Сценарий по роману Айбека "Алишер Навои"

«И нет выше цели в жизни,

Творя в священных садах,

Возвысить имя Отчизны

В дне нынешнем и в веках!»

Премьера драматического школьного театра

«Юные Литературоведы»

Спектакль по роману Айбека

«Алишер Навои»

9.02.2022 г.

Сценарий составила и провела

учитель русского языка и литературы

Сабирова Наира Назировна

Город Ташкент

Яшнободский район

школа №151

2021-2022 учебный год

Сценарий спектакля по роману Айбека

«Алишер Навои»

Актовый зал. 9.02.2022 г. 8-00ч.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

1. Алишер Навои-

2. Хусейн Байкара-

3. Джами-

4. Лутфи-

5. Тураби-

6. Зейнаддин-

7. Султанмурад-

8. Арсланкул-

9. Фасахиддин-

10. Дервиш Али-

11. Ходжа Афзаль-

12. Мадждаддин-

13. Абуззия-

14. Шейх Бахлул-

15. Гульчехра-биби-

16. Дильдор-

17. Хумор-

18. Зульфизар-

19. Давлат-Бахт-

20. Асальхон-

21. Евнух-

22. Хадича бегим-

23. Эмир Могол-

24. Шихабиддин-

25. Туганбек-

26. Баба Али-

27. Мир Кабиль-

28. Женщина- Гадалка-

29. Почтенный старик-

30. Ишик -ага-

31. Хасан Али Джалаир-

Глава первая

Тураби: (сорокалетний человек с мягкими движениями и веселыми глазами, сидел в маленькой ветхой лавчонке. Радостно поздоровавшись с друзьями, он, словно после долгой разлуки,) Ассалому алайкум, уважаемые. Как поживаете, как у Вас обстоят дела? (Тураби проводил гостей в верхнее помещение — балахану.)

Зейнаддин и Султанмурад присели возле открытого окна. Тураби принес пару лепешек, только что вынутых из тандыра, и кусок халвы на небольшом медном подносе превосходной работы. Разостлав скатерть, он разломил лепешки и предложил друзьям перекусить. Заедая горячими лепешками тающую во рту халву, студенты в один миг покончили с угощением, похвалив халву, так искусно приготовленную хозяином.

Зейнаддин: Вы наполнили нам рот сладостью.( Зейнаддин, вытирая жидковатые холеные усы) 

Теперь усладите наши сердца своими поэтическими творениями.

Тураби: Достойная вашего внимания газель еще не написана. ( поэт-кондитер, поглаживая седеющую бороду. — Есть несколько необработанных вещей, но, думаю, они не доставят вам удовольствия. Я пригласил вас потому, что жаждал приятной беседы с вами.

Султанмурад: Раз уж мы здесь, — (решительно возразил), — то сделайте милость, прочитайте ваши газели. Живя в Герате, городе поэтов, мы целую неделю ничего не слышали, кроме нескольких вымученных стихов Ала-ад-дина.

(Кондитер не спеша поднялся со своего, места. Раскрыв толстую книгу, стоявшую на полке, он вынул из нее несколько листов шуршащей бумаги и передал Зейнаддину. Зейнаддин пробежал их глазами и положил на колени Султанмураду.)

Зейнаддин: Я не ошибусь, если скажу, что во всех семи поясах не найдется человека, который читал бы газели так же хорошо, как ты. Пожалуйста!

Султанмурад:  Довольно, дорогой, довольно! — говорил он, стараясь сдержать смех и перевести дыхание.

В это время вошел Тураби.

Зейнаддин: Вы сказали, что только спуститесь в лавку, а сами, кажется, обошли весь город. ( делая серьезное лицо.)

Султанмурад: Жаль, что вас не было, — (вытирая влажные глаза. ) Вы лишились удовольствия послушать удивительные рассказы Зейнаддин

Тураби: Я принес известие о человеке, " каждое слово которого — бесценная жемчужина.

Зейнаддин и Султанмурад. : Что такое? — разом спросили оба студента

Тураби:  Алишер Навои вернулся в Герат.

Султанмурад:  Правда?

Тураби: Конечно! Весь город не будет лгать.

Султанмурад:  Надо пойти его встретить.( поднялся)

Тураби: Поздно, он уже проехал домой.( движением руки удерживая его) Зейнаддин, вы бывали на собраниях у господина Алишера?

Зейнаддин: Не бывал. Но господин Алишер несколько раз заходил к нам в медресе. Он хорошо знаком с нашим наставником.

Тураби:  Как бабочка кружится над цветником роз, так и его светлость с детства вращается среди людей науки и искусства, поэтов и мыслителей.

Султанмурад:  Ваш покорный слуга не видел Алишера Навои.( взволнованно) Но с самого приезда в Герат столько слышал об этом необыкновенном человеке, знатоке драгоценностей нашего родного языка, что жаждет увидеть его. Слава аллаху, теперь мы его увидим. Пожалуйста, расскажите нам о жизни его светлости; я много слышал о его достоинствах, но почти ничего не знаю о его жизни.

Тураби (опустил голову на грудь и некоторое время размышлял, полузакрыв глаза. Потом он медленно заговорил): Хотя у меня, ничтожного, нет никаких особых связей и отношений с господином Алишером, но, как всякий гератец, я кое-что знаю о его жизни; Алишер родился в семье одного из вельмож нашего города — человека высокопоставленного, благородного. Его предки оказали бесчисленные услуги сыновьям Тимура. Отец Алишера Гиясаддин, знал цену наукам и искусствам. При Абу-ль-Касиме Бабуре он некоторое время состоял правителем Себзевара.

Своему сыну Гиясаддин с детства дал хорошее воспитание и привил прекрасные Нравственные качества. Алишер обнаружил большие способности во всех областях знания; Ко всем наукам он питал беспредельную любовь. Интересно, что Алишер и султан Хусейн Байкара — теперешний государь — друзья детства и учились в одной школе.

Алишер — мы это хорошо знаем — с отроческих лет сочинял стихи на двух языках и был известен под прозвищем Двуязычный. Когда Алишер служил при дворе ныне покойного Абу-ль-Касима Бабура, ему было, видимо, лет пятнадцать. В это время его стихи на тюркском и персидском языках уже ценились в народе и среди поэтов. Приняв в персидских стихах псевдоним Фани — Тленный, Преходящий, — а в тюркских — Навои — Мелодичный, — этот отрок рассыпал такие дивные жемчужины из моря слов, что самые искусные стихотворцы немели в удивлении. Выдающиеся поэты Герата уже в то время на собраниях разбирали его газели.

Султанмурад: Говорят, — перебил — почтенный старый поэт Лутфи заявил однажды, что за один стих молодого Навои на тюркском языке он готов отдать все свои газели, написанные за долгую жизнь, Что вы скажете об этом? 

Тураби: Без сомнения, это истина. Сам почтенный Лутфи при мне много раз восхвалял волшебное перо Алишера. Действительно, чудесный калам юного Навои открыл неисчерпаемые сокровища тюркского языка. О том, насколько Алишер силен и сведущ во всех науках, вы сами можете спросить у ваших почтенных наставников, великих ученых нашего времени. Алишер много лет учился в Герате и Мешхеде.

