Литературный вечер
(Кафе «Подвал бродячей собаки». Свет приглушён, свечи, светильники. Играет блюз. За столами сидят поэты по группам. Слышны разговоры, стук бокалов)
(А-акмеисты, Д – декаденты, М – младосимволисты, Ф – футуристы)
(столик А)
Гумилёв: Собака! Пронинское чадо!
Волшебный, сказочный подвал!
Дом муз и нимф! Души отрада!
Тебя я в грёзах открывал…
И вот - сбылось! Я верю, верю,
Что здесь начало всех начал!
Мохнатого родного зверя
В себе я с детства ощущал!
Ахматова: Сегодня Борис Константинович снова накинулся на меня у входа со своей «Свиной книгой»…
Мандельштам: Опять Анна играет с чувствами «фармацевтов»…
Ахматова: Я ведь так люблю наши сборища ночные…
На маленьком столе стаканы ледяные,
Над чёрным кофием пахучий,тонкий пар,
Камина красного тяжёлый, зимний жар,
Весёлость едкую литературной шутки,
И друга первый взгляд беспомощный и жуткий.
Городецкий: Господа бражники и блудницы, сегодня в кабаке как никогда многолюдно! Кажется, сегодня сюда стеклись представители «некоторых течений»… Вы только посмотрите! Это же символисты в своей воображаемой «тоге непонятности»…
Ахматова (Мандельштаму): Главное, чтобы он Ива́нова не заметил, иначе быть драке!
Мандельштам: Да, в «Башне» Вячеслав Иванович неслыханно дерзко разгромил «Блудного сына»: "«Никогда ничего подобного мы не слышали"…
Гумилёв (встает): Вы посмотрите, кто здесь! Сам Вячеслав Великолепный!
Иванов: И вам вечер добрый, Николай Степанович! Все ещё злитесь на критику со стороны мэтров?
Гумилёв: Ваша «критика» пошла нам только на пользу: мы с коллегами создали «Цех поэтов», слыхали? Больше скажу: вы стали невольным «отцом» наименования нашего направления! А ещё я готовлю сборник стихов нашего «Цеха поэтов», назову его «Новый гиперборей». А чего добились вы в литературе?
Мережковский (подходит к ним): Друзья, не ссорьтесь, пройдемте лучше к нам, выпьем абсенту?
Иванов: Вы кто?
(столик Д)
Настя (Гиппиус): Мы – декаденты. Представлены слабой, но лучшей половиной человечества и гордо носим имя «кокаинеток»…
Городецкий: Вы гордо носите только тогу непонятности и заставляете читателей пройти обратный путь творчества.
Илона (Брюсов): Как говорил великий Брюсов, «где нет тайности в чувстве, нет искусства. Для кого все в мире просто, понятно, постижимо, тот не может быть художником».
Карина (Мережковский): А слышали ли вы прекрасное стихотворение Мережковского «Поэт»? «Я люблю безумную свободу! Выше храмов, тюрем и дворцов…». Не кажется ли вам, что Дмитрий Сергеевич здесь открыто говорит, что поэт - это существо как минимум равное Богу? Ну или (шепотом) даже превосходящее его?
Настя (Гиппиус): Господа и дамы, что говорить о Боге, если для наших любимых поэтов даже понятия добра и зла были относительны. Вы только вслушайтесь в эти строки: «О, мудрый Соблазнитель, Злой Дух, ужели ты — Непонятый Учитель Великой красоты?». Ну скажите мне на милость, кто кроме символистов мог так изящно подобрать образы? Сопоставить несопоставимое? Честь и хвала Зинаиде Гиппиус (чокается бокалами с Кариной).
Наташа (Сологуб) (шепотом): Я живу в темной пещере… Нет сияния, нет лучей…
Настя: Наташа, Наташа, вам плохо?
Наташа: В моей пещере тесно и сыро…
Илона: (шепотом) Может в нее кто-то вселился? Мы же на прошлой неделе дух Наполеона вызывали….
