Серебряный век русской литературы
Сере́бряный век — название периода в истории русской поэзии, относящегося к концу XIX—началу XX веков, данное по аналогии с Золотым веком (начало XIX века). На авторство термина претендовали философ Николай Бердяев, поэты и критики Николай Оцуп, Владимир Маяковский.
Серебряный век – конечно, не строгий научный термин, но чрезвычайно ёмкая метафора, позволившая обозначить то, что возникло в русской культуре конца XIX – начала XX века, что передавало новое сложное ощущение жизни, дух времени. Смысл этой метафоры в полной мере может раскрыться прежде всего из сравнения Серебряного века с другой эпохой – с пушкинским веком, Золотым веком русской культуры и литературы, по аналогии с которым и возникло это выражение – Серебряный век.
Золотой век – это восприятие национального мира как дома, русской жизни – как домашнего гнезда. Жизнь – дом, народ – семья. Там существовали незыблемые опоры бытия; и на земле и на небесах. И что бы ни произошло – все кончается (должно кончиться!) торжеством добра, Божьим судом. Именно в Золотом веке появляется пушкинская «Капитанская дочка», где неколебимое русское добро побеждает «Русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
И поистине в другом веке, в почти неузнаваемо изменившейся России, в веке Серебряном, обреченно и отчаянно вздыхает Блок: «Что счастье? Короткий миг и тесный, Забвенье, сон и отдых от забот… Очнешься – вновь безумный, неизвестный и за сердце хватающий полет…»
От чувства незыблемости добра и дома к чувству бездомности и тревоги – вот путь от Золотого века к Серебряному.
И все же Серебряный век жил не одним отчаянием. «В эти годы, – писал Н.А. Бердяев, – России было послано много даров. Это была эпоха пробуждения в России самостоятельной философской мысли, расцвета поэзии и обострения эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания, появились новые души, были открыты новые источники творческой жизни, видели новые зори, соединяли чувства заката и гибели с чувством восхода и с надеждой на преображение жизни. Но все это, – добавлял Бердяев, – происходило в довольно замкнутом круге…»
Последние слова Бердяева во многом объясняют культурную драму эпохи. В этом «замкнутом кругу» рядом с творческими порывами художника во имя «добра и света», порою вплетаясь в них, шла и богемная саморастрата таланта. Так обостренно переживалась художником его «замкнутость», ощущаемая им как отдаленность, трагическая оторванность от мира народной жизни.
И всё же величайшей заслугой Серебряного века было его стремление воспринять и осмыслить новую жизнь и нового человека. Новая русская личность как цель национальной культуры и истории есть, в сущности, тот луч света, та надежда, которая позволила эпохе прозреть возможность гармонии человека и мира, заговорить о «русском Ренессансе». Эта цель была завещана Серебряному веку всей русской литературой предшествующего столетия.
В строгом историко-литературном смысле Серебряный век начался с манифеста – заявления о том, что мир и человек более не могут быть поняты и выражены старыми художественными средствами. Это прозвучало в 1892 г. в лекции Дмитрия Сергеевича Мережковского, которая в следующем голу была напечатана под названием «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы». В том же 1892 г. Мережковский опубликовал книгу стихов «Символы» («Кажется, я раньше всех в русской литературе употребил это слово», – говорил он впоследствии). Вскоре в Петербурге стал выходить журнал «Северный вестник», вокруг которого собрались «старшие символисты» (В. Брюсов, К. Бальмонт, Д. Мережковский, З. Гиппиус, Ф. Сологуб…). Спустя несколько лет приходит поколение «младших символистов»: А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов и др.
Так что начальнаявнутрилитературная веха бесспорна. Но ясно, что новая литературная ситуация возникла вовсе не потому, что Валерий Брюсов сочинил свою знаменитую строчку «О закрой свои бледные ноги» и поместил её в одном из выпусков сборника «Русские символисты».
Для этого должны были пройти какие-то серьёзные перемены во взаимоотношениях литературы, писателя и действительности; более того – должно было перемениться отношение людей, общества к жизни. И признаков таких перемен – множество.
