся вдали, — все виделось как-то особенно выпукло и ярко, как если бы что-то произошло с нашим зрением.

Пламя костра, такое яркое ночью, было почти незаметно теперь.

Такими навсегда и запомнились мне те места по берегу Колокши, где прошла наша утренняя заря.

Когда, наевшись ухи и уснув снова, обласканные вошедшим в силу солнцем, мы проснулись, невозможно было узнать окрестностей. Поднявшееся в зенит солнце убрало с земли все тени, подевались куда-то и свежая прохлада, и горение росы, в небе вместо ярких и пышных облаков распространилась ровная белесоватая мгла. (По В. Солоухину.) (191)

45. МЕДВЕДЬ И МЕД

Вдруг до нас донеслись какие-то странные звуки, похожие не то на вой, не то на визг, не то на ворчание.

Мы встали и тихонько пошли вперед: медведь средней величины возился около большой липы. Дерево росло почти вплотную к скале.

С первого взгляда я понял, в чем дело: медведь добывал мед. Он стоял на задних лапах и куда-то тянулся. Просунуть лапу в дупло ему мешали камни. Медведь был не из числа терпеливых. Он ворчал и тряс дерево изо всей силы. Вокруг улья вились пчелы и жалили его в голову. Медведь тер морду лапами, кричал тоненьким голосом, валялся по земле и затем вновь принимался за ту же работу. Его уловки были очень комичны. Наконец он утомился, сел на землю по-человечески и, закрыв рот, стал смотреть на дерево, видимо, что-то соображая. Так просидел он минуты две. Затем вдруг поднялся, быстро подбежал к липе и полез на ее вершину. Взобравшись наверх, он протиснулся между скалой и деревом и, упершись передними и задними лапами в камни, начал сильно давить спиной в дерево. Дерево подалось немного. Тогда медведь переменил положение и, упершись спиной в скалу, стал лапами давить на дерево. Липа затрещала и рухнула на землю. Теперь было легко добывать соты. (По В. Арсеньеву.) (198)

46. К ЛЮДЯМ ЗА ПОМОЩЬЮ

Под вечер, возвращаясь из лесу, на поле, где была убрана рожь, я повстречал знакомого охотника. Мы присели на охапке соломы и разговорились. Вдруг до моего слуха донеслось негромкое позвякивание. Взглянув вправо, я увидел метрах в 30 движущийся в нашем направлении серый комок, на котором что- то поблескивало, отражая лучи заходящего солнца.

• Да это же еж, — проговорил я, — но что на нем блестит?

Зверек остановился и начал озираться, как бы отыскивая нас. Как только мы заговорили, еж опять пополз в нашем направлении, очевидно, ориентируясь на звук голосов. Теперь уже можно было рассмотреть и блестящий предмет. На голове у ежа была жестяная консервная банка. Она-то и позвякивала и блестела на солнце.

Зверек приблизился к нам на расстояние пятидесяти метров и остановился, приподняв голову, облаченную в металлическую «каску».

• Бедняжка попал в беду, — сокрушенно заметил мой знакомый.

Еж, по всей вероятности, пытался полакомиться остатками консервов, засунул голову в полуоткрытую банку, но самостоятельно освободиться от нее не смог. И вот теперь пришел за помощью к людям.

Мы взяли ежа на руки, осторожно сняли с его головы банку и опустили его на землю. Зверек отряхнулся, расправляя колючки, добродушно фыркнул, как бы поблагодарив за оказанную ему помощь, и скрылся в росшем неподалеку кустарнике.

А мне вспомнились многочисленные рассказы о раненых лосях, зайцах, животных, перепуганных собачьей погоней. Попав в беду, они часто доверчиво идут за помощью к человеку. Наш долг — эту помощь им оказать. (В. Борискин.) (229)

47. ЗОРИ

Я уже упоминал о зарнице.

Чаще всего зарницы бывают в июле, когда созревают хлеба. Поэтому и существует народное поверье, что зарницы «зарят хлеб» — освещают его по ночам, — и от этого хлеб наливается быстрее. В Калужской области зарницы называют «хлебозар».

Рядом с зарницей стоит в одном поэтическом ряду слово «заря» — одно из прекраснейших слов русского языка.

Это слово никогда не говорят громко. Нельзя даже представить себе, чтобы его можно было прокричать. Потому что оно сродни той устоявшейся тишине ночи, когда над зарослями деревенского сада занимается чистая и слабая синева. «Развидняет», как говорят об этой поре суток в народе.

В этот заревой час низко над самой землей пылает утренняя звезда. Воздух чист, как родниковая вода.

В заре, в рассвете, есть что-то девическое, целомудренное. На зорях трава омыта росой, а по деревням пахнет теплым парным молоком. И поют в туманах за околицами пастушьи жалейки.

Светает быстро. В теплом доме тишина, сумрак. Но вот на бревенчатые стены ложатся квадраты оранжевого света, и бревна загораются, как слоистый янтарь. Восходит солнце.

Осенние зори иные — хмурые, медленные. Дню неохота просыпаться: все равно не отогреешь озябшую землю и не вернешь улыбающийся солнечный свет.

Все никнет, только человек не сдается. С рассвета уже горят печи в избах, дым мотается над селами и стелется по земле. А потом, глядишь, и ранний дождь забарабанил по запотевшим стеклам. (К. Паустовский.) (217)

48. ИЮЛЬ

В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели, не поют в лесных балочках соловьи, не пахнет цветами, но степь все еще прекрасна и полна жизни. Едва зайдет солнце и землю окутает мгла, как дневная тоска забыта, все прощено и степь легко вздыхает широкою грудью. Как будто оттого, что траве не видно в потемках своей старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня, какой не бывает днем; треск, посвистыванье, царапанье, степные басы, тенора и дисканты — все мешается в непрерывный монотонный гул, под который хорошо вспоминать и грустить. Однообразная трескотня убаюкивает, как колыбельная песня; едешь и чувствуешь, что засыпаешь, но вот откуда-то доносится тревожный крик неуснувшей птицы или раздается неопределенный звук, похожий на чей-то голос, и дремота опускает веки. Пахнет сеном, высушенной травой и запоздалыми цветами, но запах густ, сладко-приторен и нежен.

Широкие тени ходят по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго всматриваться и нее, высятся и громоздятся друг на друга туманные, причудливые образы... Немножко жутко. А взглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и поймешь, почему ‘1Г11.ЛЫМ воздух недвижим, почему природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жаль утерять хоть одно мгновение жизни. О необъятной глубине и безграничности неба можно судить только на море да в степи ночью, когда светит луна. (По А. Чехову.) (214)

49. ГРОЗА

Я ехал с охоты вечером один на беговых дрожках. До дому еще было верст восемь; моя добрая рысистая кобыла бодро бежала по пыльной дороге, изредка похрапывая и шевеля ушами; усталая собака, словно привязанная, ни на шаг не отставала от задних колес. Гроза надвигалась. Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за леса, надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели. Я ударил вожжой по лошади, спустился в овраг, перебрался через сухой ручей, весь заросший лозняками, поднялся в гору и въехал в лес. Дорога вилась передо мною между густыми кустами орешника, уже залитыми мраком; я подвигался вперед с трудом. Дрожки прыгали по твердым корням столетних дубов и лип, беспрестанно пересекавшим глубокие продольные рытвины — следы тележных колес; лошадь моя начала спотыкаться.

Сильные ветры внезапно загудели в вышине, деревья забушевали, крупные капли дождя резко застучали, зашлепали по листьям, сверкнула молния, и гроза разразилась. Дождь полил ручьями. Я поехал шагом и скоро принужден был остановиться: лошадь моя вязла, я не видел ни зги. Кое-как приютился я к широкому кусту. Сгорбившись и закутавши лицо, ожидал я терпеливо конца ненастья, как вдруг, при блеске молнии, на дороге почудилась мне высокая фигура. Я стал пристально глядеть в ту сторону — та же фигура словно выросла из земли подле моих дрожек. (По И. Тургеневу.) (217)

50. ЦАРИЦА ЛЕТА

По улицам города, по его бульварам разлит удивительный аромат. Подует ветерок, чуть колыхнет зеленые кроны, и сильнее ударит волной медовой свежести. Подошла душистая пора, когда цветут липы, указывая на незаметно подступивший разгар лета.