Султанмурад: Мударрис Фасых-ад-дин говорит, что Алишер обладает широкими познаниями во всех сферах человеческой мысли, — задумчиво проговорил, — от истории, философии, логики и музыки до стрельбы из лука — он не пренебрегает никакой отраслью знания.

Зейнаддин: У Алишера Навои прекрасный почерк, а его музыкальные сочинения свидетельствуют о большом искусстве в музыке. Незнание музыки он считает величайшим недостатком поэта.

Султанмурад:  Как это правильно!  Поэт должен глубоко вникать не только в музыку слова, но и в музыку мысли. Ну хорошо. А что же, Алишер Навои ездил в Самарканд со служебным поручением?

Тураби:  Нет, учиться наукам.

Султанмурад: Учиться? — недоверчиво переспросил. Во времена Мирзы Улугбека

Самарканд действительно был сокровищницей знаний, но нынешнему Самарканду далеко до этого! Теперь в благословенном городе поселилось несколько невежественных шейхов. Вместо книг, наук и искусств там занимаются молитвами, чудесами и радениями. Солнце науки переселилось из Самарканда на небеса Герата. В любом гератском медресе можно найти выдающихся ученых из Самарканда.

Тураби:  Погодите, друг мой, — прервал его. Знатные люди, вернувшиеся из подобного раю Самарканда, и друзья, которые ездили туда для торговли или других дел, рассказывали вашему покорному слуге, что Алишер учился там у знаменитого правоведа Ходжи Фазлуллы Абу-ль-Лейси. Этот ученый относился к Алишеру, как отец к сыну. Правитель Самарканда Ахмед-Ходжи-бек, тоже хороший поэт, поддерживал с Алишером дружеские отношения. Я даже слышал некоторые подробности об образе жизни Алишера. Бывали дни, когда у него не оставалось ни теньги на расходы.

Гордость и щепетильность мешали ему просить помощи у Ахмед-Ходжи-бека. Это знают все близкие к Алишеру люди. Почему бы этому быть неправдой?

Зейнаддин: Верно, — живо ответил  — Если бы спросить самого господина Алишера, он, может быть, ответил бы так же, как вы, что он брал уроки у Ходжи Фазлуллы Абу-ль-Лейси. Но это лишь внешняя сторона событий.

Тураби: В чем же истина?  

Зейнаддин: Как передают некоторые лица, достойные доверия, между покойным государем Абу-Саидом-мирзой и Алишером установились довольно холодные отношения. Абу-Саиду-мирзе не нравилось пребывание Алишера в Герате. Поэтому года три тому назад Алишер был вынужден оставить Герат и отправиться в Самарканд. Истинные же причины вражды между государем и поэтом, несомненно, политического характера. Подождите друзья мои, я кое-что расскажу. Известно, что злейшим врагом покойного султана был наш теперешний Государь, его светлость султан Хусейн Байкера. Между его величеством и Алишером давно возникли Дружба и приязнь. Кроме того, дяди Алишера по матери были близки к Хусейну Байкаре, помогали ему в его борьбе за престол. Думается, что теперь вполне понятно, почему Абу-Саид-мирза недоверчиво и подозрительно относился к Алишеру?

Тураби кивнул головой в знак согласия. Султанмурад, который с глубоким интересом прислушивался в их спору, сказал, многозначительно взглянув на своего товарища:

Султанмурад:  В словах Зейнаддина разум находит больше истины. Мой друг, — со смехом продолжал он, — может сделать ошибку даже в молитве, которую повторяет пять раз в день, но он безошибочно знает подноготную гератских событий.

Все засмеялись.

Глава вторая

Султанмурад, войдя в комнату мударриса Фасыхаддина, остановился в удивлении. Учитель в новехоньком шелковом халате тщательно навертывал чалму на новую тюбетейку. Его неизменно кроткое, открытое лицо с благообразной бородой и вся его величавая фигура выдавали радостное волнение. Мударрис, намотав чалму, расправил обеими руками складки халата и с улыбкой сказал Султанмураду:

Фасахиддин:  Сегодня вы свободны. Преславный Алишер Навои назначен хранителем печати его величества султана. В дни молодости господин Алишер учился некоторое время у меня. Наша обязанность поздравить его с высоким назначением.

Весть о том, что подобный человек возведен на высокую ступень при дворе, искренне обрадовала Султанмурада.

Султанмурад: Вас, учитель, тоже, значит, можно поздравить, раз господин Алишер некогда пользовался светом ваших знаний. 

Глаза Фасыхаддина засветились радостью.

Султанмурад:  Ваш недостойный ученик хотел бы высказать одно свое сердечное желание.

Фасыхаддин: Какое желание?  взглянул на него

Султанмурад: Мое желание,  последовать за вами, как тень, в покои великого поэта.

Почтенный Фасыхаддин помолчал, устремив глаза в землю. Он любил своего одаренного ученика, хвалил его за знания и прилежание. Подняв глаза, он с улыбкой посмотрел на Султанмурада. 

Фасыхаддин: Пришло время вам встретиться со всеми великими особами Хорасана. Хорошо, сопутствуйте мне.

Учитель и ученик вышли из медресе.

В доме, где жил Алишер, царило торжественное настроение. Слуги пригласили уважаемого мударриса я никому неведомого ученика в большую комнату в передней части дома. В комнате, устланной ярко-красными коврами, с расписным потолком, стенами и полками, украшенными цветами из ганча, уже собрались гости. Маулана Фасыхаддина усадили на почетное место. Султанмурад присел у дверей. Через некоторое время кто-то сообщил, что поэт прибыл; Султанмурад тотчас же направился на террасу. Гости, в том числе и Фасыхаддин, тоже вышли. Среди надменных царедворцев, одетых в шитые золотом халаты, Султанмурад сразу узнал поэта, словно уже видел его раньше. На голове Алишера возвышалась чалма, тщательно, со вкусом намотанная на остроконечную синюю тюбетейку. На плечи был накинут неяркий шелковый халат, а поверх него — чекмень из простого темно-серого сукна.

Навои было не больше тридцати лет. Он был выше среднего роста, тонкий, но крепкий; черная короткая борода и усы были тщательно подстрижены. На широком лице с несколько выдающимися скулами лежал благородный отпечаток большой духовной силы. В раскосых глазах под припухшими веками светилась глубокая мысль, мечтательность и сила волн.

Навои, с улыбкой в глазах и в уголках губ, по очереди здоровался с присутствующими. Фасыхаддин, поздоровавшись с поэтом и принеся ему искренние поздравления, взволнованно указал на Султанмурад. Султанмурад, побледнев от смущения, приблизился к Алишеру. Сложив руки на груди, он отвесил низкий поклон и тотчас же сделал шаг назад.

Фасыхаддин: Ученик вашего покорного слуги, — с гордостью — Редкие способности. Я нисколько не сомневаюсь, что он — будущий Абу-Али-Ибн-Сина.

Султанмурад : Мой уважаемый наставник чрезмерно превозносит своего недостойного ученика. снова почтительно складывая на груди руки. Навои с дружеской улыбкой обратился к студенту.