Дело в том, что на рубеже XIX-XX вв. в искусстве (и не только русском, но и европейском) возникло и усиливалось с каждым годом предчувствие глубокого переворота в порядке мировой жизни – в социальных процессах, в ходе истории. И – во внутренней жизни самих людей. Утрачивались прежние смыслы существования. Люди открывали в себе новые вопросы и тайны, обнаруживали в себе неизвестное – пугающее и манящее.
Это состояние искусства было названо «модернизм»одними и «декаданс» другими.
Модернизм (отфранц.moderne – новейший, современный) – общее обозначение ряда направлений в искусстве и литературе (конца XIX – XX в.), утверждающих новый подход к изображению мира, такой подход, который, по мнению модернистов, способствовал бы духовному возрождению человека. Декаданс, декадентство (от франц. decadence – упадок) – термин, обозначающий те явления и течения в литературе и искусстве конца XIX – начала XX в., которые отличаются неприятием устоявшихся моральных норм, выражают тоску по духовной свободе.
Русский модернизм был в немалой мере рожден спором с литературой предшествующего времени, в котором преобладали «освободительные» и «гражданские» мотивы, не отражавшие всего богатства и многообразия жизни. Модернисты, т.е. искатели нового художественного языка, в сущности, восстанавливали утраченное их предшественниками предназначение слова, ибо задача литературы – быть верной всей правде своего времени, полно соответствовать действительности.
Но понятна и полемика вокруг «новшеств» и «странностей» модернизма. Его противники восприняли «отказ от гражданских идеалов», новый взгляд на человека, погружение в тайны его духа и безудержные эксперименты с «формой» как недопустимый «индивидуализм», «упадничество» и т.п. Поэтому слова «декаданс», «декадент» на долгие годы стали в русском, а особенно в советском литературоведении осудительным ярлыком, ругательным определением.
Многое из происходящего не поддавалось истолкованию и выражению рациональными способами, методами, как тогда говорилось, позитивного научного знания, привычным художественным языком. Возникает тяга к знанию вненаучному, мистическому, религиозному. Жизнь воспринимается в таинственной двумирности: есть тайная действительность вокруг человека и есть тайный мир в самом человеке, в его душе, сознании и подсознании (само это понятие – «подсознание» – тоже возникает именно в эти годы).
И всё-таки не в этой мистико-религиозной окраске состоит характерность эпохи. Если ограничиться лишь такой окраской, вне Серебряного века оказались бы многие крупные писатели. И такие демонстративно социальные реалисты как Горький, Серафимович, и такие немистики, как Алексей Толстой, Пришвин, Куприн. Да и религиозная Анна Ахматова строила свой мир вне «потустороннего» и «запредельного».
И вот что ещё принципиально важно: и те (мистики, «вестники», художники «посвященные»), и другие («реалисты» всех оттенков) воспринимали по-своему общеедля всех кризисное тревожное состояние действительности. Они чувствовали, что в современном мире назревают и приближаются колоссальные перемены, катастрофические взрывы. И уже вторично – грянут ли они из запредельных глубин «мирового духа» или из вулканических социальных глубин «классовой борьбы», из стихии народного бунта или из бездны человеческой психики. Это объединяющее всех чувство выразил Александр Блок:
Двадцатый век... Ещё бездомней,
Ещё страшнее жизни мгла
(Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне…
И чёрная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
Продолжительность Серебряного века является предметом споров. Иногда его растягивают на целые полвека и более. Такой подход без нужды размывает границы Серебряного века. Конечно, Бунин умер в 1953 г., Анна Ахматова дожила до 1966-го, а Борис Зайцев, последний крупный прозаик Серебряного века, скончался в Париже в 1972 г. Но из этого вовсе не следует, что на нем-то и пресекся Серебряный век русской литературы
Любой литературный процесс – это система, а не отдельные, пусть даже яркие, но разбросанные факты и судьбы. Серебряный век – тоже определенная система литературной жизни; изнутри организованнаясовокупность явлений, обстоятельств; живая, меняющаяся, но устойчивая структура. И если подходить к вопросу о границах Серебряного века системно, то они могут быть очерчены довольно явственно: от начала 90-х годовXIX века до 1917 года. До этой грани и после нее литературная жизнь в России – существенно иная.