Липа — древнейшая спутница города. Целые города выросли под липами с нареченными в ее честь именами — Липецк, Лиепая, Лейпциг. А сколько в России деревень Подлипок!

Об этом дереве много преданий, сказок, легенд. Липа вековая, равнодушная к бегу времени, недоверчивая даже к приходу весны, — древний поэтический образ славян, символ мира и покоя.

Липа — целая лесная аптека. Народная мудрость сумела разгадать многочисленные лечебные тайны этого дерева. За помощью к нему обращаются при самых разных недугах: кашле, простуде, ангине, болях головы, ожогах и т. д. А липовый мед! Это — кладовая различных витаминов, средство от многих болезней. Но главный носитель фармакологических свойств — липовый лист. Однако собирать и сушить его нужно умеючи, иначе и дереву повредишь, и для себя ожидаемой пользы не получишь.

Дерево это любо всем. Оттого и растет на красном месте, под окном, у дома, вдоль улицы. И везде липа в почете. В городе ее стройные стволы и тенистые кроны украшают проспекты и бульвары, скверы и старые парки. Здесь липа — дерево комфорта, несущее красоту и здоровье.

Липа — одно из настоящих чудес природы. (В. Сущеня.) (202)

51. СТРАДА

День был жаркий. Белые, причудливых форм тучки с утра показались на горизонте; потом все ближе и ближе стал сгонять их маленький ветерок, так что изредка они закрывали солнце. Сколько ни ходили и ни чернили тучи, видно, не суждено им было собраться в грозу и в последний раз помешать нашему удовольствию. К вечеру они опять стали расходиться: одни побледнели, подлиннели и побежали на горизонт; другие, над самой головой, превратились в белую прозрачную чешую; одна только черная большая туча остановилась на востоке.

Хлебная уборка была во всем разгаре. Необозримое блестяще-желтое поле замыкалось только с одной стороны высоким сияющим лесом, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны. Все поле было покрыто копнами и народом. Рыженькая лошадка, на которой ехал папа, шла легкой, игривой ходой, изредка опуская голову к груди, вытягивая поводья и смахивая густым хвостом оводов и мух, которые жадно лепились на нее. Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, — все это я видел, слышал и чувствовал. (По Л. Толстому.) (201)

52. И ХОДИЛА ОСЕНЬ ПО РУССКОЙ ЗЕМЛЕ...

В просторных полях плавает над росой синяя паутина, медленно остывает натруженная земля. В прозрачных глубинах речных омутов усыпают, ленивеют рыбы, едва шевелят перьями. Стога, окруженные поздней зеленой отавой, давно поблекли и вылиняли от сентябрьских дождей. Зато как ослепительны изумрудно-сизые озимые полосы, как безмолвно и ярко пылают на опушке рубиновые всплески рябин!

На каменистой меже бурчит и пыжится от неразделенной любви молодой тетерев. Токует один, как дурачок. Крутится вокруг себя, пушит хвост и с шелестом раздвигает широкое радужное крыло. И такая кругом тишина, кроме него...

В лесу тоже необычайно тихо, словно только что разбился неведомый драгоценный сосуд. Все замерло, все затаило дыхание и словно ждет какую-то неизбежную кару, а может, прощения и отдыха.

тс

€1

О

я

п

»

д

в

т

н

е

б

н

и

к

е

г

I

i

Нет конца вологодским, архангельским, заонежским, устюженским, печорским и мезенским лесам! Порою осень дует на них, обдавая мокрым широким ветром. И тогда глухой недовольный гул валами идет на тысячи верст, неделями катится от Белого моря. Тайга глухо шумит, словно вторит своему собрату — полночному океану. Ветры сдувают с лона бессчетных озер заповедную синеву, рябят, морщат и осыпают мертвой листвой плесы великих северных рек. Дыхание этих ветров то прохватывает тайгу болотной сединой, то вплетает в нее золотые, оранжевые и серебристо-желтые пряди. Но сосновым и еловым грядам ничто нипочем, они все так же надменно молчат либо грозно и страшно гудят, вздымают _св0и возмущенные гривы, и тогда могучий всесветный шум снова катится по бескрайней тайне. (По в. Бетц.) (228)

53. ЛЕС

Леса являются величайшими источниками вдохновения и здоровья.

Чехов устами доктора Астрова выразил одну из своих совершенно удивительных по меткости мыслей о том, что леса учат человека понимать прекрасное. В лесах с наибольшей выразительностью предстают перед нами величавая красота и могущество природы, усиленные некоторой дымкой таинственности. Помните пушкинское: «лесов таинственная сень»?

Каждый из вас, конечно, помнит воздух после грозы. Он душист, свеж, полон озона. Так вот, в лесах как бы бушует невидимая и неслышная вечная гроза и расточает по земле потоки озонированного воздуха. Кто испытал это на себе, кто знает, как дышится в прогретых солнцем сосновых лесах, тот вспомнит, конечно, удивительное состояние как бы безотчетной радости и силы, охватывающее нас, как только мы попадаем в леса из душных городских домов.

Но главное не в этом. Лес — это самый верный наш помощник в борьбе за урожай. Он хранит почвенную влагу, смягчает климат, останавливает сухие и жаркие ветры, преграждает своими зелеными плотинами путь сыпучим пескам — лазутчикам пустыни. Он является конденсатором влаги: росы, тумана, инея. Из лесных болот берут начало реки. И наконец, грунтовые воды в лесах и вблизи лесов стоят гораздо выше, чем в безлесных областях.

Невозможно перечислить все бедствия, какие несет истребление лесов. Если бы вы знали о них, то у вас, должно быть, не поднялась бы рука даже на то, чтобы сломать для букета ветку цветущей липы. (По К. Паустовскому.) (217)

54. ЛИСТЬЯ ПОЖЕЛТЕВШИЕ ЛЕТЯТ

Нежной грустью веет сейчас в лесу. Одни деревья стоят еще зелеными, другие горят червонным золотом, третьи окрашены так, будто освещены багровыми лучами заходящего солнца, хотя оно заметно реже появляется из-за серых туч. Чаще моросит мелкий дождь, закрывая тонкой кисеей лесные дали.

«Лесов таинственная сень» начинает обнажаться, и среди деревьев делается светлее и просторнее. Это время, когда «листья пожелтевшие по ветру летят», совпадает с массовым отлетом пернатых в теплые края.

В осенние сумерки на лесных полянах собираются стаи длинноклювых вальдшнепов, пробирающихся на Южный берег Крыма и Закавказья. Сгорбившись, птицы бегают по влажной земле в поисках червей и личинок. Темными облачками перелетают по полям и лугам стаи молодых и старых скворцов.

Высоко в небе летят косяки журавлей. Целый день эти сильные птицы держатся в воздухе, опускаясь на землю только для ночлега. На огромных просторах Волги, средь песчаных отмелей, журавли задерживаются и отдыхают. Далек их путь до верховьев Нила. На ночь журавли выделяют сторожа, который, заметив опасность, громким криком предупреждает стаю. При повторном крике вся стая поднимается на крыло.