Навои:  Будьте всегда старательны и прилежны. Страна нуждается в таких людях, как вы. Терпеливо выращивая древо науки, мы должны укреплять его корни в родной земле собирать с него обильные плоды. Надеюсь, вы часто будете нас навещать.

Султанмурад : От всего сердца благодарю вас за внимание, — дрожащим голосом. — Черпать из моря вашего знания — такое великое счастье, что большего представить себе нельзя!

Навои повел Султанмурада в комнату, Он указал юноше почетное место, но Султанмурад, извинившись, сел пониже.

Султанмурад не отводил взгляда от Навои, словно боясь, что ему больше не выпадет счастья увидеть этого замечательного человека. Слуги разостлали дастархан. Гостям были предложены в величайшем изобилии всякие сласти, фисташки, миндаль, сушеные фрукты. Затем принесли суп в красивых фарфоровых чашках, мясо на блюдах и мягкие лепешки. После угощения старейший из присутствующих прочитал молитву фатиху, пожелал счастья поэту, и собравшиеся простились с хозяином дома.

Глава третья

Во дворе послышались шаги. Поэт поднял голову. Дверь со скрипом отворилась, и, попросив разрешения, вошел младший брат Алишера, Дервиш Али. Этот образованный человек характером резко отличался от брата: беспечный и неразумный, он вел легкомысленный образ жизни. Навои взглянул в его припухшие слезящиеся глаза и насмешливо улыбнулся:

Навои: Расскажите, брат, что нового в городе?

Дервиш Али: Кроме раздоров между шиитами и суннитами, в эти дни ничего важного не случилось, — неторопливо усаживаясь.  Сунниты везде и всюду ропщут: «Государь — шиит, ишаны — шииты. Можно ли это дальше терпеть?»

Навои: Жаль, что эти бессмысленные распри возникли из-за указа государя, —недовольно покачивая головой.  Неужели нет другого дела, как сеять рознь между людьми? В каком состоянии государственная казна, каково положение войска, как живут в медресе студенты, учителя и ученые, как обращаются с народом в столице, туманах и вилайетах должностные лица; как идет хозяйство у дехканина, как работает ремесленник? Вот вопросы, которые надо было бы рассмотреть оком рассудка и разрешить разумно и справедливо. Брат мой, следует быть выше мелких религиозных свар.

Дервиш Али внимательно слушал, тихо покачивая склоненной головой. К брату и его идеям он относился глубоким уважением.

Дервиш Али : Только бы не усилились эти религиозные распри.

 Навои : Хорошо, постараемся устранить эти смуты.Мы не отдаем предпочтения какому-либо религиозному толку. Брат мой, в мире нет более приятного занятия, чем читать книги; размышлять и складывать стихи. По природе я более-всего склонен к этому. Мне хотелось бы жить где-нибудь в тихом месте и плавать в этом море наслаждения. Но мне, как вы знаете, дана должность при дворе. Я принял назначение ради блага народа и государства. В нашей стране предстоит сделать бесконечно много дел. Каждое из этих дел народ ждет веками. Я мечтаю, между прочим, построить здание для библиотеки. Вы теперь состоите заведующим государевым книгохранилищем, значит»- вопрос этот имеет отношение и к вам.

Дервиш Али : Я буду, как раб, служить всем вашим намерениям. сложив руки на груди.

Навои :Мы построим такое книгохранилище, какого еще не видел мир. Все перлы человеческой мысли, созданные с древнейших времен до наших дней и воплощенные в книгах, должны стать украшением нашей библиотеки. Я, недостойный, искренне желал бы, чтобы все ученые, образованные люди и поэты Герата и других стран ислама пользовались книгами из этой сокровищницы. Пусть сократы, платоны и аристотели философии, пифагоры математики, улугбеки астрономии, фирдоуси и низами поэзии спокойно занимаются здесь. Пусть создают все новые и новые сокровища мысли, пусть трудятся ради процветания открытые ими светила истины озарят своим блеском небо нашей страны, если наш народ воспользуется этим, то моя цель будет достигнута. Дервиш Али, ваше сердце всякий час должно быть полно любви к народу. Принимаясь за какое-либо дело, избирайте мерилом пользу и необходимость для народа.

Дервиш Али : Конечно, так и должно быть, —поглаживая свою жидковатую бороду. — Служение народу возвышает человека…

Навои выразительно посмотрел на брата.

Навои: Оставить после себя хорошую славу добрыми Деяниями — само по себе великая награда.

 Дервиш Али : Да не покроется никогда тучами небо вашего усердия, брат мой!

Навои: Посмотрите внимательно на этот чертеж, — пододвигая лист к брату. Мы не очень сведущи в строительном искусстве. В этой области совершенный мастер, несомненно, еще скажет свое слово. Но здание» о котором мы думали, должно иметь приблизительно такой вид.

На листке был план книгохранилища. Дервиш Аля с интересом рассматривал рисунок.

Глава четвертая

Отворив резную дверь, Алишер вошел в небольшую, роскошно убранную комнату. Там поэта встретил его друг, Ходжа Афзаль. Это был низенький человек с живыми глазами и приятными манерами, почти ровесник Алишера. Ходжа Афзаль, весьма опытный в канцелярском, счетном и письменном деле, был рассудительным и добросовестным чиновником, искушенным в делах управления.

Ходжа Афзаль: Я счастлив приветствовать вас! Пожалуйте, — поднялся Ходжа Афзаль, приглашая Алишера сесть. — В диване сейчас никого нет. Вероятно, его величество хакан еще не изволил выйти из гарема.

Навои:  В Хорасане нужно создать такую жизнь, которая была бы примером для других народов, — с увлечением говорил Навои, — Доколе люди будут пребывать в пустыне дикости? Слово «человек»—высокое, великое слово! Человек должен жить благородной, чистой, красивой жизнью. Если люди, облеченные властью, сделают своим девизом разум и справедливость, станут заботиться о народе, то ржавчину жизни можно превратить в золото.

Ходжа Афзаль:  Превосходная мысль, превосходная мысль! — воскликнул. — Но в нашей стране насилие и притеснение народа должностными лицами стало вековым обычаем. Вот в, чем великое несчастье!

Навои:  Необходимо сломать меч насилия, — решительно  — Жить в мире с насильниками — преступление. Если мы сами не можем сломать этот меч, нам следует обратиться к государю, призвать его справедливости.

Вошел слуга и доложил Навои, что государь справлялся о нем. Оставив кавуши в прихожей, Навои отворил позолоченную дверь и вошел.

Шелковые ковры, разостланные на полу, казались цветущей лужайкой. С высокого потолка спускались золотые светильники, полки и ниши были уставлены китайской посудой.

В глубине комнаты на престоле восседал Хусейн Байкара. Это был широкоплечий, плотно сложенный чело век с выпуклой грудью. В больших раскосых глазах, наряду с силой воли, читалось непостоянство, живость и веселость характера. На голове у хакана была каракулевая шапка, унизанная крупным жемчугом, на плечах — красный парчовый халат с воротником, расшитым золотом и ярко сверкающими драгоценными камнями. На широком поясе горели золотые вышивки, крупные жемчужины, бесценные бадахшанские рубины; и яхонты.