Русская жизнь накануне Серебряного века была двойственна. Это было время уверенного экономического процветания. Принявшаяся за работу послекрепостническая Россия во многом преуспела. Но в этом новом состоянии таилась немалая опасность. С пугающей неотвратимостью «во глубине России» исчезла воспетая когда-то Некрасовым «вековая тишина»: разрушалась российская деревня, расслаивалась, распадалась сословная Россия. От привычного образа жизни «освобождались» десятки миллионов людей, которые должны были искать свою иную судьбу, искать самих себя.
Все это осознавали и старались раскрыть философия и литература Серебряного века.
Постепенно и все ускоряясь шло накопление «горючего материала» для потрясающего социального взрыва.
Героем дня становился человек, недовольный «гнетом серой обыденщины», рвущийся к свободе, более того – к воле. Человек, открывший вдруг, что он-де не для того на свет родился, чтобы «по старинке» работать с утра до ночи, жить на одном месте, строить дом, укреплять существующий порядок жизни… Разрушить этот порядок – вот его заветная мечта. На таком понимании героизма строила свои сюжеты та линия литературы, которая связала себя с идеями борьбы за «социальный прогресс». Среди писателей, сочувствовавших этим идеям, – Горький, Серафимович, Андреев (он – отчасти!), «пролетарские» поэты…
Гуманизм Горького не просто возвеличивал Человека – онсталкивал его с якобы враждебным миром, противопоставлял его «окружающей среде». Утверждение своей безграничной и самоуверенной воли и права менять жизнь – свою и других – вот главная цель горьковских героев.
Другая линия литературы тех лет – «декадентская», модернистская, тоже по-своему отталкивалась от «застоя». Она, однако, противостояла ему по иной причине – потому, что «застой» сковывал незримые силы человеческого духа. Освобождение этих сил, углубление человека в бездны своего духа, стремление к единству «я» и вселенной, искание путей к познанию высших миров – вот путь, на который встали литераторы-модернисты. Но они не призывали менять внешний мир, ужасались перспективам социальной революции (в то же время некоторые из них, Блок, например, считали ее неизбежной). Им нужна была духовная революция, которая способна внутренне преобразить человека.
И те и другие противостояли догматизму, идейной скуке 70-90-х годов прошлого века. Но, разумеется, они и в страшных видениях не подозревали того, что получится в конце концов из сложения этих двух ожиданий революций: социальной и духовной.
Напряженные изыскания, страсть обновления «старого» мира и его ценностей – все это так или иначе провозглашалось и под знаменем революционного марксизма, и – по-своему – в изысканных салонах модернистов. Все это мало-помалу входило в культурной сознание эпохи, рождая все более явственное ощущение неизбежности катастрофы. Вот откуда ложится на Серебряный век самая густая тень. Остро переживаемое чувство трагической непрочности и отдельной человеческой, и всей мировой жизни придает единство Серебряному веку как особой эпохе в истории русской литературы.
Художники Серебряного века первыми в национальной культуре создали картину переломности истории, предельности бытия, они дышали воздухом надвигающейся всемирной грозы. «Только в тот момент, когда мы выдвинем вопрос о жизни и смерти человечества, – писал Андрей Белый, – мы приблизимся к тому, что движет новым искусством… Людям серединных переживаний такое отношение к действительности кажется нереальным; они не ощущают, что вопрос о том, быть или не быть человечеству, реален».
Вот почему художники Серебряного века начинают искать способы выражения охватившего их нового и странного чувства. Опору они находят в мировой культуре (особенно мистико-религиозной).
Серебряный век оказался необычайно богатым в культурных связях, отзывчивым и переимчивым. Пред ним заманчиво открылись все дали национальной культуры, распахнулась мировая духовная сокровищница: открытия и достижения философской мысли, опыты художников и мудрецов всех времен и народов.