Холод загоняет мух, бабочек, жучков, комаров в укромные места. Певчим птицам все труднее добывать корм, большинство их уже улетело из родных краев, и только зимующие у нас пташки, такие, как синицы, оживляют засыпающую природу (Я. Звездин.) (203)

55. ЛИСТОПАД

Начался листопад. Им заканчивается карнавальное шествие золотой осени — праздник природы великой Русской равнины. Это летом лес стоял ровной зеленой стеной, а уже в сентябре можно было издали сосчитать, сколько в его первых рядах стоит вязов, кленов, дубов. У каждой породы свой набор оттенков. И с того дня, когда в кронах лип запестрели первые желтые пряди, лес, оставаясь самим собой, каждое утро являлся с обновами. Лавина теплых красок затопила дубравы, приветливее становилось под их густым пологом. Эта приветливость в ясную погоду удлиняла день, а в пасмурную — не поддавалась многочасовому гипнозу осеннего дождя. Власть над лесами, садами, парками переходила к золотой осени.

тс

ei

О

Она не в один прием перекрасила клены, прежде чем отдала им самую чистую желтую краску. На рябиновых листьях остались все краски вечерней зари, от нежно-золотого до почти фиолетового.

Сосны стряхнули с ветвей рыжину хвои, в лучах низкого солнца медью отливают прямые стволы. На круглом торфяном болотце сто берез, как сто белых свечей на драгоценном блюде, в торжественном окружении вековых сосен. Может, какая-то из них именинница: ведь сосны рождаются и осенью. Зеленым остается ясень, зеленой остается ольха.

На речном откосе прижались к земле красные трилистники клубники. Ее несравненная вкусом и ароматом ягода окрашена летом бледновато, будто листья приберегают все для себя на осень. Ниже всех распластался багряный луговой чай. Алеют налитые ягоды ландыша.

И еще не угасло цветение. Цвета осени рядом с цветами весны и лета: голубыми звездами цикория, белыми венчиками дремы, пестротой анютиных глазок. (Л. Семаго.) (235)

56. ПРОСТОР

Мы не научились еще ценить по заслугам простор, хотя при современном урбанистическом укладе жизни это дар неоценимый. Вы замечали свое состояние, когда после сумрачного переулка, набитого людьми зала или автобуса, из маленькой комнаты, шумного цеха или тесной лаборатории вы попадаете в уголок земной природы, где глазу открывается простор? Душа отдыхает, наслаждаясь бездонностью неба, манящей обширностью открытого пространства. Влияние степных, горных или водных далей на психику современного городского человека мало изучено, однако врачи и ученые придают все большее значение благотворному действию простора, который, являясь частью природной среды, успокаивает нервную систему, освобождает от эмоциональных перегрузок, пробуждает волю к жизни и действию. Открытое пространство, кроме того, — хранилище и фабрика тишины, оно как бы растворяет в себе самый громкий звук, а на земле сейчас немало людей, считающих тишину лучшей музыкой. С простором обычно связано и безлюдье, и я знаю таких, которые в одиночку уходят в лес и горы и бывают счастливы, если не встретят за отпуск ни одного человека. Часто простор для обитателя большого города — дорогое удовольствие, за которым надо лететь, плыть или ехать, тратить время и деньги. Стокгольмцы же должны благодарить своих пращуров за выбор места поселения: они бесплатно пользуются простором, на равных входящим в городскую среду. (По В. Чивилихину.) (195)

57. ПОЛЕСЬЕ

Полесье приняло нас в свои недра. С окраины, ближе к лугу, росли березы, осины, клены и дубы; потом они стали реже попадаться, сплошной стеной надвинулся густой ельник; далее закраснели голые стволы сосенника, а там опять потянулся смешанный лес, заросший снизу кустами орешника, черемухи, рябины и крупными сочными травами. Солнечные лучи ярко освещали верхушки деревьев и, рассыпаясь по ветвям, лишь кое-где достигали до земли побледневшими полосами и пятнами. Птиц почти не было слышно: они не любят больших лесов; только по временам раздавался заунывный, троекратный возглас удода да сердитый крик ореховки или сойки; молчаливый, всегда одинокий сиворонок перелетел через просеку, сверкая золотистою лазурью своих красивых перьев. Иногда деревья редели, расступались, впереди светлело, тарантас выезжал на расчищенную песчаную поляну; жидкая рожь росла на ней грядами, бесшумно качая свои бледные колоски; невидимый ручеек мирно болтал переливчатыми и гулкими звуками, как будто втекая в пустую бутылку; а там вдруг дорогу перегораживала недавно обрушившаяся береза, и лес стоял кругом до того старый, высокий и дремучий, что даже воздух казался спертым. Местами просека была вся залита водой; по обеим сторонам расстилалось лесное болото, все зеленое и темное, все покрытое тростниками и мелким ольшаником; утки взлетывали попарно, и странно было видеть этих водяных птиц, быстро мелькающих между соснами. (Я. Тургенев.) (201)

58. ЦВЕТЫ-СОЛНЦЕЛЮБЫ

Еще лежит в лесах снег. Легкий холодок держится по утрам в низинах. А на пригорках с южной стороны уж загорелись желтые огоньки первого весеннего цветка мать-и-мачехи. Только не весь долгий весенний день любуется на окружающий лес и голубое небо этот первенец весны. Он больше спит.

Но вот обогреет солнце напитанную живительными соками землю — только тут и начнут раскрываться желтые корзиночки цветка. Едва солнце опускается за лес и прохлада вновь стелется по земле, цветок-солнцелюб свертывается, гаснет желтый огонек до следующего дня.

Бывает, погода меняется, тучи застилают небо, тогда цветок не раскрывается. Он спит.

Ранней весной еще мало зеленой травы. Нет листьев и на стебле у мать-и-мачехи. Они появляются позже.

Идешь дальше по лесу в погожий весенний день. Издали замечаешь у самой проторенной тропинки другой желтый цветок. На его стебле также нет зеленых листьев. Это одуванчик. После цветения на нем появляется белый шар из семянок с парашютиками.

Одуванчик — хорошее медоносное растение, как и мать-и-мачеха. И оба цветка лекарственные. У одуванчика собирают листья и корни, у мать-и-мачехи в конце весны — цветы и листья.

Отойдешь в сторону от тропинки, спустишься в сырую низину, и тут заметны заросли еще одного желтого цветка — чистяка. Только в отличие от двух первых у него сначала появляются крупные сочные листья, а потом уже цветок. Солнцелюб-чистяк свертывает цветки на ночь. И так же, как у первых двух цветков, его головка бывает поникнута в пасмурные дни, пока теплые лучи солнца не разбудят это растение. (И. Звездин.) (234)

59. ЛИПА

Еще в детстве я полюбил зеленые высокие липы, окружавшие наш деревенский сад. Широкую липовую аллею посадили когда-то крестьяне нашего села. Мы любили играть под высокими липами, наблюдать, как в молодом саду пробуждается весною жизнь. В зеленых. вершинах лип пели птицы, свистели скворцы и дрозды.

Некогда красивые высокие липы вместе с другими деревьями росли почти повсеместно в русских лесах. Белая чистая древесина липы дорого ценилась. Из легкой, податливой древесины липы искусные мастера точили красивую деревянную посуду, вырезали ложки. Из липовых чистых досок в деревнях делали столешницы для обеденных столов. Кору сдирали с поваленных деревьев, мочили в воде, делали из нее мочало и рогожи. Теперь взрослых, больших лип в наших лесах не увидишь. Лишь в далеком Зауралье видел я в глухих лесах свободно росшие высокие липы.

Липа, несомненно, одно из самых красивых, веселых и нежных деревьев. Издавна славится липовый сладкий мед. Хороша и нежна листва липы. Осенью липа раньше других деревьев сбрасывает свою пожелтевшую листву и у корней оголенных деревьев сухим шелестящим ковром лежат опавшие желтые листья. Идешь, бывало, по опавшей липовой листве, шуршащей под ногами, любуешься на знакомые деревья, приготовившиеся к долгой зимовке.