Отвесив троекратный поклон, Навои, испросив разрешения, сел.

Помолчав немного, он вдруг спросил:

Хусейн Байкара: Вы знакомы с Мадждад-дином Мухаммедом?

 Навои: Знаком,  но что он за человек?

Хусейн Байкара: В высшей степени дельный человек. Верно служит Кичику-мирзе. Его преданность и усердие велики. Мне стало завидно, и я пришел к мысли, что ему следует поручить составление султанских указов — возвести в должность парваначи.

Навои: Если его преданность искренна, — с сомнением сказал  — и если ваше величество его испытали, то возражения вашего покорного слуги были бы неуместны.

Сунув руку под сафьяновую подушку, Хусейн Байкара вынул сложенный лист бумаги и с улыбкой протянул поэту. Навои развернул мягкую, как шелк, Дорогую бумагу и, улыбаясь, посмотрел на государя. То была газель, написанная самим Хусейном.

Навои сначала пробежал глазами газель, потом, возвысив голос, красиво продекламировал её вслух! Как и другие газели Хусейна Байкары, это было музыкальное, плавное любовное стихотворение. Навои похвалил следующие строки:

Если кипарис не строен, то сожги его скорей,

Если роза не прекрасна — розу по ветру развей.

Что мне кипарис и роза, если нет в саду тебя,

Кипарис мой розоликий, падишах души моей.

Произнеся эти строки, Навои отметил в них свойственную поэту оригинальность мысли, образов и красок и, словно возражая кому-то, с горячностью заговорил:

Навои:  Как богат и гибок наш язык! Им можно выразить любое чувство, любую мысль! Как легко позволяет он нанизывать жемчужины мысли на нить стихов. Что осмелятся сказать, читая такие газели, персидские риторы и наши поклонники персидского языка?!

Хусейн Байкара: Этот язык защищает сам лев поэзии, какой же храбрец станет доказывать противоположное? — засмеялся Хусейн Байкара. — Своими бесподобными творениями вы показали знатокам всю силу и красоту нашего языка. Помните, с какой любовью в дни юности вы старались привлечь мое внимание к нашему языку? Именно тогда вы и внушили мне любовь к родному слову. Эта любовь и сейчас у меня в сердце.

Навои слушал, скромно опустив голову. Хусейн Байкара сказал, что намерен дать эту газель для разбора нескольким поэтам и попросить их написать на нее «ответы».

Навои : Предположим, — смеясь, сказал Навои, — что, разобрав газель, сто поэтов возьмутся за перо; тогда возникнет сто газелей. На одном кусте распустится сто бутонов.

Глава пятая

Темным вечером Мадждаддин вернулся домой. На внутреннем дворе его встретила с обычным, застенчивым поклоном шестнадцатилетняя невольница БустанМадждаддин вошел в богато убранную комнату и прилег на подушку. Он приказал невольнице снять свечу с полки, и поставить подле него. Не взглянув на принесенное Бустан блюдо ковурдака, он потребовал вина. Бустан наполнила цветную чашу прозрачной влагой и смиренно стала перед хозяином. Но заметив в глазах Мадждаддина огонек вожделения, девушка испуганно метнулась к дверям.

Мадждаддин: Останься здесь! Сядь! — сердито приказал Мадждаддин.

Рабыня в страхе приблизилась и опустилась на корточки, смущенно потупив взор. Два года тому назад, четырнадцати лет отроду, девушка была продана в наложницы Мадждаддину. Бустан, хотя была с малых лет брошена судьбой в жестокие лапы жизни, стремилась сохранить свою чистоту. С первого взгляда на хозяина девушка невзлюбила его. Встречаясь с ним наедине, она несмела взглянуть ему в глаза.

Мадждаддин опорожнил чашу, обтер бороду и усы шелковым платком и пристально посмотрел на девушку. Глядя на ее рубаху из грубой бязи, он подумал:

Мадждаддин: «Если ее одеть в шелк и бархат, она станет во сто крат красивее».

Мадждаддин: Мой цветок, я скоро найду тебе подруг. Что ты на это скажешь?

Невольница, которую от обращения хозяина бросило в дрожь, ничего не ответила и отвела глаза в сторону.

Мадждаддин:  Почему ты молчишь? Я приведу несколько красивых девушек, твоих ровесниц. Ты станешь главной над ними. Вы будете ходить разодетые, как девы из сада Ирема.

Страх и беспокойство девушки усилились, и она еще ниже склонила голову. На ее счастье в это время постучали в ворота. Бустан, словно птица, выпорхнула из комнаты и метнулась во двор, второпях надевая кавуши не на ту ногу. Вскоре она вернулась и доложила хозяину, что его кто-то спрашивает. Мадждаддин поднялся и нехотя вышел во двор. Услышав в темноте знакомый голос Абузэия, одного из крупнейших хорасанских богачей, он, хотя и обрадовался, принял еще более надменный вид. Поздоровавшись с гостей Мадждаддин повел его в комнату.

Абуззия сел на шелковый палас и, словно читая про себя фатиху, принялся гладить густую черную бороду, обрамлявшую его тонкое, худое лицо.

 Абуззия : Его величество султан оказывает вашей почтеннной особе большое внимание,  сдвигая свои густые, сходящиеся брови.  Если захочет бог, мы скоро поздравим вас с новой высокой должностью.

Мадждаддин:   Откуда вы это слышали? — пожал плечами Маджд-ад-дин, делая вид, что ничего не знает.

Абуззия: Государь на одном из собраний вспомнил о вас. Я слышал об этом от друзей, бывших там.

Мадждаддин:   Такие слухи доходили и до нас… Государь не отказывает в доверии своим верным рабам.  Мадждаддин знаком подозвал Бустан и приказал подать угощение, но гость решительно отказался.

Абуззия: Мы только что были на пиру, — сказал он, играя драгоценными перстнями, украшавшими его пальцы. — Мы пришли к вам разрешить один вопрос. Не знаем, как вы на это посмотрите.

Мадждадин:  Мы искренне намерены верно служить нашим друзьям, —складывая руки на груди.

Абуззия наморщил узкий лоб. Прищурив по привычке один глаз, он пристально посмотрел на свечу. Потом наклонился к Мадждаддину.

Мадждадин:  Велика ли нужда казны в серебре и золоте? Мадждаддин усмехнулся.

Мадждадин:  Казну государя можно уподобить реке. Но есть и различие. Если вода прибывает, река выходит из берегов. А казна никогда не может насытиться драгоценностями.

Абуззия:  Очень верная мысль. В особенности у такого владыки, как государь ислама, — по щедрости своей он подобен Хатаму Тайскому: казна его никогда не будет достаточно полной. Благословенная природа нашего государя, кажется, склонна к пышности. Каждый день он, подобно Джемшиду, устраивает пиршества и угощения, которые бессилен описать язык. Я, ничтожный, имею намерение потрудиться для пользы казны.

Мадждаддин: Каким образом? — заинтересовался Мадждаддин.

Абуззия: Вашему достоинству ясно, что деньги приходят в казну от народа по капле. Ваш покорный слуга намерен всыпать их туда мешками, а потом понемногу собрать народа.