Россия в этот момент истории оказывается в средоточии всех мировых культурных сил, на пересечении «западного» и «восточного» миропониманий. Начало, 90-е годы, – это преимущественно «западное», европейское притяжение. Прежде всего в эти годы усиленно читаются и переводятся поэты французского декаданса – особенно С. Малларме, П. Верлен, Ш. Бодлер. Чрезвычайно влиятельна была философия пессимизма А. Шопенгауэра, сильное впечатление, особенно на раннего Горького, произвел «сверхчеловек» Ф. Ницше, вставший «по ту сторону добра и зла», бросивший вызов догматам обывательского миропорядка. Знаменитый венский психиатр З. Фрейд открыл «преисподнюю» в подсознании человека, обострил интерес к глубинным внутренним противоречиям в психике.
Прорубив, таким образом, окно в свою Европу, насыщаясь европейской культурой, русские художники Серебряного века с не меньшим увлечением открывают для себя поистине неисчерпаемый Восток. В 900-е и 910-е годы по-новому ожили для писателей «русского Возрождения» легенды и мифы древности – Ассиро-Вавилонии, Греции, Рима; жадно знакомятся они с религиозными системами Китая, Индии, Ближнего Востока…
Но, пройдя Запад и Восток, писатели вернулись из духовных странствий с обострившимся интересом к отечественной культуре, истории, ее неоценимому опыту. Именно в эти годы как событие громадного духовно-художественного значения было пережито открытие древнерусского иконописания (особенно живописи Андрея Рублева – величайшей сенсацией стала его «Троица»). Не только русские писатели, но и живописцы, графики, скульпторы черпали свои образы из национальной памяти, из преданий старины: М. Нестеров, В. Суриков, Н. Рерих, И. Билибин, Б. Кустодиев, А. и В. Васнецовы, М. Антокольский… Можно вспомнить и композиторов – И. Стравинского, Н. Римского-Корсакова…
В эти годы, как видим, открываются новые пространства и новые ориентиры, способы более широкого видения мира и человека. Это одна из главных и несомненных заслуг Серебряного века.
В России конца XIX века человек почувствовал себя втянутым в «игралище» колоссальных мил мира – и материального, и социального, и духовного, и исторического.
С одной стороны, резко возросли человеческие притязания на вмешательство в исторический процесс, появилась уверенность, что «сам человек» может управлять движением мировой жизни. А с другой – человек оказался во власти непредсказуемого хаоса жизни, почувствовал свою малость, свою ненужность и ничтожество, свою «заменимость» в качестве стандартной детали в бездушном механизме обезбоженной «машины прогресса».
Само время стало для человека иным. Если в течение тысяч лет для традиционного человека время его существования было лишь моментом Вечности, принадлежало Богу, а самим человеком могло быть лишь смиренно пережито, то на новом «перегоне» бытия отношение к времени у русского человека резко изменилось. Им овладело греховное, по устоявшимся ранее представлениям, стремление «овладеть временем», извлечь из него выгоду. Такое стремление поддерживалось все чаще звучавшими в России декларациями о «революционно-прогрессивном» течении времени.
Без энтузиазма смотрели на эту проблемы писатели-модернисты, отклонявшие «прогрессистскую» модель времени, считавшие ее примитивной и плоской. С их точки зрения, человек оказался бессильной игрушкой мировых стихий. Водоворот истории, «мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. Был человек – и не стало человека, осталась дрянная вялая плоть и тлеющая душонка» (А. Блок. Предисловие к поэме «Возмездие»).
Впервые во всей истории России отдельный – массовый – человек был предоставлен себе самому и стихийному ходу жизни. Уже не крепостной, не сословный, как еще недавно, он получил возможность индивидуального выбора; его востребовала, скажем, фабрика или постройка железной дороги; он оказался лишним в деревне, он растворился в городском многолюдье, стал безликой частицей толпы, «улицы». Он затерялся в массе и заблудился в себе самом.