Карина: Уважаемые, успокойтесь, она, кажется, просто Сологуба перечитала.
Наташа: (в голос) Далекий свет от земного мира – Я должен здесь умереть.
Карина: Я же говорю – Сологуб. Только он своей поэтизацией смерти может так воздействовать на читателя.
Наташа: Эротические мотивы у него тоже неплохо выходят (хихикая). Я сохраню тот выгиб поясницы, с которым я в дневных лучах иду...
Городецкий: Довольно, господа, своими стихами вы ещё раз доказали, что символизм умер, только акмеисты достойны высокого звания Поэтов!
Блок: Минуточку…
Илона: Господа, как вы относитесь к тому, чтобы выйти на контакт, например, с Белинским? (с хитринкой) Величайший критик 19 века честно и непредвзято сможет рассудить нас.
(Декаденты берутся за руки, готовясь провести спиритический сеанс).
Входит Белинский
Белинский:
Я пришёл в двадцатый век
Тут понадобился, как в девятнадцатом.
Век серебряный,
Век из света…
Век поэзии,
Век мечты,
Бытия век,
Век человека,
Мысли век
И век красоты…
Век Душа, век Поэт…Звука век, Слова век…
Сколько тайн и имен! В этот век, я уверен, буду влюблен.
Илона: Добрый день, Виссарион Григорьевич! Видите ли, у нас возник спор по поводу того, кто из нас – достойнейший представитель Серебряного века. Ссылаясь на ваш авторитет и опыт, просим рассудить.
Белинский: Слава дается людям гением и не зависит ни от каких случайных отношений. Против нее бессильны предубеждения, зависть и злоба. Они даже служат ей, стараясь уничтожать ее, -- и если им удается иногда помрачить ее лучезарный блеск, то не более, как на минуту, и для того только, чтоб она явилась еще лучезарнее: так солнце является в большем блеске, когда пройдут мимо застилавшие его облака, а они не могут же не проходить мимо его! Время всегда на стороне "славы", и, опираясь на него, она торжествует даже над самим временем. Но слава дается одним гениям, -- и как между гением и обыкновенным человеком есть множество посредствующих ступеней и звеньев, называемых "талантами" и "дарованиями", так и между "славою" и "неизвестностью" есть посредствующие величины славы, называемые большею или меньшею "известностью". Вот эти-то таланты и дарования, эти-то известности более или менее и испытывают на себе влияние случайных отношений и временных обстоятельств, ничтожных и бессильных для гения и славы….
(в это время входят футуристы, одеты вызывающе)
Бурлюк: Расступись, дорогу молодым, с нами будущее!
Белинский: Вы кто?
Илона (шёпотом Бурлюку): Мы воскресили самого Белинского!
Маяковский: Ненавидим всяческую мертвечину! Обожаем всяческую жизнь!
Бурлюк: Мы – футуристы, единственные достойные поэты сего времени! Мы провозглашаем всякую «пакость» — паклю, помет цыплячий, гнилую капусту, а если стекло, то толченое и со щебенкой!
Белинский: Вы – совершенно пустое и ничтожное дарование, которое пользуется в свое время громкою известностию, похожею на славу; а истинный и замечательный талант проходит, незамеченный толпою при жизни, забытый ею по смерти!
Маяковский: Через час отсюда в чистый переулок
вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,
а я вам открою столько стихов шкатулок,
я - бесценных слов мот и транжир.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется - и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я - бесценных слов транжир и мот.
Гумилёв: Да будет бой! Конквистадор в железном панцире защитит честь своего направления!
Наташа: С нами Бог!
Иванов: С нами София Премудрая!
Белинский: Друзья! Согласитесь, низко и кощунственно низводить Поэзию до уровня уличной кулачной разборки! В поэзии кулаками дела не решают… Разгромим друг друга в поэтических баталиях! Да сойдутся на скрижалях поэтической истории века все имена, которые прозвучали сегодня, и все их творения! По местам, мы начинаем!