Маджаддин:  Понял, понял, — нетерпеливо сказал  — Налоги, имеющие поступить от народа через соответствующих должностных лиц, на определенных условиях передаются государством вам на откуп. Вы это имеете в виду?

Абуззия: Да. Если вы окажете мне в этом деле содействие, оно разрешится скорее. Можно также действовать через царевича Кичика-мир зу. Вы сами знаете, как лучше это устроить.

Мадждаддин слегка наклонился и, полузакрыв глаза, размышлял. Он знал, как полезно поддерживать связи с торговыми людьми, и был убежден, что ему удастся устроить это дело. Однако он медлил с ответом, делая вид, что разрешает трудный вопрос.

Абуззия: Вы, разумеется, не пойдете к государю с пусты ми руками, — настойчиво продолжал  — Я приготовил большие подарки. Вам я тоже рад послужить.

Мадждаддин и тут невыдал своих мыслей.

Абуззия:  В этих делах у меня нет никакого опыта. Поэтому пока будет достаточно одной гератской области. Я знаю, в нынешние времена государю нужно много денег.

Мадждаддин:  Хорошо, все затруднения я беру на себя, — сказал, лукаво улыбаясь, — Но я тоже хочу участвовать в этом добром деле. Пусть и мне достанется маленькая доля.

Совершенно не ожидавший такого предложения Абуззия почесал узкий морщинистый лоб и сказал с деланным смехом:

Абуззия:  Ваше счастье — в должности везира, там, в высоком диване. К чему вам утруждать себя такими делами?

Мадждаддин: А что? Разве мало среди везиров и беков людей, занимающихся торговыми делами?

Абуззия: Хорошо, мы согласны и на это условие.

Абуззия вынул из-за пазухи тяжелый шелковый мешочек и, развязав его, со звоном поставил перед Мадждаддином. Глаза везиря засияли от радости.

Поблагодарив богача, он тотчас же сунул мешочек под подушку.

Глава шестая

Поэт вошел в роскошный шелковый шатер, который окружала стража. При первом взгляде на Хусейна Байкару, сидевшего на вышитой золотой подушке, Навои заметил, что султан чем-то обеспокоен. Отвесив официальный поклон, он по знаку султана, сел с ним рядом.

Поэт Хасан Али Джалаир сидел неподалеку от султана, положив на колени книгу в красивом переплете.

Мадждаддин Мухаммед, стремившийся под любым предлогом проникнуть к султану, восседал поодаль.

Навои осведомился о здоровье султана. Хусейн Байкара сообщил, что из Герата прибыл гонец и при вез тяжелые вести. Он вынул из-под подушки письмо и протянул его Навои. Поэт внимательно перечел письмо, потом положил его подле себя на атласный ковер и поднял глаза на султана. В его взгляде не чувствовалось страха, растерянности или удивления: глаза его сохраняли обычную уверенность и задумчивость. Не в силах скрыть волнения, султан с горечью заговорил:

Хусейн Байкара: Что нам предпринять, чтобы подавить взбунтовавшуюся кучку бродяг в столице? Мнение наших эмиров на этот счет нам известно. Может быть, услышим от вас какой-нибудь хороший совет.

Навои, с присущей ему величавой изысканностью и мягкостью, ответил:

Навои: Великий Государь, судьба и жизнь Хорасана ваших руках. Какие мысли рождаются в вашем благословенном сердце в связи с этим печальным событием?

 Хусейн Байкара : Мы захватили венец и власть мечом, — после минутного молчания резко ответил Хусейн Байкара. — Тем же мечом мы и должны действовать, чтобы ее укрепить.

Навои неторопливо заговорил:

Навои: Хакан, вам надлежит быть искусным врачом и уметь исцелять раненое сердце. По мнению вашего покорного слуги, меч здесь не нужен.

Хусейн Байкара не ответил. Собеседники сидели, опустив головы, словно чем-то придавленные. Тягостное молчание нарушил Мадждаддин Мухаммед.

Мадждаддин: Поистине, — надменно взглянув на Навои, — план его величества государя мира — плод здравого ума. Чтобы воспитывать грубый народ, нужен меч или, по крайней мере, палка. Народ не достоин снисхождения и милости.

Навои: Народ требует истины и справедливости? —стараясь сдержать свой гнев. Не следует разбивать камнем уста, изрекающие истину, — нужно отрубить руки, стремящиеся поколебать устои правды. Право султана собирать налоги, но они не должны быть источником обогащения нескольких гнусных людей. Налоги следует взыскивать по определенным законам и установлениям, необходимо приспособить их к имущественному положению населения. Повторяю, ярость народа обоснованна. Наш, долг внять его голосу, терпеливо выслушать его жалобу.

Хусейн Байкара:  Дело зашло слишком, далеко, — резко возразил. Когда людей, состоящих у нас на службе, забрасывают камнями, — это оскорбление венца. Пусть подают прошения и жалобы. Неужели: нужно поднимать бунт в столице?

Навои:  По нашему мнению, это вовсе не так, — возразил.  Венец власти подобен солнцу в небе. Имеет ли отношение к власти камень, брошенный в голову какого-нибудь ненасытного дракона, вроде Ходжи Абдуллы Хатыба? Если люди берут в руки камень, значит, у них на сердце горе. Необходимо узнать, в чем это горе, и смыть его водой справедливости.

Хусейн Байкара промолчал. Он колебался. Подиняв на поэта узкие, бегающие глаза, он печально сказал:

Хусейн Байкара:  Неблагодарных людей, вроде Ходжи Абдуллы, мы намерены наказать, можете нисколько в этом не сомневаться. Но бунтовщики, которые нарушили спокойствие в столице, тоже не должны остаться безнаказанными. Если, хотя бы для устрашения, мы не под вергнем их какой-либо каре, дни, чего доброго, и в будущем осмелятся поднять бунт.

Навои обрадовался. Чтобы окончательно сломить упрямство султана, он сказал:

Навои:   Государь, если жизнь и достояние людей отданы на растерзание волкам и если люди стонут в лапах этих кровожадных тварей, то не прислушаться к их стонам — несправедливо. Тут нужны не угрозы и устрашения, а мягкость. В отношениях с народом следует опираться не на меч, а на справедливость, необходимо избавить народ от насилия и притеснения. Народ — это широкое море: если оно выйдет из берегов, то не пощадит ни царского дворца, ни хижины бедняка. Это огонь: от одной его искры сгорит и трава, и самое небо. Надо действовать добром. Если страна и народ счастливы, — власть безопасности.

Султан колебался, Он не решался поступить вопреки мнению беков и советников; с другой стороны, плохо сложившаяся военная обстановка диктовала необходимость быстрейшего подавления мятежа в сердце государства — Герате. Хусейн Байкара, наконец, решился:

Хусейн Байкара:   Мы принимаем ваши соображения. Поручаем вам исполнить это тонкое дело. По воле аллаха, такой опытный и находчивый человек, как вы, скоро восстановит тишину и спокойствие в нашей столице. Разрешшаем вам немедленно начать приготовления к путешествию.

Навои, как всегда, не возражая, принял поручение, которое считал полезным для народа и страны. Поклонившись в знак согласия, он спросил:

Навои:   Какой подарок привезет сей бедняк многострадальным жителям столицы? Каким лекарством вылечит ее обитателей?