Перемалывают человеческие жизни и души в первую очередь города, особенно большие города – явление в России во многом новое, непривычное, опасное. Снова обратимся в Блоку. Антиурбанистический мотив у Блока постоянен: «Мир зеленый и цветущий, а на лоне его – пузатые пауки-города, сосущие окружающую растительность, испускающие гул, чад и зловоние… Нет больше домашнего очага. Необозримый липкий паук поселился на месте святом и безмятежное, которое было символом Золотого века…» (статья А. Блока «Безвременье», 1906).
Заслуга литературы Серебряного века в том, что она чутко отозвалась на этот кризис человека. Опасность разрушения «дома», угроза духовного оскудевания человека, его жизнь, «пущенная на ветер», – все это было пережито литераторами той поры в судьбах героев созданных ими произведений, а порой – и в личных судьбах.
Что же было наиболее заметным и определяющим в художественном облике литературы Серебряного века, особенно в ее поэзии?
Прежде всего это открытие новых измерений и ценностейвнутреннего мира личности, нередко выражаемых от «первого лица», то есть лирически. Поэт открывает свой внутренний мир как тайну и как величайшую ценность («Я – бог таинственного мира, / Весь мир – в одних моих мечтах», писал Ф. Сологуб). Отказываясь от изжитого, поэт погружается в мир сотворения нового духа. У В. Брюсова, например, эта задача выражена с характерной для него прямолинейностью и ясностью: «…Братья, / Сокрушим нашу ветхую душу! Лишь новому меху дано / Вместить молодое вино!» Можно вспомнить сходные строки других поэтов. Душа поэта настроена на все колебания мирового эфира. В. Брюсов одним из первых выразил этот порыв к всеохватному: «Я все мечты люблю, мне дороги все речи, / И всем богам я посвящаю стих…»
Русская литература Серебряного века, как уже говорилось, была рождена потребностями нового художественного мирочувствования. Ее слово стремилось быть голосом своей эпохи.
Искусство Серебряного века, отражавшее заметные перемены в жизни, искало новый язык, новые формы. Когда Маяковский писал: «Улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать», – он передавал это ощущение, охватившее тогда всех – и «улицу», и поэтов.
Русская поэзия этих лет поднимается на новые вершины стиховой культуры, преобразуя поэтический язык и обнаруживая в нем такие звучания, каких не было у предшественников. Звучание слова становится добавочной силой поэзии, выражением ее духа, энергии, вырывающейся их оков «смысловых» значений слова. «Останься пеной, Афродита, / И слово в музыку вернись», – писал в 1910 г. молодой О. Мандельштам.
Стоит указать и на экстравагантные поэтические эксперименты В. Хлебникова, и на вызывающие словоновшествакубофутуристов, которые в своих манифестах 10-х годов выступили за полной освобождение слова от традиционных смысловых значений – в опытах «самовитого слова» и «зауми» (как, к примеру, ставшие хрестоматийными строки их стихотворения А. Крученых: «дыр булщилубещур»).
Следует подчеркнуть, что язык новой поэзии отнюдь не был общедоступным. Дело тут и в том, что поэзия была ориентирована на читательскую элиту, следовательно, издания были нередко малотиражными (скажем, тысяча экземпляров считалась уже высоким тиражом), книги выходили в изысканном оформлении, являясь нередко полиграфическим шедевром, и продавались по высоким ценам. Творческий эксперимент автора, по сути, ограничивал доступность текстов «рядовому читателю». Поэту-модернисту зачастую важнее было выразить себя и не обязательно быть выслушанным и понятым другими.
Палитра прозы в эти годы была так же широка и многокрасочна, как и многоголосие стихотворчества. Вот лишь некоторые имена.
Иван Алексеевич Бунин – первый прозаик Серебряного века («Суходол», «Антоновские яблоки», «Легкое дыхание», «Господин из Сан-Франциско»), у Бунина – острая впечатлительность, блестящая наблюдательность, цепко вбирающая «внешнее» состояние жизни – природы, человека (но сквозь оболочку просвечиваетвнутреннее). Несравненно бунинское мастерство детали, воспроизведение подробностей – цвета, запаха, движения, жеста. «Холодный» Бунин умеет положить поразительную точную эмоционально-напряженную краску. Внешне же – полное отсутствия авторской лирической «добавки»: ничего от себя, всё – «от предмета». Прозаик Бунин оставляет нас наедине с открытым им миром, не подталкивает читателя, не ведет его за собой, рисунок его строг и точен.