Молодые липы и теперь сажают в парках и больших городах. Липы легко приживаются и быстро растут. Их свежая зеленая листва украшает городские шумные улицы, радует глаз городского усталого человека. (И. Соколов-Микитов.) (212)

тол

еще

(18

и к

пах

жи-

дне

взд

тра

ним

СТ 4

бас

ны£

И Г|

кол ешь ус и мох 11а две'

неб в в* ные

1ICLU

КОТ(

теп. и Сн

ума

60. ДВА ДЕРЕВЦА

В глухой чаще старого мрачного леса, над мшистым кочковатым болотом, стояла сосна. Солнце почти никогда не заглядывало в это сырое место. Лишенная с детства живительного света и тепла, всегда окутанная ядовитыми болотными испарениями, она выросла уродливым деревом, с пожелтевшей, иссыхающей хвоей. Днем у ее корявых корней скользили бурые ящерицы, а ночью под ее жидкой сенью бесшумно пролетали хищные совы. Часто зимней ночью, когда деревья, занесенные сплошной пеленой снега, трещали от жесткой стужи, сосна слышала голодный вой волков и видела их яркие глаза. Когда ветер стонал и рыдал по вершинам старого мрачного леса, в унылом скрипе сосны слышалась жалоба: «Как скучно, как страшно жить!»

В том же лесу, на опушке, вблизи оживленной дороги, у прохладно журчащего ручья, красовалась стройная зеленая елочка. Привольно и весело росла она, то ласкаемая горячими поцелуями летнего солнца, то сверкая каждым „алмазом своего снежного убора в лунные зимние ночи. С утра до вечера в ее ароматных, смолистых ветвях звонко перекликалось пернатое царство, а ночью чутко дремало, дожидаясь рассвета. Дорога, возле которой стояла елочка, никогда не пустела. Ни от чьих глаз не ускользала красавица елочка. Каждый с удовольствием любовался ею и говорил: «Какое прелестное деревце». А елочка вместе с ними, трепеща от избытка жизни и ласки, шептала: «О, как прекрасна жизнь! Как хороши люди!» (По А. Куприну.) (208)

61. РЕКА, С КОТОРОЙ Я ДРУЖИЛ

Она не похожа на большие и сильные реки. Она не вращает турбины электростанций. По ней не ходят большие пароходы, как, впрочем, и маленькие.

Она добрая, моя река. Утром, когда с берега, остывшего за ночь, ступаешь в воду, она ласкает тебя теплой волной.

Бывает, нырнешь к коряге, прижмешься к просвету между корнями и смотришь, пока воздуха хватает. Под корягой в мутном свете движутся, шевеля усами, таинственные черные раки, или окунек встанет перед самым стеклом, удивленно выпучив глаза, и тихо-тихо, словно ветрами, обмахивается, дрожит плавниками, задумчиво пуская ртом пузыри.

А как красива моя река в утреннем тумане, слегка розовом от первых лучей солнца!.. Или осенью, когда ее хрустальные струи настолько прозрачны, что можно видеть дно, будто золотом выложенное, опавшими листьями. Словно горсть серебра, оброненная кем-то, — стайка мальков у самого дна.

Моя река не любит хвастунов, широко разводящих руками, показывая размер улова.

Бывает, она сердится, тяжело хлопая серой волной в фанерный борт лодки. Бывает, веселится, шумно летя с плотины, кипя множеством водоворотов у ее подножья, а зимой одевая жемчужным ожерельем прибрежные кусты.

Я люблю ее, нежно расчесывающую зеленые пряди водорослей, люблю дремлющую подо льдом, люблю сердитую и серую. Не беда, что не на всех картах прочтешь ее имя. Ведь это, в конце концов, не так уж важно. (В. Печкур.) (209)

62. ЕЛКА В ТРАНШЕЕ

Это было зимой 1941 года в осажденном Ленинграде. Уже много суток не было электричества, в трубах замерзла вода, три последних декабрьских дня никто не получал хлеба. Гитлеровцы усилили бомбардировки города.

Мы, мальчишки, часто ночевали в траншеях, вырытых напротив нашего дома. В них было теплее, почти всегда горел огарок свечи или фонарь, а главное, всегда было людно.

Неподалеку от нас стояла батарея зениток, охранявшая один из невских мостов. Порой к нам в траншею заглядывали артиллеристы, худые, с осунувшимися от бессонных ночей лицами. Как мы радовались каждый раз их приходу! Они-то и устроили для нас новогоднюю елку.

Высота ее была не больше метра, несколько сучков покрывали тонюсенькие светло-зеленые иголочки. Зато вся она была в игрушках, стеклянных, бумажных, ватных. Висело на елке и несколько винтовочных гильз, а на самой макушке — ярко начищенная красноармейская пряжка с пятиконечной звездой.

Мы сидели как завороженные, уставившись на несколько потрескивающих огарков, оставшихся, вероятно, от «старого» Нового года. Не было вокруг нашей елки плясок, не звенел веселый смех. А вместо подарков каждому из нас зенитчики дали по куску сахара.

Много лет прошло с тех пор. Но каждый раз, когда в домах зажигаются яркие огни новогодних елок, я вспоминаю ту, «нашу елку», которую в суровые дни ленинградской блокады устроили для нас простые русские солдаты. (По Ф. Безб (207)

63. ЛЮБОВЬ СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ

Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня. Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собой дичь. Я глянул вдоль аллеи и увидел молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.

Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой и, весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.

Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище... но все его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собой!

Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке... Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.

Мой Трезор остановился, попятился... Видно, и он признал эту силу. Я поспешил отозвать смущенного пса и удалился, благоговея. Да, не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным ее порывом.

Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь. (И. Тургенев.) (200)

64. ВЫСОКОЕ ПРИЗВАНИЕ УЧИТЕЛЯ

Каждый год в ноябрьский день в нашей школе собираются выпускники минувших лет. И тогда школьные стены становятся свидетелями необычного зрелища. За партами сидят не подростки, не юноши, а взрослые и даже пожилые люди: рабочие, инженеры, врачи, архитекторы, ученые и воины.

По давно установившейся традиции они рассказывают о том, как живут, как работают, какие строят планы на будущее. И всегда эти люди разных возрастов и профессий, окончившие школу много лет назад, находят для своих учителей слова, полные глубокой любви и благодарности. Одного педагог научил серьезно, добросовестно работать, другому помог преодолеть неуверенность в своих силах, третьему подсказал любимое дело, четвертого заставил поверить в добро и справедливость. И всех учитель научил отличать хорошее от плохого, благородное от низкого, научил понимать, в чем счастье и смысл жизни.

Давно это было, но и через много лет после окончания десятого класса эти люди с волнением говорят о том, какой неизгладимый след оставила в их жизни школа, о том, как дорого им все, связанное с нею, с учителями. Они и теперь, став взрослыми, проверяя свои поступки, спрашивают себя: «А что сказал бы, что посоветовал бы тот, кто учил меня в детстве?» (По И. Новикову.) (187)

65. ПОДВИГ УЧИТЕЛЬНИЦЫ

Сохранился рассказ о подвиге молодой жены командира, комсомолки Кати Тарасюк. Сельская учительница, она незадолго до войны приехала в Брестскую крепость, чтобы провести отпуск вместе с мужем.

Сначала Катя, как и другие женщины, находилась в подвале, ухаживала за ранеными. Лейтенант Тарасюк в это время с группой бойцов отбивал непрекращающиеся атаки противника. Когда группа его поредела, Тарасюк сам лег к станковому пулемету. Он выбрал себе позицию у подножия большого развесистого дерева, и вражеские автоматчики каждый раз откатывались назад под его меткими очередями. По одинокому пулемету вели огонь пушки и минометы. Вся земля вокруг была изрыта снарядами, осколки среза

ли ветви дерева, и вскоре от него остался только расщепленный, изуродованный ствол. Весь израненный, Тарасюк продолжал стрелять, пока вражеская пуля не сразила его.