РАУНД 1. Манифестационный
Белинский: Только во дни кипучей и не искушенной опытами жизни юности человеку сродно питать благородное, но несбыточное желание -- уверить весь свет в истине своих убеждений, одинаковым языком и с одинаковым жаром говорить со всеми о том, что доступно только некоторым, и огорчаться, что некоторые не понимают того, чего и не надо, и не нужно им понимать... Будем говорить для всех и всем, но будем надеяться только на отзыв немногих... И что ж, разве это не великое счастие -- пробудить полет к высокому в иной дремлющей душе? Представьте свои направления, докажите мне, что вы – флагманы современной Поэзии!
Наташа (Сологуб): Мы, символисты, отрешённые от реальной действительности, видим в ней только свою мечту. Только искусство достойно того, чтобы ему служить.
Илона (Брюсов): Искусство есть постижение мира иными, нерассудочными путями. Искусство – то, что мы в других областях называем откровением.
Настя (Гиппиус): Быть может, всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов… Впрочем, сейчас Дмитрий Сергеевич сейчас стихами все скажет.
Белинский: Пару слов о вас.
Мережковский: Мережковский. Организатор русского символизма. Живу в царстве «Третьего Завета» и совершаю «малые богослужения». Поклоняюсь Христу и Антихристу. Приглашаю вас на наши религиозно-философские чтения…
Белинский: Что можете сказать о коллегах?
Мережковский: Мы бесконечно одиноки,
Богов покинутых жрецы.
Грядите, новые пророки!
Грядите, вещие певцы,
Еще неведомые миру!
И отдадим мы нашу лиру
Тебе, божественный поэт...
На глас твой первые ответим,
Улыбкой первой твой рассвет,
О, Солнце, будущего, встретим,
И в блеске утреннем твоем,
Тебя приветствуя, умрем!
"Salutant, Caesar Imperator,
Te morituri" **. Весь наш род,
Как на арене гладиатор,
Пред новым веком смерти ждет.
Мы гибнем жертвой искупленья,
Придут иные поколенья.
Но в оный день, пред их судом,
Да не падут на нас проклятья:
Вы только вспомните о том,
Как много мы страдали, братья!
Грядущей веры новый свет,
Тебе от гибнущих привет!
Белинский: Довольно мрачно…
Эллис: Мы мрачнее!
Белинский: Представьтесь!
Эллис:
Я черных душ вожатый бледный,
я пастырь душ, лишенных крыл,
я, призрак смутный и бесследный,
лишь двери Рая им раскрыл.
Моя стезя одна и та же
от дня творенья до Суда,
за веком век, за стражей стража,
но я бессменен навсегда.
Я – путь к блаженствам, но неведом
моим очам Господен Град,
и душ стада за мною следом
нисходят в мой незримый Ад.
Белинский: Представьте ваше направление.
Эллис: Заветы попраны, нарушены законы, забыты все тропы,
и каждый миг острей Твоей святой короны терновые шипы.
Мы все у ног Твоих, как жадные солдаты, добычу рвем, рыча:
Твой Крест качается, и над Тобой, Распятый, ни одного луча.
Мы испытующе глядим в немые очи живому мертвецу.
нас не повергнет ниц в безмолвьи вечной ночи твой страшный вопль к Отцу.
Как рог заблудших псов зовет во мраке леса, и нас зовет труба,
вот стены дрогнули, разодрана завеса, вскрываются гроба.
Спасенья нет нигде, и нет нигде надежды! Лишь Ты Одна тиха
перед Его Крестом за нас склоняешь вежды, не знавшие греха!
Бурлюк: Какая ерунда! Здесь же ничего не понятно! Сплошные логические неувязки! Ваша поэзия младосимволизма уводит от жизни, от современных проблем. Это самый настоящий парфюмерный блуд!
Эллис: Вам бы только все отрицать! Скачки ассоциаций в этом стихотворении не недостатки его, а достоинства. Просто это совсем другая поэтическая школа, иной стиль, новое мироощущение.