Хусейн Байкара:   Всему миру известно, что я государь, а не лекарь, — пошутил Хусейн Байкара.

Он мог бы красноречиво ответить султану, но на сей раз только улыбнулся и продолжал серьезным голосом:

Навои:    Когда ваш слуга прибудет в столицу, он должен порадовать горожан. Я хотел бы, чтобы вы почтили меня высочайшим указом.

Хусейн Байкара:   Каково бы могло быть его содержание? 

Навои:    Таково, чтобы каждое слово указа, как солнце, давало сердцу жизнь, — ответил Навои. — Каждая буква этого указа да будет морем справедливости! В нем могли бы заключаться обещания, что на головы жестоких, лицемерных чиновников, расхитителей народного добра, обрушится град камней.

Хусейн Байкара, не отвечая, лукаво улыбнулся. Когда поэт поднялся, собираясь уходить, султан сказал:

 Хусейн Байкара:   Готовьтесь в дорогу. Мы скоро составим и вручим вам указ.

Навои медленно направился к своему шатру.

Глава седьмая

Навои вошел в шатер султана.

Хусейн Байкара:   Какое низкое предательство! — твердил Хусейн Байкара, горестно покачивая головой. — Вероломные неблагодарные люди закрыли ворота крепости перед своим султаном!

Навои: Обманщик сам упадет в яму, которую вырыл для другого, — убежденно сказал Навои. — Не следует терять веры в себя. Конечно, дело крайне осложнилось, но, действуя решительно и уверенно, можно преодолеть любое затруднение. Надо только присматривать за войском. Постарайтесь не портить отношений с оставшимися при вас нукерами. Будьте всегда заодно с Ними — горе правителю, который оторвался от войска.

 Хусейн Байкара: Как вы думаете, что нужно предпринять? — спросил Хусейн Байкара, задумчиво глядя на поэта.

Навои: Сейчас необходимо уйти отсюда, — не колеблясь, ответил Навои. — В столице много верных людей. С их помощью вы будете знать обо всем. Когда наступит удобный момент, можно будет решительными действиями покончить с врагом.

Полузакрыв глаза, Хусейн Байкара молча думал. Он обтер платком лоб, покрытый холодным потом. Затем со вздохом поднялся и дрожащим голосом приказал бекам садится на коней.

Глава восьмая

Хусейн Байкара тяжело вздыхал; он нетерпеливо дожидался кого-то. Вошел ишик-ага и доложил:

Ишик-ага: Прибыли. Разрешите им войти? Хусейн Байкара кивком головы выразил согласие.

Вошел Навои и отвесил установленный обычаем поклон. Государь торопливо указал ему место подле себя и тотчас же заговорил:

Хусейн Байкара: У нас появилась одна мысль. Прежде всего нам хочется тут, наедине, выслушать вас. Мы знаем, что эти печальные события очень вас тревожат.

Навои: Благодарю вас за внимание. Я пришел, чтобы услышать от вашего величества добрые вести.

Хотя в комнате никого не было, Хусейн Байкара понизил голос и заговорил о новостях, которые узнал через своих осведомителей.

Навои: К какому же решению вы пришли?

Хусейн Байкара: Вся трудность именно в том, чтобы принять решение.

Хусейн Байкара на мгновение смолк, потом продолжал

Хусейн Байкара:  Если мы с нашими наличными силами пойдем к столице и неожиданно, с быстротой молнии, нападем на Ядгар-бека, как, по-вашему, достигнем мы цели?

Поэт не торопился с ответом. Он многозначительно прищурил глаза, лицо его вдруг осветилось тонкой улыбкой. Потом он очень серьезным тоном сказал:

Навои:  Если бы вы не высказали мне эту мысль, было бы еще лучше!

Хусейн Байкара: Почему? — беспокойно спросил Хусейн Байкара. Навои не мог удержаться от смеха.

Навои: Потому что план этот следует держать в большой тайне.

Хусейн Байкара заулыбался.

Хусейн Байкара: Нельзя же не советоваться с военными людьми! — возразил он.

Навои:  Конечно. Без совета дела не сделаешь, — уже серьезно сказал Навои. — Но надо защитить себя от одной опасности: кто-нибудь может сообщить врагу об этом плане, тогда Мирза Ядтар, его эмиры и беки очнутся от беспечного сна. Надо действовать решительно и молниеносно. В Герате живет Мирахур. Пусть он соберет нужные нам сведения. После этого, когда день наступления будет определен, вы посвятите в тайну военачальников.

Хусейн Байкара: Можно ли считать, что вы разделяете наше мнение в этом вопросе? — взглянул на Навои Хусейн Байкара.

Навои: Ради победы ваш скромный раб — приложит все возможные старания и усилия. Пошли, господь, стране и народу мир и покой! 

 Хусейн Байкара: Аминь! — погладил бороду Хусейн Байкара.

Глава девятая

Дверь медленно отворилась, и появился Шейх Бахлул, недавно поступивший на службу к поэту. Это был скромный, смирённый образованный юноша мягкого нрава. Ценя высокие Достоинства своего хозяина Шейх Бахлул считал для себя честью служить ему.

Навои:  Пожалуйте, что скажете? — рассеянно спросил Навои.

Шейх Бахлул: Его величество султан справлялся о вас в Доме увеселений.

Навои помолчал, опустив голову, потом недовольным голосом произнес:

Навои: Скажите, что я скоро приду.

Шейх Бахлул кивнул головой и вышел. Поэт накинул поверх шелкового халата легкую шубу отороченную бобровым мехом. На улице, у ворот, он сел на коня В отправился во дворец.

Хусейн Байкара принял Навои в этом зале. После обычного поклона Навои осведомился о здоровье государя и, усевшись, устремил взор на роспись стен. Хусейн Байкара начал жаловаться на некоторых правителей государства.

Навои: Государь всегда должен быть осведомлен о том, что делается в столице и во всех областях страны, он должен тщательно следить за деятельностью своих чиновников.

Хусейн Байкара внимательно слушал поэта. Затем, слегка сдвинув на затылок большую шапку с каракулевым верхом, он с улыбкой объявил, что пригласил поэта с определенной целью: он предлагает Алишеру должность эмира в диване. Это предложение взволновало Навои.

 Навои:  Вы опять поднимаете этот сложный вопрос. А между тем, вам известно, что у вашего покорного слуги есть на этот счет возражения.

Хусейн Байкара нахмурился..

Хусейн Байкара: Мы обдумали эти возражения, но сочли ваши доводы неубедительными. Наше сердце не успокоится, пока мы не возвысим на должность эмира человека которому нет равных в нашей стране. По воле аллаха, наше решение принесет хорошие плоды.

 Навои:  Я благодарю Вас за высокую милость, но, если возможно, прошу освободить меня от какой бы то ни быль официальной должности; —решительно сказал Навои. — Быть эмиром И ставить печать в диване — почетное дело, но мое сердце более склонно к свободе. Я желал бы служить государству и народу с чистым сердцем. Быть может, мои возражения покажутся лишенными смысла, но, если вдуматься, — я уверен, они станут понятны. Ведь, если я приму должность эмира, многие знатные лица будут уязвлены. Душа человека не свободна от слабостей. Поднимутся лишние разговоры. Место дружбы займет лицемерие.