Пулемет молчал недолго. Тарасюка заменил один из бойцов. Когда Катя узнала, что ее муж погиб, она выбралась из подвала и поползла к расщепленному дереву, откуда по-прежнему непрестанно раздавался треск пулемета. Вскоре и этот пулеметчик был убит. Тогда молодая учительница сама легла за щиток и мужественно вела огонь по врагу, пока ее не поразил насмерть осколок вражеского снаряда. Обезображенное, искромсанное осколками дерево, у подножия которого погибла отважная пулеметчица, жители Бреста впоследствии прозвали «деревом войны». (По С. Смирнову.) (193)

66. ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ

Олимпийские игры... Когда звучит призывный клич фанфар и начинается торжественное шествие команд, первой на стадион всегда входит делегация Греции— родины олимпийских игр.

На западном побережье Пелопоннеса, в долине реки Алфей, затерялась далекая Олимпия.

Каждый четвертый год Олимпия привлекала к себе тысячи людей со всех концов мира. Олимпийские игры были крупным событием в культурной и экономической жизни древнего мира.

На эти игры собирались лучшие атлеты. Музыканты, поэты, ораторы считали за честь выступить в Олимпии. К празднествам приурочивались обширные ярмарки.

Игры благоприятствовали расцвету искусства, особенно скульптуры и поэзии. Каждый победитель состязания мог воздвигнуть в Олимпии статую, которой гордился бы весь его род и полис¹. Лучшие поэты по поручению города слагали хвалебные оды в честь победителей.

Дни олимпийских торжеств были днями всеобщего мира. Объявлялось священное перемирие (до трех месяцев), во время которого прекращались войны, никто не имел права применять оружие или носить его на территории Олимпии.

Когда Греция перестала существовать как независимое государство, олимпийские игры утратили свое общественное значение, превратились в рядовые спортивные мероприятия и были в конце концов запрещен ны римским императором (в 394 году н. э.).

Но благородные олимпийские идеи стремления к миру, дружбе и взаимопониманию навсегда сохранили для человека свою неувядаемую прелесть.

1891 год возродил олимпийские игры и ознаменовал начало международного олимпийского движения. (По А. Кулешову.) (203)

67. МИФЫ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ

Легенды и предания, сложенные древними греками, создавались в те далекие времена, когда люди только начинали вглядываться в окружающий их мир, только приступали к его исследованию и объяснению.

Одну за другой, мешая правду и вымысел, придумывали и рассказывали друг другу удивительные истории: о том, как возник мир и что его наполняет; о том, почему по бурному морю бегут белые барашки- волны; о том, почему люди бывают то смелыми и мудрыми, то глупыми и трусливыми, или о том, откуда берется отголосок в лесу, точно повторяющий в тишине каждое громко сказанное слово.

Зачем же нам сейчас, спустя два с лишним тысячелетия, вспоминать древнегреческие мифы? Ведь мы знаем, что почти все рассказываемое в них очень мало похоже на правду.

Тот, кто думает так, забывает одно важное обстоятельство: мифы созданы не каким-либо одним человеком— их на протяжении долгих веков творил, изменял, поправлял великий художник—-греческий народ. В них он воплощал все, что было ему в те давние дни известно о мире, все свои заветные чаяния, свои огорчения и надежды. И мало-помалу мифы эти стали сокровищницей великолепных образов, прекрасными произведениями искусства.

Изображая своих богов и героев, древние греки с великим искусством воплощали в них самые лучшие и самые дурные свойства человека. Наряду с примерами благороднейшего мужества, беззаветной отваги, крепкой дружбы и нежной любви мы находим в мифах вызывающие отвращение образы самой жалкой трусости, омерзительной жадности, коварства и вероломства.

Как живые глядят л сейчас на нас из этих древних преданий слагавшие их тысячелетия назад люди— простодушные, доверчивые, любопытные и по-своему мудрые. (По Л. Успенскому.) (211)

68. ВЕЛИКОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ

Лев Толстой — наиболее популярный из современных русских писателей, а «Война и мир», смело можно сказать, одна из самых замечательных книг нашего времени. Это обширное произведение овеяно эпическим духом: в нем частная и общественная жизнь России в первые годы нашего века изображена рукой подлинного мастера. Перед читателем проходит целая эпоха, богатая великими событиями и крупными фигурами (“рассказ начинается незадолго до Аустерлицкого сражения и доходит до сражения под Москвой), встает целый мир со множеством выхваченных прямо из жизни типов, принадлежащих ко всем слоям общества. Способ, каким Толстой разрабатывает свою тему столь же нов, сколь и своеобразен; это—не метод Вальтера Скотта, и, само собою разумеется, также не манера Александра Дюма. Граф Толстой русский писатель до мозга костей; и те французские читатели, кого не оттолкнут немногие длинноты и оригинальность некоторых суждений, будут вправе сказать себе, что «Война и мир» дала им более непосредственное и верное представление о характере и темпераменте русского народа и о русской жизни вообще, чем если бы они прочитали сотни сочинений по этнографии и истории. Здесь есть целые главы, в которых никогда не придется ничего менять; здесь есть исторические лица (как Кутузов, Растопчин и другие), чьи черты установлены навеки. Это — непроходящее... Это великое произведение великого писателя, это — подлинная Россия. (По И. С. Тургеневу.) (202)

69. ДУЭЛЬ ПЕЧОРИНА С ГРУШНИЦКИМ

Вот мы взобрались на вершину выдавшейся скалы: площадка была покрыта мелким песком, будто нарочно для поединка. Кругом, теряясь в золотом тумане утра, теснились вершины гор, как бесчисленное стадо, и Эльбрус на юге вставал белою громадой, замыкая цепь льдистых вершин, между которых уж бродили волокнистые облака, набежавшие с востока. Я подошел к краю площадки и посмотрел вниз, голова чуть-чуть у меня не закружилась; там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи.

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами.

Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать... Я хотел дать себе полное право не щадить его, если бы судьба меня помиловала. Кто не заключал таких условий с своею совестью?

• Бросьте жребий, доктор! — сказал капитан.

Доктор вынул из кармана серебряную монету и поднял ее кверху.

Монета взвилась и упала звеня; все бросились к ней.

• Вы счастливы, — сказал я Грушницкому,— вам стрелять первому! Но помните, что если вы меня не убьете, то я не промахнусь.

(По М. Ю. Лермонтову.) (211)

70. СОБИРАТЕЛЬ

Третьяковская галерея называется по имени Павла Михайловича Третьякова. Он положил начало этому замечательному собранию.

Третьяков был купец. Свое богатство он решил употребить на пользу народа. Павел Михайлович был очень образован, увлекался живописью, посещал выставки, знакомился с художниками.

Третьяков знал, что во всех европейских странах есть богатые музеи, где собраны творения лучших художников этих стран, и считал, что пора и России иметь такой же.

В 1856 году Павел Михайлович Третьяков купил две первые картины — художников Шильдера и Худякова.

Сосредоточенный, молчаливый, появлялся он на всех художественных выставках. По лицу ничего не поймешь, но решение уже принято. Картины еще не развешивали в залах, когда он объезжал мастерские художников, узнавал, кто чем занят, все брал на заметку.

Он всех обгонял. Случалось, что царь, нацелившись на выставке купить какую-нибудь картину, подходил поближе к полотну и читал записочку на раме: «Куплено господином Третьяковым».

Приобретенную картину Третьяков не уступал и царю. Ведь он, Третьяков, собирал сокровища не для себя, а для народа.

Сначала для осмотра галереи требовалось разрешение самого Третьякова. Позже он позволил пропускать всех желающих. 31 августа 1892 года Павел Михайлович Третьяков подарил свое собрание городу Москве. (По В. Порудоминскому.) (190)

71. РЕПИН В БЕЛОРУССИИ

Илья Ефимович Репин, величайший творец русской живописи, жил на нашей белорусской земле, на Витебщине. С этой землей связана одна из страниц его творчества, эта земла дарила художнику вдохновение, здесь находил он прототипы образов и сюжеты своих картин, испытывал радость общения с крестьянами и новые ощущения человека, получившего возможность после суеты шумного города наслаждаться первозданной тишиной хутора, нарушаемой лишь пением- птиц да шепотом волн Западной Двины.