Ахматова: А, по-моему, хватит писать о смерти, хватит мистики, тайн. Разве жизнь так плоха? Мир прекрасен, значителен сам по себе, а не тем, являет высшие сущности. И вообще, пора вернуть поэтическому слову его изначальный, не символический смысл! Стихи - выжимки бессонниц, это - свеч кривых нагар…
Гумилёв: Это - сотен белых звонниц
Первый утренний удар...
Городецкий: Это - теплый подоконник
Под черниговской луной…
Мандельштам: Это - пчелы, это - донник,
Это - пыль, и мрак, и зной.
Ахматова: Мы, акмеисты, возвращаем в литературу традиционное понимание искусства как ремесла и называем себя поэтами высокого труда.
Гумилёв: Мы освобождаем поэзию от символистских призывов к идеальному, возвращаем ей ясность и точность. Стремимся придать слову – определенность, образам – чёткость, деталям –отточенность.
Мандельштам: Отказываемся от мистической туманности, принимаем земной мир в его многообразии, зримой конкретности, звучности, красочности; обращаемся к прошлым культурным эпохам, воспринимаем мировую культуру как общую память человечества.
Городецкий: Поэтизируем мир первозданных эмоций, первобытно-биологическое природное начало. Обращаемся к человеку, к «подлинности» его чувств;
Ахматова:
Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических затей.
По мне, в стихах все быть должно некстати,
Не так, как у людей.
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дегтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне.
Белинский: О, прекрасная дева в чёрном, кто вы?
Ахматова: Представлюсь стихотворением моей обожаемой Марины Цветаевой
Узкий, нерусский стан —
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.
Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод — в весельи, зной —
В Вашем унынии.
Вся Ваша жизнь — озноб,
И завершится — чем она?
Облачный — темен — лоб
Юного демона.
Каждого из земных
Вам заиграть — безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.
В утренний сонный час,
— Кажется, четверть пятого, —
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.
Белинский: Ваши стихи напоминают мне «золотой век»…
Маяковский: Нет, ни поэзия символистов, ни поэзия акмеистов не нужна человеку будущего. Футуризм – вот направление, у которого есть будущее. Мы, футуристы, приветствуем разнеженную публику и остальных поэтов. Поэтов, что зубами уцепились за плоды загнивающей и разлагающейся культуры.
Бурлюк: Мы – спасители, что очистят итак уже захламленное старьем пространство искусства. Мы, размахиваясь, даём пощечину общественному вкусу, чтобы ему неповадно было. А потом предлагаем бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности. Только наше лицо – лицо будущего. Среди нас нет дряхлых стариков и старух, что еле волочат ноги и мысль за собою. Пошлая словесная реальность – удел бракованных поэтов.
Северянин: Мы сыты по горло цветами, любовями, нежностью и глупостью романтиков и сентиментальных певцов природы. Мы вместе выбрасываем на свалку истории законсервированные идеи, рифмы и стили. Молодые и сильные, стряхиваем пыль с закостеневших, глупых слов, творим везде и всюду, у нас нет рамок. В консервные банки хороним прошлое, закапываем клячу истории, возводим столпы побед. С высоты небоскребов взираем на ваше ничтожество.
Хлебников: Наши герб и флаг – Черный Квадрат Малевича. Наши фанфары – шум техники, силы и мощи. Смысл нашей жизни – идти к рассвету неумолимого будущего. В наших жилах – кровь, а не водица. Торжественно плюем в лицо разжиревшей, жующей публике, так яро чтущей мораль и закон. Заглушает их чавканье наш великий, торжественный и единственный поездной звон.
Настя (Брюсов): Мальчишки! Жуткие молодые люди! Хулиганы!
Мандельштам: Везде, где они появляются, назревает скандал!
Хлебников: Прошляки!
Белинский: Представьтесь, будущник.