Хусейн Байкара махнул рукой, показывая, что вопрос решен.

Хусейн Байкара: Если мы чего-либо пожелали, то возражений не переносим, — сказал он улыбаясь. — Мы отдали приказ, чтобы ни один эмир не садился в собраниях выше вас. Что же касается печати, то эмир Музаффар Барлас—и только он один — будет, если вы разрешите, ставить свою печать выше. Теперь дело за звездами. Как только звездочеты назначат счастливый час, вы приложите печать.

Навои попытался привести новые возражения, новые доказательства, но Хусейн Байкара не хотел ничего слышать. В конце концов Навои пришлось поблагодарить государя за непрошеную милость.

Глава десятая

Навои заявил величественному Ишик-ага в парчовом халате, что желает пройти к султану. Поэт отвесил поклон Хусейну Байкаре, восседавшему на груде шитых золотом подушек, и сел.

 Навои:  Человек, занимающий это место, — убежденно сказал Навои, — не должен за деньги называть белое черным. Если даже его собственный сын совершит преступление, пусть он накажет его по всей строгости закона.

Хусейн Байкара: Мы еще об этом подумаем. Теперь он хотел окончательно разрешить этот вопрос.

Хусейн Байкара:  А разве Низам-аль-Мульк-Хавафи не подходит для этого высокого поста? — испытующе взглянул на Навои Хусейн Байкара.

Навои: Никто так не подходит для должности везира, как Ходжа Афзаль.

Хусейн Байкара:   В таком случае, мы возведем в звание везиря их обоих, — решительно сказал султан — Большие достоинства Низам-аль-Мулька для меня совершенно очевидны.

Навои не стал возражать.

Глава одиннадцатая

Расцвет весны. Высокие, стройные кипарисы, пышные фруктовые деревья, широкие лужайки, покрытые яркими цветами, узорная роспись зданий, словно соперничающая в сиянии солнца с цветущими лугами, — все это являло какую-то фантастическую картину.

Сказавшись больной, Дильдор не принимала участия в сегодняшнем торжественном выезде Хадичи-бегим. Она сидела одна у открытого окна. Зевая и потягиваясь с болезненной истомой, девушка предавалась мыслям о разлуке с любимым.

Дильдор слышала, как девушки, разговаривая между собой, со страхом и уважением говорили:

Хумар: «Сама Гульчехра-биби велела так сделать»

или таинственно шептали:

Асальхон: «Гульчехра-биби зовет».

Поняв, что это и есть та самая особа, Дильдор невольно поднялась. Старуха подошла ближе и опытным взглядом окинула девушку с головы до пят. Поправив на ней кашмирскую шаль, старуха притворно мягким голосом спросила:

Гульчехра-биби: Как тебя зовут?

Дильдор: Дильдор, — тихо ответила девушка, потупившись.

Гульчехра-биби: Ты из деревни?

Дильдор: Да.

Гульчехра-биби: У тебя приятное имя, но недостаточно хорошее для такой красавицы, — улыбаясь, сказала старуха. — Если кто-нибудь спросит, как тебя зовут, говори — Дильдорхон-бегим. Сядь, душа моя.

Дильдор и старуха сели друг против друга.

Старуха позвала невольницу и велела приготовить постель. Потом она поднялась и, уходя, сказала:

 Гульчехра-биби: Спи спокойно, дочка, и ничего не бойся. Кругом полно людей, если тебе что-нибудь понадобится, позови раба.

В эту ночь Дильдор не сомкнула глаз. Утром пришли девушки. Они спросили, как Дильдор себя чувствует, и, видя, что она бледна, начали ее утешать:

— Не тоскуйте! Скоро привыкнете! Мы тоже это пережили.

Она вымыла Дильдор волосы, опрыскала девушку розовой водой и, велев ей надеть легкую, тонкую шелковую рубашку, ушла. Дильдор сгорала от стыда. При каждом шорохе за дверью она начинала дрожать. Горячие слезы обжигали ей щеки. Но в полночь старуха снова явилась, недовольно бормоча:

Гульчехра-биби: Его величество султан очень охмелел. На ногах еле держится, — и велела Дильдор ложиться спать.

Глава двенадцатая

На супе сидела Давлат-Бахт, доверенная служанка Хадичи-бегим; с нею были две туркменские красавицы — Хумар и Асальхон, и прекрасная персианка Зульфизар.

Дильдор: О ком еще вы тут шепчетесь? 

Хумар: Садись, узнаешь.

Дильдор села рядом с Зульфизар. Дильдор отвернулась от подруг.

Дильдор: Бросьте! К чему эти пустые разговоры? Ах, у; меня так тяжело на сердце.

Давлат-Бахт: Горе проходит, только надо им поделиться, — сказала Давлат-Бахт, играя тонкими, словно выведенными пером, бровями.

Дильдор: Нет, Давлат-Бахт, лучше поиграйте немного.

Давлат-Бахт: О, я с радостью поиграю на гиджаке, — сказала иранская красавица, щуря свои огромные глаза.

Дильдор сбегала в комнаты Давлат-Бахт и принесла гиджак, тамбур и бубен. Давлат-Бахт взяла тамбур, изящная, мечтательная Асальхон — бубен, Зульфизар — гиджак. Девушки пели, тихо наигрывая на инструментах.

Давлат-Бахт: Я слышала новую прекрасную газель господина Навои, — перебирая струны тамбура. — Если бы я знала ее наизусть, то прочитала бы вам.

Дильдор: Где вы ее слышали? — с интересом спросила.

Давлат-Бахт: Недавно я прислуживала на приеме у Хадичи-бегим. У нее были лучшие музыканты Герата, самые веселые молодые люди, сыновья беков. За один их взгляд и согласились бы на всю жизнь быть у них рабой. На этом собрании пели очень хорошие песни. Но газель господина Навои тронула мое сердце. Она начиналась так… Подождите!..

Давлат-Бахт сдвинула тонкие брови и задумалась. Потом она медленно, нежным голосом прочитала:

Давлат-Бахт: О ввергающий в безверье, луноликий чародей.

Не страшась возмездия, душу отдаю тебе, владей!

На плечах моих — лохмотья, пуст, заброшен мой очаг,

Пьян и нищ, в питейном доме красоте служу твоей!

Давлат-Бахт мечтательно опустила большие прекрасные глаза.

Дильдор: Ну, а дальше, дальше, — торопила Дильдор. Давлат-Бахт с сожалением покачала гладкой, черно полосой головой. Девушки очень огорчились. Чтобы заучить начало газели, каждая из них повторила ее несколько раз про себя.

Дильдор попросила Давлат-Бахт:

Дильдор: Споем «Чтобы взглянуть на твою красоту…»

Нежные волны звуков поднимались все выше. Давлат-Бахт, игравшая на тамбуре, устремила больший темные глаза в пространство и теплым, чистым, как у соловья, голосом запела:

Давлат-Бахт: Твою увидев красоту, навек я сокрушен.

О день, открывший мне тебя!

Всех бед предтеча он.