Среди прозаиков эпохи Леонид Николаевич Андреев – самый громогласный, внушаемый и внушающий, преувеличенный, густо кладущий свои кричащие краски, чтобы ошеломить, вызвать шок, потрясти, озадачить. Он резко искажает привычные пропорции, создает контрасты; гиперболичен к читателю, не скрывает свою волю навязывать ему, диктовать выводы, подчинять своим впечатлениям.
В те же годы выходит к читателю Евгений Иванович Замятин («Уездное», «На куличках», «Алатырь») – писатель нервный, ранимый по самой своей натуре. И поэтому носящий маску – и лично, и писательски. Не потому ли он – едва ли не первый в литературе Серебряного века – понял силу и выразительность словесной оболочки человеческой души – сказа. «Сказовость» речи помогает писателю изобразить внутренний мир человека. Через «притворство» словесных «масок» он показывает человеческую замороченность, видит запутанность людей в окружающих их условностях жизни. О запутанности, оплетенности человека условностями жизни – и изнутри сильнее, чем извне, – Замятин рассказал, быть может, больше, чем другие его современники.
Откуда же явилось новое знание о русской жизни, этот еще небывалый в русской литературе всесторонний опыт? Кто был этот новый русский писатель – носитель такой широты кругозора, такой жажды вобрать жизнь и выразить ее?
Как известно, во всей прежней русской литературе первую, если не единственную «скрипку» играло все же одно сословие – дворянское, воссоздавая русскую действительность в пределах (пусть и весьма широких и легко совмещаемых со всем кругом жизни), близких этому сословию.
Вспомним, что все крупнейшие литераторы XIX века, особенно его первой половины, да и середины? От Пушкина до Щедрина и Толстого – были дворянами (исключение – Гончаров и Островский, они из состоятельных городских семей, впрочем, тоже близки дворянству). Их сословный мир был во многом выражением мираобщенационального.
Но понятен ужас и благоговение Блока перед «непознанной» Россией, грозно представшей в началеXX века смятенному сознанию русской интеллигенции.
Это новое культурное сознание сделало очень много для осмысления реальной многоликой России.
Где же его источник? Во многом они – в том небывалом социальном личном многоголосии, в том поистине всероссийском, всесословном «оркестре», каким были культура и литература Серебряного века.
В первую очередь, разумеется, это были писатели-дворяне: Анненский, Мережковский, Ахматова, Бальмонт, Блок, Бунин, Георгий Иванов, А. Толстой… Писателей-крестьян меньше, и это понятно, но зато какие имена: Есенин, Клюев, Клычков. Множествогорожан из самых различных по происхождению слоев (Андреев, Белый, Брюсов, Горький, Гумилев, Куприн, Мандельштам, Пастернак, Пришвин, Цветаева, Шмелев…).
И еще один «срез» литературы Серебряного века, так сказать,«региональный», «территориальный».
Классическая русская литература XVIII и XIX веков едва ли не сплошь была московская или петербургская (либо поместно-усадебная, так или иначе тяготеющая к столицам).
Посмотрим же, где родились или провели свои ранние годы литераторы Серебряного века. Ну, разумеется, Петербург (Блок, Ахматова, Мережковский, Сологуб, Гумилев….), Москва (Белый, Брюсов, Пастернак, Цветаева). Но дальше россыпью по всей России.
Серебряный век знал о русской жизни все! Ум и интуиция, талант и опыт писателей побывали во всех измерениях русской жизни. Русская жизнь была впервые введена в русскую литературу во всей ее исчерпывающей полноте именно в эти годы.