Хлебников: Велимир Хлебников. Председатель земного шара. Наибольший мировой поэт нынешнего века. «Свирю в свою свирель, и мир хочу в свою хотель». Поклоняюсь птицам, животным и языческим божествам. Место жительства – Ладомир. Мои стихи – речь высшего разума, падающая семенами в чернозем духа и дающая свои всходы.
Белинский: Какими уникальными способностями обладаете, чем будете удивлять публику?
Хлебников: Умею накладывать заклятие смехом.
Белинский: Продемонстрируйте почтенной публике.
Хлебников:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
Белинский: Спасибо, хватит, ваши так называемые «стихи» – непростительная вольность…
Хлебников:
Все за свободой — туда.
Люди с крылом лебединым
Знамя проносят труда.
Жгучи свободы глаза,
Пламя в сравнении — холод,
Пусть на земле образа!
Новых напишет их голод…
Двинемся вместе к огненным песням,
Все за свободу — вперед!
Если погибнем — воскреснем!
Каждый потом оживет.
Двинемся в путь очарованный,
Гулким внимая шагам.
Если же боги закованы,
Волю дадим и богам…
Белинский: Спасибо, довольно.
РАУНД 2. Пейзажный
Белинский: Итак, друзья, не был бы я величайшим русским критиком, суди я вас только по манифестам. Предлагаю сразиться в более узких направлениях. Природа вечный образец искусства; а величайший и благородный предмет в природе - человек. Пусть каждое направление покажет мне свое видение прекрасного и вечного, выбрав по одному бойцу. Первый раунд, пейзажный.
(внутри каждой команды идёт совещание по поводу того, кого отправить)
Сологуб: Доверьте апологету русского символизма достойно представить своё направление! Фёдор Сологуб
Хлебников (Белинскому) : На самом деле, Тетерников, просто придумал себе псевдоним…
Белинский: Вы тоже не председатель Земного Шара. (Сологубу) Как пишете стихи?
Сологуб: Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее сладостную легенду, ибо я – поэт!
Белинский: Прочтите!
Сологуб: Камыш качается,
И шелестит,
И улыбается,
И говорит
Молвой незвонкою,
Глухой, сухой,
С дрёмою тонкою
В полдневный зной.
Едва колышется
В реке волна,
И сладко дышится,
И тишина,
И кто-то радостный
Несёт мне весть,
Что подвиг сладостный
И светлый есть.
На небе чистая
Моя звезда
Зажглась лучистая,
Горит всегда,
И сны чудесные
На той звезде, —
И сны небесные
Со мной везде.
Белинский: Ну чем не Паустовский?
А. Белый: Я могу удивить судью больше!
Белинский: Вы кто?
А. Белый: Полуистерзанный бытом юноша, процарапывающийся сквозь тяжелые арбатские камни и мечтающий устроить мировую культурную революцию и перестроить в три года Москву.
Белинский: Как самоуверенно!
А.Белый: Бессилию противополагаю я жизненную уверенность в том, что полеты – будут, что помощь – возможна и что надо “связать” руки всем искателям новых путей!
Белинский: Не терпится услышать ваши стихи.
А.Белый : Золотея, эфир просветится
и в восторге сгорит.
А над морем садится
ускользающий солнечный щит.
И на море от солнца
золотые дрожат языки.
Всюду отблеск червонца
среди всплесков тоски.
Встали груди утесов
средь трепещущей солнечной ткани.
Солнце село. Рыданий
полон крик альбатросов:
"Дети солнца, вновь холод бесстрастья!
Закатилось оно -
золотое, старинное счастье -
золотое руно!"
Нет сиянья червонца.
Меркнут светочи дня.
Но везде вместо солнца
ослепительный пурпур огня.
Ахматова: Красиво, но слишком туманно, неопределённо. Что за «сон золотой», от чего молиться надо неземному?
Городецкий: Мы, акмеисты, не разделяем таких понятий, как действительность и мечта. Мы не пассивные созерцатели жизни, мы устроители и открыватели земных красот. И я, Сергей Городецкий, (между прочем, ваш коллега-филолог, Виссарион Григорьевич), докажу это:
Застрекотала птица в голых ветках.