В 1892 году художник приобрел имение в Здрав- нево, где много сил и времени уделял хозяйству.

Первый сезон пребывания Ильи Ефимовича на хуторе оказался одним из самых плодовитых в его творчестве. За весну, лето и осень, кроме большого числа рисунков и эскизов, он создал четыре картины, которые относятся к лучшим его работам.

Репин, где бы он ни жил, всегда писал портреты — маслом, акварелью, карандашом, пером. Любил писать с натуры, стремясь не только передать облик, но и внутреннюю суть человека. Художник создал огромную галерею портретов своих современников — художников, писателей, композиторов, артистов, а также людей физического труда. А как тщательно выписывал он эскизы персонажей своих знаменитых картин «Бурлаки на Волге» и «Запорожцы».

И. Е. Репин полюбил свой хутор. Каждый год он ждал встречи с ним, в городе ему недоставало шума ночного леса, блеска луны на воде.

Здравнево переименовано теперь в Репино. Это тот уголок нашей белорусской земли, где каждый может прикоснуться к неиссякаемому источнику мысли и чувства, каким было бессмертное творчество крупнейшего реалиста в живописи — Ильи Ефимовича Репина. (По А. М. Подлипскому.) (213)

72. «...ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ»

Представьте: вам предложили прогулку по пушкинским местам. Михайловское, Петровское, Тригорское, Святогорский монастырь.

Зима. Утро. По веселым желтым солнечным пятнам на стене, по затопленному до времени камину, даже не заглядывая в окно, видно: крепкий морозец стоит на дворе, и иссиня-синее небо подпирают белесые дымы.

«Мороз и солнце; день чудесный!» А лес-то, лес! Вчерашний снегопад разукрасил его* на диво. И не такой вроде бы лесок, а выглядит сейчас непроходимым, сусанинским. Два красных фонарика, два снегиря замерли на рябине. Вспорхнули — и снежный водопад устремился вниз. Невдалеке стожок сена, полуприкрытый белой накидкой, напомнил о лете и душистом сенокосе.

Весна, Широкие разливы Сороти, последний снег и первые подснежники. Береза, оказавшаяся вдруг у самой воды, торопится принарядиться, посматривая в это неверное зеркало. Поэт не любил весны, не любил, хотя писал а ней неподражаемо: «С каким тяжелым умиленьем я наслаждаюсь дуновеньем в лицо мне веющей весны на лоне сельской тишины!»

Лето. Оно покровительствовало музе поэта. 19 июля 1825 года, в день отъезда Анны Петровны Керн из Тригорского, Пушкин вручил ей стихи, лучше которых, наверное, нет и не будет: «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты...»

Осень. «...Из годовых времен я рад лишь ей одной...» Поэтическую пушкинскую осень мы знаем наизусть. А здесь ее можно увидеть воочию. Золото листопада, прозрачность воздуха и чистота красок, любимые его аллеи и скамьи — осень! «Унылая пора! очей очарованье!..» Наш Пушкин. Словно живой... Настоящий наш современник. (По Р, Армееву.) (205)

73. БЛАГОТВОРНОЕ ВЛИЯНИЕ

Незабываемое впечатление производит древняя Беловежская пуща. Ее вековые ельники и могучие дубравы — память о тех первозданных лесах, которые в недалеком прошлом покрывали большую часть Европы. Этот дикий лес необыкновенно разнообразен: он дремуч и светел, угрюм и радостен, стар и молод. Умеренный климат способствует произрастанию в пуще таких требовательных к теплу древесных пород, как граб, ясень, клен.

Лесная тишина, шорохи и звуки по силе своего успокаивающего воздействия на человеческий организм не имеют себе равных. Лес хорошо поглощает шумы, а пребывание в нем успокаивает нервную систему. Многие растения оказывают прямое целебное воздействие на организм человека, излечивая его от различных недугов. Известно, что в течение часа один гектар леса поглощает столько углекислоты, сколько ее выделяют за это время 200 человек.

К тому же леса существенным образом изменяют атмосферу, нормализуют ее газовый режим, улучшают химический состав, температуру, влажность, что благоприятно действует на человека.

Трудно переоценить эстетическое влияние леса на человека. Изумруд трав и серебро росы, мягкость тихих всходов и всполохов догорающих закатов, ветка цветущей ивы и жужжание шмеля, нежная песня зяблика и глухариные предзорья, огненно-багряный лист клена и коричневая шляпа боровика — это привлекательные детали леса, наполняющие его поэтическим содержанием.

Оценивая значение леса в комплексе, нетрудно сделать вывод: человеческая жизнь во многом зависит от него. (По В. Алешко.) (202)

74. БЕЛОВЕЖСКАЯ ПУЩА

Кто не слышал о величественных, почти первобытных лесах Беловежской пущи, о могучем беловежском зубре!

И едут, едут люди со всех концов света, чтобы увидеть своими глазами неповторимую красоту, преклониться перед великой гармонией природы. Радушно встречает пуща сотни тысяч гостей, открывает им свои сокровища. Музей природы с утра до вечера распахнут перед посетителями.

А в недрах пущи —живые свидетели ее истории дубы-великаны. Возраст самых почтенных из них, как определили лесоводы, семьсот с лишним лет. И невольно спрашиваешь себя: не под этим ли дубом осторожно крался последний из племени ятвягов?

Святая святых пущи — абсолютно заповедные участки. Здесь все вершится по законам природы, человек не прикасается ни к чему. Здесь отлеживаются косули и олени, дремлют до сумерек рыси. Отсюда весенней ночью раздается уханье сов. У дуплистых стволов роятся лесные пчелы, вьются осы. В нетронутых борах, оглашая тишину ударами крыльев, взлетит порой редкая птица глухарь.

А на светлых прогалинах, на полянах, по берегам тихих речушек тянутся к солнцу цветы и травы.

Беловежская пуща стала теперь научной лабораторией природы. Главная ее цель — сохранение в естественном состоянии природного комплекса, всех видов растительного и животного мира. Сделано немало: проведены тысячи научных исследований, из единично уцелевших зубров возрождены вольные стада, сотни оленей и кабанов расселены в другие районы страны... Пуща живет и радует нас своей неповторимой красотой. (По М. Шарай.) (210)

75. В ГРОЗУ

Сухая земля, позабывшая про дожди, обдавала нестерпимым зноем. Где только Митя не побывал! Даже в лесу, где, ни о чем не думая, бродил Митя, не было обыкновенной влажности и сырости. Слепни не давали остановиться ни на минуту, ни на секунду. Неожиданно Митя выбрался на ничем не примятую, совершенно не кошеную опушку и остолбенел. Со стороны небольшого, но красивого селеньица, низко нависая над конопляным полем, распространяясь от горизонта до горизонта, ползла чернота. Ее передний край, почти неразличимый вдали, причудливо клубился, то выпуская вперед рваные мохнатые щупальца, то снова убирая их. И все там страшно-престрашно клубилось, продвигаясь вперед медленно, но неостановимо. Сразу в семи местах долбанули сухую землю семь коротких, широких молний, и грохот от семи разрядов немедленно потряс замерший в ожидании воздух. Куда только Митя ни смотрел, вокруг он видел неотвратимо надвигавшуюся черноту. Гроза не страшна дома, а в поле или в лесу во время грозы оказаться ничуть не приятно. Продвинувшись несколько вперед, чернота сделала еще не один залп. Митя в это время бежал уже к ней навстречу и с радостью отметил, что ударяет не в дорогу. Широкое поле не созревшей еще конопли бесновалось справа и слева, как, допустим, бесновалась и металась бы на привязи лошадь, почуяв приближение голодных и беспощадных волков. Ни в чем не повинная конопля тоже была привязана к земле; ей некуда было деться перед лицом неизвестного ей до сих пор бедствия. (По В. Солоухину.) (223)

76. НОЧНЫЕ ЗВУКИ

Лес растворился в сумраке и поплыл. Кусты и деревья сгустками тьмы шевелились в вязкой тягучей мути, то съеживаясь, то вдруг растягиваясь. Вечер сменила ночь — пора густых сумерек и теней, пора ночных лесных происшествий.