А теперь обратим внимание еще на одну особенность облика литераторов Серебряного века. Всматриваясь в их лица и судьбы, замечаешь, что и в своем житейско-литературном поведении они не хотели укладываться в какие-либо каноны традиционного этикета. Люди своеобразного Возрождения, всегда связанного с бунтом против всяких канонов они неординарны во всех своих проявлениях, подчас непредсказуемы и безудержны. Для многих из них значимы были отнюдь не старые и отработанные литературные «роли», не ритуалы «литературного гражданского служения», как у их предшественников, но – полнота личного самоосуществления.
В самом стиле поведения, часто экстравагантном, в непривычном образе жизни складывался их оригинальный облик. Нередко культивировались вызывающие, даже шокирующие способы литературного самоутверждения. И тогда подлинная поэзия скрывалась под маской поэта-денди, поэта-богемца, поэта-бродяги или юродивого чудака, а то и поэта-хулигана. Все эти маски можно проследить хотя бы в судьбах футуристов В. Маяковского, В. Хлебникова… Но они были, разумеется, далеко не одиноки.
Словом, писатели Серебряного века – это небывалое в России разнообразие личных голосов, это недопустимая в литературе предшествующих десятилетий свобода самовыражения и поведения художника. И хотя писателей пушкинского масштаба, пожалуй, не было, но завет Пушкина: «Ты сам свой высший суд» и «Себе лишь самому служить и угождать», многими из них (порою, нужно признать, людьми скромных дарований) выдерживался неукоснительно.
Эпоха была раскалена литературными спорами.
Писатель в эти годы перестает быть «жрецом» не от мира сего или создателем тестов, о чем когда-то Салтыков-Щедрин писал с досадой: «Писатель пописывает, а читатель почитывает». В эти годы контакты читателя («публики») и писателя стали множественными и по-особому близкими. И как бы ни отрекались модернисты от «гражданской миссии», на деле едва ли не к каждому писательскому слову прислушивались в те годы все расширяющаяся аудитория. Волей-неволей литераторы, даже элитарно-уединенные, становились писателями-общественниками, властителями дум, вкусов, кумирами читательской «толпы» или избранного кружка.
Литераторы Серебряного века не забывали о нравственных утратах человека, порожденных времени исторического перелома. Эти утраты «врачевали» и талантливые писатели-сатирики А. Аверченко, Саша Черный, Н. Тэффи… Они сгруппировались в последнее десятилетий Серебряного века вокруг журнала «Сатирикон», а позднее – вокруг «Нового сатирикона». Сатириконовская редакция заявляла в своей программе: «В “Сатириконе”, как и в зажигательном стекле, мы сосредоточим жалкую и кошмарную действительность и силою яда сатиры будем жечь сердца».
Новой публике, все более многочисленной, возбужденной, но подчас с трудом ориентирующейся в острых социальных и культурных переменах, нужны были оракулы, выразители мнений, создающие моды на вкусы и ценности. Такими оракулами и становились нередко в первую очередь писатели.
Надо упомянуть о некоторых из множества «неформальных» обществ и союзов, групп и объединений, студий и салонов, которые придавали свой неповторимый колорит литературной жизни тех лет.
Бесспорный духовный центр культуры Серебряного века – Петербург. Здесь была знаменитая «Башня» Вячеслава Иванова (названная так потому, что встречи происходили на возвышающемся последнем этаже дома на Таврической, 25, в круглом помещении). «Так называемые “среды” Вяч. Иванова, – писал Н.А. Бердяев в своей философской автобиографии. “Самопознание”, – характерное явление русского Ренессанса начала века. На “Башне” В. Иванова… каждую среду собирались все наиболее одаренные и примечательные люди той эпохи, философы, художники, актеры, иногда и политики… Вячеслав Иванов – один из самых замечательных людей той богатой талантами эпохи. Было что-то неожиданное в том, что человек такой необыкновенной утонченности, такой универсальной культуры народился в России. Русский XIX век не знал таких людей… В. Иванов – человек универсальный: поэт, ученый, филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и теософ, публицист, вмешивающийся в политику…» С Вяч. Ивановым связано возникновение «Общества ревнителей художественного слова» («Академии стиха»). Занятия там происходили раз в две недели на упомянутой «Башне». Основным лектором там был Вяч. Иванов.