И люди в темных, тесных клетках
На солнце, к окнам, как ростки,
От вешней тянутся тоски.
И ты, росток, стремительный и дикий,
Ты, сердце, пламенные клики
Услышав в небе над собой,
Сорвавшись, мчишься в светлый бой.
Бурлюк: Не нуждаясь в манерных приглашениях, представлюсь сам: Давид Бурлюк. Гениальный самородок из сельской глубинки. Бубновый валет современной живописи. Вожак стаи «Гилея». Пиар-менеджер и по совместительству повар. Своих коллег публике подаю вкусно: подношу на блюде, разжевываю и кладу в рот.
Белинский: Как относитесь к классикам?
Бурлюк: Считаю наслаждение Пушкиным некрофагией!
Белинский: Вы мне уже не нравитесь.
Бурлюк: Милостивые государи и государыни, вы только посмотрите, опять эти русские критики, эти торгаши, эти слюнявые недоноски, дующие в свои ежедневные волынки, толстокожие и не понимающие красоты, разразились морем негодования и ярости. Не удивительно! Им ли, воспитанным со школьной скамьи на образцах Описательной поэзии, понять Великие откровения Современности!
Белинский: Да как вы смеете, неуважаемый!
Бурлюк: А вы сами читали своего обожаемого Пушкина? «Уж небо осенью дышало, уж реже солнышко блистало…»
«Небо — труп»!! Не больше!
Звёзды — черви — пьяные туманом
Усмиряю больше — лестом обманом.
Небо — смрадный труп!
Для (внимательных) миопов,
Лижущих отвратный круп
Жадною (ухваткой) эфиопов.
Звёзды — черви (гнойная живая) сыпь!
Я охвачен вязью вервий
Крика выпь.
Люди-звери!
Правда-звук!
Затворяйте же часы предверий
Зовы рук
Паук.
РАУНД 3. Поэтический
Белинский: Это не поэзия! Вот все говорят о поэзии, все требуют поэзии. По-видимому, это слово для всех имеет такое ясное и определенное значение, как, например, слово "хлеб" или еще более -- слово "деньги". Но когда только двое начнут объяснять один другому, что каждый из них разумеет под словом "поэзия", то и выходит на поверку, что один называет поэзиею воду, другой -- огонь. И очень естественно: если трудно определить поэзию ученым образом, то еще труднее намекнуть на ее значение повседневным языком общества, всем и каждому равно понятным. Если б вам и удалось это, вы все-таки удовлетворите только людей, которые с вами симпатизируют, которые одинаково с вами настроены. В самом деле, если я под словом "поэзия" разумею размеренные и зарифменные строчки, заключающие в себе правила добронравия и добродетели, то как понимаете и видите Поэта и Поэзию вы?
Брюсов: Пользуясь статусом мэтра, вождя и цесаря русского символизма, позволю себе дать урок нынешним поэтам.
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее - область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.
В.Иванов: Как таврический мудрец и мозг движения младосимволистов, прочту о нас – истинных Поэтах Духа!
Снега, зарей одеты
В пустынях высоты,
Мы – Вечности обеты
В лазури Красоты.
Мы – всплески рдяной пены
Над бледностью морей.
Покинь земные плены,
Воссядь среди царей!
Не мни: мы, в небе тая,
С землей разлучены, –
Ведет тропа святая
В заоблачные сны.
Маяковский: Пока вы выкипячиваете,
рифмами пиликая,
Из любвей и соловьёв
какое-то варево,
Улица корчится безъязыкая
ей нечем кричать и
разговаривать.
Долой слово-средство, да здравствует Самовитое, самоценное Слово!
Гумилёв: Конквистадор в железном панцире, весело преследующий звезду, позволит себе дерзость не согласиться с Владимиром Владимировичем.
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это - Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества.