Кончились задумчивые вечерние песни. Отсвисте- ли на еловых маковках певчие дрозды, глазастенькие зарянки давно рассыпали по сучкам звонкие стеклышки песен.

Спиной привалился к елке: она чуть шевелится, дышит... Глаза закрыл, они сейчас ни к чему, сейчас нужны только уши.

Долго куковала в темноте ночная кукушка, далекое эхо за болотом ей отвечало.

Даже в самую глухую полночь, когда живых голосов не слышно, лес не безмолвствует: то завозится ветер в вершине, то скрипнет дерево, то, стукаясь о сучки, упадет шишка.

Но есть в каждой ночи пора, когда наступает полная тишина. Перед ней снова зашевелятся и поплывут в вязкой мгле сгустки тьмы, на смену ночи близится темнозорь. Лес словно вздохнет: тихий ветёрок пролетит над вершинами и каждому дереву что-то шепнет на ухо. И будь на деревьях листья, они ответили бы ветру по-своему. Осины бы торопливо залопотали, березы бы ласково прошелестели. Но в лесу апрель — и деревья голы. Одни ели да сосны прошипят ветру в ответ, и поплывет над лесом тягучий гул хвойных вершин, как отзвук далеких колоколов.

И вот в этот миг, когда лес еще по-настоящему не проснулся, вдруг наступает время полной ночной тишины. (По Я. Сладкову.) (211)

77. СНЕГИРИ

В комнате было два окна, выходивших во двор (дом стоял во дворе). Под окнами росла большая черемуха. Весной она зацветала так пышно, что казалось — это уже не дерево, а белое облако, каким-то чудом опустившееся на землю. Летом все дерево было осыпано темно-синими, почти черными ягодами величиной с горошину, которые мы поедали в огромных количествах...

Зимой было самое интересное, потому что на черемухе в это время года бывали частыми гостями снегири. Их хорошо можно было разглядеть, если забраться на подоконник и прижаться лицом к стеклу так, чтоб видеть верхние ветки дерева. Много лет прошло с тех пор, но я и сейчас очень легко представляю себе эту сказочную картину: голые, корявые ветки черемухи, опушенные сверху белым снежком, а на ветках сидят красногрудые птички. Милые друзья моего детства, мои милые снегири! Как я мечтал поймать хоть одного из вас и держать дома в клетке! Я воображал, что был бы самым счастливым человеком на свете, если бы мне подарили вдруг снегиря. Но мое детство так и прошло без снегиря. Никто никогда не дарил мне ни снегиря, ни какой-нибудь другой птички в клетке. Но я не жалею об этом. Я даже рад, что никогда не сажал вольную птицу в клетку, не держал ее взаперти, в то время как она могла летать и наслаждаться свободой. Н. Носову.) (210)

78. ЧЕРЕМУХА

Одна черемуха выросла на дорожке из орешника и заглушала лещиновые кусты. Долго думал я, рубить или не рубить ее: мне жаль было. Черемуха эта росла не кустом, а деревом вершка три в отрубе и сажени четыре в вышину, вся развилистая, кудрявая и вся обсыпанная ярким, белым, душистым цветом. Издалека слышен был ее запах. Я бы и не срубил ее, да один из работников (я ему прежде сказал вырубить всю черемуху) без меня начал ее рубить. Когда я пришел, уж он врубился в нее вершка на полтора, и сок так и хлюпал под топором, когда он попадал в прежнюю тяпку. «Нечего делать, видно, судьба»,— подумал я, взял сам топор и начал рубить вместе с мужиком.

Всякую работу весело работать: весело и рубить. Весело наискось глубоко всадить топор и потом напрямик подсечь подкошенное и дальше и дальше врубаться в дерево.

Я совсем забыл о черемухе и только думал о том, как бы скорее свалить ее. Когда я запыхался, я положил топор, уперся с мужиком в дерево и попытался свалить его. Мы качнули: дерево задрожало листьями, и на нас закапало с него росой, и посыпались белые душистые лепестки цветов.

В то же время — точно вскрикнуло что-то — хрустнуло в середине дерева; мы налегли, и — как будто заплакало — затрещало в середине, и дерево свалилось. Оно разодралось у надруба и, покачиваясь, легло сучьями и цветами на траву. Подрожали ветки и цветы после падения и остановились.

«Эх! штука-то важная! — сказал мужик. — Живо жалко!»

А мне так было жалко, что я поскорее отошел к другим рабочим. (По Л. Толстому.) (213)

79. ВСЕ НАЧАЛОСЬ С ДЕРЕВЯННОЙ ЛОШАДКИ

На день рождения отец подарил своей дочке Леночке деревянную лошадку, и она стала самой любимой ее игрушкой. Девочка могла целый день играть с ней, расчесывать ее золотую гриву. Если Леночка собиралась на прогулку, то подходила к лошадке, целовала ее в лоб и говорила, что скоро вернется.

Однажды Лена увидела живую лошадь и стала спрашивать отца, где живут настоящие лошади, как они спят, когда они пойдут кататься на живой лошади.

И тогда отец привел Лену Петушкову в конноспортивный клуб. А уже через два года юная наездница выполнила норматив второго спортивного разряда. Вначале она испробовала свои силы в конкурсе, а затем по совету тренеров стала заниматься выездкой и добилась блестящих успехов.

Выездка, или высшая школа верховой езды,— красивый и очень сложный вид конного спорта. Когда выступает Елена Петушкова, зрители не замечают, как она управляет лошадью. Кажется, что лошадь сама, без участия всадницы, выполняет сложнейшие элементы программы. Но на самом деле лошадь реагирует на почти незаметные движения руки, ноги или корпуса спортсмена. Это достигается упорными тренировками в течение многих лет.

Елена Петушкова несколько раз выигрывала первенство страны, а в 1967 году дебютантке советской команды присудили титул «Мисс чемпионата Европы» как самой элегантной наезднице соревнований. (По Я. Шеленкову.) (191)

80. СКОЛЬКО ХЛЕБУ ЛЕТ?

Знаменитый ученый Тимирязев как-то назвал хлеб величайшим изобретением человека. Это замечательное открытие известно людям давным-давно, вероятно, около двадцати тысячелетий.

В те далекие времена первобытные люди жили в пещерах по берегам рек и склонам гор. Они умели добывать огонь, делать орудия, но у них еще не было домашних животных. С каменными ножами и топорами охотники уходили в леса и степи ловить диких кабанов, медведей и лошадей.

Женщины оставались в становище, собирали дикие плоды и орехи, сладкие коренья и пряные травы. А племена, населявшие Индию и Кавказ, Китай и Африку, знали зерна дикой пшеницы и ячменя, которые росли на склонах гор Кавказа и в долинах Африки. Женщины собирали зерна, растирали их камнями и варили кашу.

И вот что случилось в те далекие времена в одном стойбище.

Хозяйкой племени была умная и волевая женщина. Она не только собирала зерна дикой пшеницы, но и сеяла их возле становища, ухаживала за землей, очищала ее от камней.

Однажды, дожидаясь охотников, она растолкла много пшеничных зерен и сварила их. Но охотники опоздали. Прошел день, другой — пшеничная каша стала густой и прокисла. Женщина не выбросила ее. Она сделала из этой каши комок, обваляла его в грубой муке. Затем бережно положила его в очаг и засыпала углями.