Заметное место в духовной, литературной и культурной жизни Петербурга занимали салоны Мережковских и Ф. Сологуба.
Насыщенной была литературная жизнь в Москве 900-х и 910-х годов.
Привлекали к себе широкий круг знатоков и любителей литературы и философии «Религиозно-философское общество памяти Вл. Соловьева» и «Московский литературно-художественный кружок». Писателей-реалистов, близких М. Горькому, собрала «Среда», инициатором создания которой был писатель Н.Д. Телешов. На телешовских «Средах» бывали, кроме Горького, Л. Андреев, А. Серафимович, А. Куприн, дружил со «Средой» Шаляпин. «Мы не избегали тогдашнего нового поколения – декадентов, модернистов и иных…» – писал в своих воспоминаниях Н. Телешов. Писатели, близкие «Средам», создали свое издательства «Знание» и выпускали пользовавшиеся большим влиянием и известностью сборники под тем же названием.
Символистская литературная Москва была собрана вокруг журнала «Весы» (редактором которого был В. Брюсов), а также вокруг издательства «Скорпион».
В чем главные уроки Серебряного века, его сила и слабость, его открытия и его ошибки?
Это век небывалого изящества и красоты русского слова, прежде всего – в поэзии. Блок и Белый, Цветаева и Маяковский, Ахматова и Гумилев, Есенин и Клюев, еще многие имена первоклассных поэтов – вот чем останется в русской памяти этот век, и это уже бесспорно. Не забудем и о редкостно изысканном и вольном русском слова в прозе, мудром и гибком, осязавшем и выразившем так много в человеке, в мире, – такова проза Бунина, Замятина, Ремизова, Куприна, Андреева, Сологуба… И это тоже наследие Серебреного века.
С ним связаны и последние, неисчерпаемые десятилетия в творчестве Льва Толстого и Чехова, сомкнувших Золотой пушкинский век и трагический, переломный двадцатый.
Это, наконец, век предостережений, увы, не всеми услышанных.
И в то же время – век упущенных возможностей.
Культура Серебряного века была все же слишком «аристократична», замкнута интересами «самодовлеющей» творческой личности, ее духовными проблемами.
Литературы, да и вся культура эпохи как бы воспарила наднародом, над «улицей», над «толпой». Обнаружив «бездны» в душе отдельного человека, лучшие умы погрузились в него – индивидуума – странности и загадки. Сосредоточившись на самоценной личности, Серебряный век, увы, не поставил с той же силой в центр культурного самосознания судьбу народную.
Мысль об отслоении «народа» от интеллигенции зло и резко выразил писатель, критик и философ Василий Розанов: «В большом Царстве, с большой силой, при народе трудолюбивом и смышленом, покорном, – что она (литература) сделала?.. Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только, “как они любили” и “о чем разговаривали”…»
Можно ли более откровенно подтвердить печальную истину об «отрыве» интеллигенции от «народа»? Нам, живущим на рубеже нового тысячелетия, завещано Серебряным веком трудное знание о человеке, трудный путь его духовного преображения, «вочеловечения» (по слову Блока), путь «в даль».
Контрольные вопросы
В сравнении с какой эпохой развития русского искусства эпоха конца XIX века и первых десятилетий ХХ века получила название Серебряного века?
Что эти эпохи сближает и отличает друг от друга?
Назовите и объясните временные границы Серебряного века?
Что, на ваш взгляд, объединяет поэтов Серебряного века?
В чем главные уроки Серебряного века, его сила и слабость?
Литература.
Гаспаров М.Л. Русская поэзия «Серебряного века». 1890-1917: Антология. – М., 1993
Маяковский С. Портреты современником. Серебряный век. Мемуары. – М., 1990
Нинов А. Так жили поэты. Нева. – 1978
Лавров А., Тименчик Р. «Милые старые миры и грядущий век». – Л., 1990
1 135
44 047 