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Маяковский: Гумилёв, я вижу в вас потенциал футуриста, переходите к нам!
Белинский: Сначала раскройте нам свой!
Маяковский: Владимир Владимирович Маяковский. Люблю смотреть, как дети умирают, и Лилю Брик. Считаю советский паспорт главным достоянием человека. Обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот, вижу идущего через горы времени, которого не видит никто.
Белинский: А правда, что вам платят построчно?
Маяковский:
Н
Е
Т
Белинский: Чем будете удивлять?
Маяковский: Своей гениальностью.
Что поэзия?!
Пустяк.
Шутка.
А мне от этих шуточек жутко.
Мысленным оком окидывая Федерацию -
готов от боли визжать и драться я.
Во всей округе -
тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.
От жизни сидячей высохли в жгут.
Изголодались.
С локтями голыми.
Но денно и нощно
жгут и жгут
сердца неповинных людей "глаголами".
Написал.
Готово.
Спрашивается - прожёг?
Прожёг!
И сердце и даже бок.
Только поймут ли поэтические стада,
что сердца
сгорают -
исключительно со стыда.
Посудите:
сидит какой-нибудь верзила
(мало ли слов в России есть?!).
А он
вытягивает,
как булавку из ила,
пустяк,
который полегше зарифмоплесть.
А много ль в языке такой чуши,
чтоб сама
колокольчиком
лезла в уши?!!
Выберет...
и опять отчесывает вычески,
чтоб образ был "классический",
"поэтический".
Вычешут...
и опять кряхтят они:
любят ямбы редактора лающиеся.
А попробуй
в ямб
пойди и запихни
какое-нибудь слово,
например, "млекопитающееся".
Потеют как следует
над большим листом.
А только сбоку
на узеньком клочочке
коротенькие строчки растянулись глистом.
А остальное -
одни запятые да точки.
Хороший язык взял да и искрошил,
зря только на обучение тратились гроши.
Белинский: И как вы предлагаете с этим бороться?
Маяковский: Правила простые совсем: всего - семь.
1. Берутся классики,
свертываются в трубку
и пропускаются через мясорубку.
2. Что получится, то
откидывают на решето.
3. Откинутое выставляется на вольный дух.
(Смотри, чтоб на "образы" не насело мух!)
4. Просушиваемое перетряхивается еле
(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели).
5. Сушится (чтоб не успело перевёчниться)
и сыпется в машину:
обыкновенная перечница.
6. Затем
раскладывается под машиной
липкая бумага
(для ловли мушиной).
7. Теперь просто:
верти ручку,
да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!
(Чтоб "кровь" к "любовь",
"тень" ко "дню",
чтоб шли аккуратненько
одна через одну.)
Полученное вынь и...
готово к употреблению:
к чтению,
к декламированию,
к пению.
А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить,
чтоб их не тянуло портить бумажки,
отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича
и передать
товарищу Семашке.
РАУНД 4. Любовный
Белинский: Что ж, о Поэтах мы услышали, а вот что если бы все-то так называемые любители поэзии заговорили о предмете своей любви! Это была бы настоящая картина вавилонского смешения языков! Если б выбор в любви решался только волею и разумом, тогда любовь не была бы чувством и страстью… Хотя, может, в веке двадцатом все иначе? Вот вы, прекрасная мадам, как считаете?
Гиппиус: Единый раз вскипает пеной
И рассыпается волна.
Не может сердце жить изменой,
Измены нет: любовь - одна.
Мы негодуем иль играем,
Иль лжем - но в сердце тишина.
Мы никогда не изменяем:
Душа одна - любовь одна.
Однообразно и пустынно,
Однообразием сильна,
Проходит жизнь... И в жизни длинной
Любовь одна, всегда одна.
Лишь в неизменном - бесконечность,
Лишь в постоянном - глубина.
И дальше путь, и ближе вечность,
И всё ясней: любовь одна.
Любви мы платим нашей кровью,
Но верная душа - верна,
И любим мы одной любовью...