Так был испечен первый пшеничный хлеб. От него пахло золой, корки обуглились, но каким он был вкусным! («Календарь школьника».) (216)

81. ГРАНИЦЫ НАШЕГО МИРА

Человечество родилось и живет в мире, к которому оно слишком привыкло, чтобы его замечать. Мы живем на самом дне необозримого воздушного океана, а над нашей головой поднимается земная атмосфера. Этот океан, кажущийся нам таким чистым, в действительности далеко не прозрачен. Пятнадцать тысяч кубических километров воды в виде водяного пара и облаков растворено в воздухе. Десятки тысяч тонн вулканической и метеорной пыли серой вуалью покрывают небо, которое мы называем ясным. И то, что мы называем ярким солнцем, — только тусклое пятно по сравнению с подлинным блеском нашего несравненного по силе светила. А человеческий глаз, унаследованный от океанских предков, видит далеко не все лучи, посылаемые солнцем.

За многокилометровым океаном атмосферы лежит еще не исследованная Вселенная, где нет ни ветра, ни погоды, ни смены дня и ночи. А где-то рядом медленно вращается огромный шар Земли, с лентами облаков, с темными провалами морей, с пыльным океаном атмосферы, составляющей границу нашего мира.

И вот 4 октября 1957 года мы пробили эту космическую границу и вырвались на бесконечные просторы Вселенной.

Границы нашего видения бесконечно раздвинулись: мы ощупываем ближайшую планету — Луну лучом локатора, нежные руки электронных машин ведут наш спутник по его орбите, мы фотографируем атомы и окрашиваем их в разные цвета, мы в полете обгоняем звуки. (По материалам журналов.) (212)

82. «МЫ ЖИТЕЛИ ОДНОЙ ПЛАНЕТЫ...»

Французский летчик, героически погибший в воздушном бою с фашистами, создатель прекрасных лирических и философских произведений Антуан де Сент-Экзюпери оставил глубокий след в литературе XX века.

Человек необычайно разносторонней одаренности, он с детских лет увлекался рисованием, музыкой, поэзией и техникой.

«Детство — это огромный край, откуда приходит каждый, — писал Экзюпери. — Я родом из моего детства».

Смотреть на окружающее глазами ребенка, видеть в привычном и знакомом новые, неповторимые черты— эти качества были присущи и маленькому мальчику, и писателю Сент-Экзюпери.

Став пилотом-профессионалом, Сент-Экзюпери посвятил свои первые книги изображению трудной судьбы летчика. Эта профессия воспитывала чувство ответственности за других людей.

Книги Экзюпери воспринимаются как философские повести о роли и месте человека в жизни.

Слова «быть человеком — это значит чувствовать, что ты за все в ответе», сказанные писателем в 30-е годы, и сегодня воспринимаются как знамение времени.

Эта мысль пронизывает все книги Экзюпери, измерявшего мир не государственными границами, а иными масштабами.

Великий гуманист мечтал о спасении всего человечества на путях морального усовершенствования, мечтал о всеобщем братстве, об уничтожении войн. Неустанно призывая к человеческой солидарности, он неизменно утверждал: «Мы жители одной планеты, пассажиры одного корабля». В книге «Планета людей», удостоенной «Большой премии романа» Французской академией, Экзюпери обращал свой голос к людям всего мира: «Мир стал пустыней, и все мы жаждем найти в ней товарищей. Чего ради нам ненавидеть друг друга?» (По В. Григорьеву.) (216)

83. ВОЛШЕБНЫЙ ПОЖАР

Было начало апреля. Сумерки сгущались незаметно для глаз. Тополи, окаймлявшие шоссе, белые низкие домики с черепичными крышами по сторонам дороги, фигуры редких прохожих—все почернело, утратило циста и перспективу; все предметы обратились в черные плоские силуэты, но очертания их с прелестной четюн гыо стояли в смуглом воздухе. На западе

за городом горела заря, Точно в жерло раскаленного, пылающего жидким золотом вулкана, сваливались тяжелые сизые облака и рдели кроваво-красными, и янтарными, и фиолетовыми огнями. А над вулканом поднималось куполом вверх, зеленея бирюзой и аквамарином, кроткое вечернее весеннее небо.

Медленно идя по шоссе, с трудом волоча ноги, Ромашов неотступно глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства, ему чудилась за яркой вечерней зарей какая-то таинственная, светозарная жизнь. Точно там, далеко-далеко за облаками и за горизонтом, пылал под невидимым отсюда солнцем чудесный ослепительно прекрасный город, скрытый от глаз тучами, проникнутыми внутренним огнем. Там сверкали нестерпимым блеском мостовые из золотых плиток, возвышались причудливые купола и башни с пурпурными крышами, сверкали бриллианты в окнах, трепетали в воздухе яркие разноцветные флаги. И чудилось, что в этом далеком и сказочном городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на сладкую музыку, у которых даже задумчивость, даже грусть очаровательно-нежны и прекрасны. Ходят они по сияющим площадям, по тенистым садам, не знающие преград в счастии, не омраченные ни скорбью, ни заботой. (По А. Куприну.) (217)

84. В СОСНОВОМ ЛЕСУ

Прошлым летом я возвращался с Борового озера к себе в деревню. Дорога шла по просеке в сосновом лесу. Все вокруг заросло пахучими от летней сухости травами.

Особенно много колосистой травы и цветов росло около старых пней. Трухлявые эти пни разваливались от легкого толчка ногой. Тогда взлетала темным облаком коричневая, как размолотый кофе, пыль, и в открывшихся внутри пня запутанных и таинственных ходах, проточенных короедами, начинали суетиться крылатые муравьи.

Кучевые облака громоздились в небе. Они были на взгляд такие тугие, что можно было, очевидно, лежать на их ослепительно белых громадах и смотреть оттуда на приветливую землю с ее лесами, просеками, полянами, цветущей рожью, поблескиваньем тихой воды и пестрыми стадами.

На поляне около лесной опушки я увидел синие цветы. Они жались друг к другу. Заросли их были похожи на маленькие озера с густой синей водой.

Я нарвал большой букет этих цветов. Когда я встряхивал его, в цветах погромыхивали созревшие семена.

Цветы были незнакомые, похожие на колокольчики. Но у колокольчиков чашечка всегда склоняется к земле, а у этих неизвестных цветов сухие чашечки стояли, вытянувшись вверх.

Дорога вышла из леса в поле. Невидимые жаворонки тотчас запели над рожью. Впечатление было такое, будто они перебрасывали друг другу стеклянную нитку. Они то роняли ее, то тут же на лету подхватывали, и дрожащий ее звон не затихал ни на минуту. (По /(. Паустовскому.) (213)

85. БЕРЕЗА

Каждый раз, когда приближалась осень, начинались разговоры о том, что многое в природе устроено не так, как бы нам хотелось: зима у нас длинная, затяжная, лето гораздо короче зимы, а осень проходит мгновенно и оставляет впечатление промелькнувшей за окном золотой птицы.

Разговоры наши любил слушать внук лесника Ваня Малявин.

Однажды Ваня, выкопав маленькую березу, обложил корни ее сырым мхом, принес нам и сказал: «Вы говорили, что вам жалко лета. Вот эту березку посадите в деревянную кадку и поставьте в теплой комнате, и она всю зиму будет зеленая».

Мы принесли из сарая ящик, насыпали его доверху землей и пересадили в него маленькую березу. Через день опустившиеся ветки березы поднялись, вся она повеселела, и даже листья у нее шумели, когда сквозной ветер врывался в комнату.

^! В саду уже поселилась осень: горели темным пурпуром клены, ссыхался дикий виноград на беседке. Даже кое-где на березах в саду появились желтые пряди, как первая седина у нестарого человека, но береза в комнате, казалось, все молодела.

Как-то ночью пришел первый заморозок. В эту ночь я проснулся от протяжного и приятного звука: пастуший рожок пел в темноте. В бледном свете зари стояла маленькая береза, и вдруг я заметил: пойти вся она за эту ночь пожелтела, и несколько лимонных листьев лежало на полу. Комнатная теплота не спасла березу, и через день она облетела вся, как будто не хотела отставать от подруг, осыпавшихся в холодных лесах. (По К. Паустовскому.) (228)

1^ Полис — город-государство в Древней Греции.