Любовь одна, как смерть одна.
Маяковский: Какая пошлость! Томная сливочная тянучка!
Блок: Не обращайте внимания на этого творца «Пощёчины общественного вкуса» лучше послушайте мои прекрасные стихи.
Белинский: Не могу понять, кого вы мне напоминаете: Аполлона или Данте. Представьтесь, пожалуйста.
Блок: Александр. Выродился из семьи Блоков. Нежен. Романтик.
Белинский: Когда вы начали писать и кому посвящены ваши первые стихи?
Блок: Мне было 7, это были стишки про зайца и кота, крохотные рассказы, которые я аккуратно, но кривовато переписывал печатными буквами в тетрадочки для милой мамочки, моей маленькой кроши…
Белинский: Что для вас любовь?
Блок: По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух,
И правит окриками пьяными
Весенний и тлетворный дух.
Вдали над пылью переулочной,
Над скукой загородных дач,
Чуть золотится крендель булочной,
И раздается детский плач.
И каждый вечер, за шлагбаумами,
Заламывая котелки,
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Над озером скрипят уключины
И раздается женский визг,
А в небе, ко всему приученный
Бесмысленно кривится диск.
И каждый вечер друг единственный
В моем стакане отражен
И влагой терпкой и таинственной
Как я, смирен и оглушен.
А рядом у соседних столиков
Лакеи сонные торчат,
И пьяницы с глазами кроликов
«In vino veritas!» кричат.
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно, пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено,
И все души моей излучины
Пронзило терпкое вино.
И перья страуса склоненные
В моем качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
Ахматова: Сашенька, наш трагический тенор эпохи…
Мандельштам (берет за руку Ахматову):
Нежнее нежного
Лицо твоё,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.
От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.
Северянин: Разойдитесь, идёт Король Поэтов!
Белинский: Вы кто?
Северянин: Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!
Я - год назад - сказал: "Я буду!"
Год отсверкал, и вот - я есть!
Среди друзей я зрил Иуду,
Но не его отверг, а - месть.
"Я одинок в своей задаче!"-
Прозренно я провозгласил.
Они пришли ко мне, кто зрячи,
И, дав восторг, не дали сил.
Белинский: Как вы относитесь к любви?
Северянин: Люблю себя и ананасы в шампанском. А вообще…
Ни в жены, ни в любовницы, ни в сестры:
Нет верности, нет страстности, нет дружбы.
Я не хотел бы с ней попасть на остров
Необитаемый: убила глушь бы.
Когда любим и любишь, счастьем рая
Глушь может стать. Но как любить такую?
Как быть с ней вечно вместе, созерцая
Не добрую и вместе с тем не злую?
Вечерние меня пугали б тени,
Не радовал бы и восход румяный.
Предаст. Расстроит. Омрачит. Изменит.
Раз нет мужчин, хотя бы с обезьяной.
Мандельштам: Не знаю, как вам, господа, а мне эти стихи напомнили дикаря, который вылезает из пещеры в звериной шкуре с корягой в руках. Разве можно это считать поэзией?
Гиппиус: Давайте спросим мнение судьи, время спиритического сеанса заканчивается.
Белинский: Наверное, сейчас некоторые захотят меня обвинить в предвзятом отношении к футуристам или симпатии к стихам младосимволистов, но коллеги! Я считаю, литература должна быть выражением жизни общества, и общество ей, а не она обществу даёт жизнь. Искусство есть только одно из бесчисленных проявлений жизни. Содержание искусству и литературе даёт жизнь. Я литератор другой эпохи, другой жизни, но я вижу, что каждый из вас оставит свой великий след в литературе! Спасибо, что позволили мне прикоснуться к литературе постзолотого периода, если бы я жил в вашем веке, несомненно, название «серебряный» принадлежало бы мне. Прощайте!
В.Иванов: Господа, я рад, что наш поэтический вечер заканчивается примирением. На следующей неделе, в среду, жду всех у себя.
130
175 995 