Хумар: Пускай роскошен будет пир в день встречи с дорогой,

Но я хочу на том пиру быть только с ней одной!

О виночерпий, от зимы мой ум поблек, увял

Но есть лекарство для ума — пенящийся бокал,

Коль дашь вина и дашь огня, то стужа не страшна.

Огня — такого, как вино, и как огонь, — вина.

Ах, если б не внесла ты в мир красу, всех роз нежней,

Ах, если б ты не ввергла мир в сумятицу страстей,

Ах, если б не увидел я твой светозарный лик —

Асальхон: Твоя любовь, как ты сама, безжалостна и зла.

Когда жестокая, она мне в душу скорбь внесла,

Ах, если б ей не знать меня, чтоб я не знал о ней!

Обманщица! О, если б ласк ты не дарила мне.

Томясь бы я не жаждал встреч и нежности твоей.

Зульфизар: Притворной склонностью ко мне воспламенив меня,

Ах, если б ты не стала вдруг Эльбруса холодней,

Ах, если б я отверг тебя, узнав про твой обман,

Я б не томился, б не стал смешным в глазах людей.

Но я безумен, я томлюсь, оставлен в мире я,

Ах, Сели страсть убьет меня» то пусть убьет скорей.

Довольно жалоб, Навои! Обманут милой ты,

И все «о если б!» и «когда б» не тронут сердца ей»

Девушки тихо покачивали головой в такт волшебным звукам. Пальцы, окрашенные хной, плясали по бубну. Закрыв печальные глаза, Дильдор незаметно присоединилась к пению.

Невольницы, собравшиеся послушать, подталкивали друг друга и шептали, указывая на Дильдор:

Зульфизар: Вот она какая!

Но вдруг появился главный евнух гарема и, словно туча, затмившая яркий, радостный день, нарушил веселье девушек.

Евнух: Хватит, хватит! Через край хватили, бесстыдницы, — злобно завизжал евнух, напрягая жилистую шею.

Девушки подобрали музыкальные инструменты и боязливо, не говоря ни слова, разбежались в разные стороны. Старик закричал:  Приготовьтесь к встрече Хадичи-бегим.

Встревоженная Давлат-Бахт собрала невольниц и усадила их за работу.

Вошла Хадича-бегим, окруженная, как обычно, пышной свитой. Она была в ярко-красном, вышитом золотыми цветами платье из китайского шелка, очень длинном и широком. Несколько девушек поддерживали подол ее платья. Голову царицы украшал гладкий шелковый платок в виде чалмы; этот головной убор и длинное платье делали Хадичу-бегим выше ростом. Чалму украшали искусно подобранные яхонты, топазы и огромные жемчужины. Над чалмой покачивалась легкая корона. Лицо царицы было густо покрыто белилами и румянами, скрывавшими его естественный цвет.

Женщины гарема приветствовали Хадичу-бегим низкими поклонами. Царица, казалось, никого не замечала. Сопровождаемая толпой красивых рабов и рабынь и в пестрых одеждах, она надменно проследовала в роскошный дом, возвышавшийся — посреди сада.

В опочивальне девушки раздели Хадичу-бегим, и на облачилась в ночное платье. Царица прилегла на постель, а Дильдор принялась растирать ей ноги.

Хадича-бегим : Довольно, уходите — сказала Хадича-бегим окружающим. — А ты, Давлат-Бахт, останься. Девушки, пятясь, вышли.

По знаку царицы, Давлат-Бахт заперла окно и двери и села с ней рядом.

Хадича-бегим : Слыхала что-нибудь? — спросила Хадича-бегим. Давлат-Бахт шепотом сказала:

Давлат-Бахт:  Сердце его величества пленила новая наложница, султан бывает у нее каждый день.

Хадича-бегим : От кого слышала? — строго спросила Хадича-бегим, поднимая голову.

Давлат-Бахт: От Ханзаде-бегим.

Хадича-бегим : Что поделаешь… На счастье султана, в Хорасане еще много красавиц, — вздохнула Хадича-бегим. — Хорошо… А про меня там что говорят?

Давлат-Бахт:   Вас порицали. Говорили, что вы забрали в руки некоторых везирей.

Хадича-бегим прикусила губу и встревожено сказала.

Хадича-бегим :  Говори ясней! Каких везирй упоминали?

Давлат-Бахт:   Не расслышала я, уж очень тихо говорили. Давлат-Бахт виновато перебирала бахрому платка.

Хадича-бегим снова опустила голову на подушку.

Хадича-бегим :  Я же тебе все время повторяю: когда находишься среди врагов, притворяйся рассеянной, но не упускай ничего, — гневно сказала Хадича-бегим. — Где ночует Мирза?

Давлат-Бахт:   У Папа-агача. — Хорошо, что ты это пронюхала, — засмеялась Хадича-бегим. — Теперь уходи, я немного отдохну. Ты не спи — сегодня ночью будет дело для тебя. Приходи, как только позову.

Глава тринадцатая

Джами усадил гостя на мягкий тюфяк, а сам сел на прежнее место, среди книг.

Джами: Поистине, мое сердце сегодня жаждало встречи с вами, — сказал он, поглаживая коротенькую бородку.

Навои: Сердце всегда влечёт меня к этому жилищу. Но Что ж поделать, если нельзя избавиться от жизненных тягот.

Джами: Не только мы, ничтожные, но и сам господь примет от вас оправдание. Преданно служить народу — дело совершенного человека. Подобные тяготы и трудности дают человеку удовлетворение.

Навои кратко рассказал о своих огорчениях в связи с беспорядками и несправедливостью, творящимися в государстве.

Джами: Мы видим цветы вашей любви к народу, — мягко сказал Джами. — Дайте же народу и родине ее обильные плоды. Обо всех затруднениях следует говорить султану.

Двух поэтов, несмотря на разницу в возрасте, связывала неразрывная дружба. Навои с детства питал глубокую любовь к Джами за его безбрежные знания, сверкающие стихи и чистое, благородное сердце; он уважал его как духовного наставника. Джами тоже любил Навои.

Он попросил разрешения удалиться. Джами протянул руку В верхней полке и снял с нее большую книгу. Он вынул один из заложенных в нее узких листов бумаги и, улыбаясь, сказал:

Джами: Эмир, вы добыли из глубины моря вашего сердца бесценную жемчужину. Она пользуется в народе большой славой. Мы тоже изучили ее и попытались написать кое-что в этом же роде. Посмотрите, быть может, понравится, — и он протянул лист Навои.

Поэт пробежал глазами строчки. Это было персидское стихотворение, написанное Джами в том же размере, с той же рифмой и редифом, как и газель Навои, начинавшаяся словами:

Навои: Ах, если б не внесла ты в мир красу, всех роз нежней!

Навои взволнованно, громким голосом прочитал газель и посмотрел в мудрые глаза старца, как всегда спокойно сиявшие из-под нависших бровей.

Навои : Ходят слухи, будто наша газель приобрела в народе некоторую славу, — скромно сказал Навои. — Слава вашего дивного произведения — этой прекрасной жемчужины — должна наполнить весь мир.

Глаза Джами засветились ласковой улыбкой.

Навои : Разрешите мне переписать? — Навои поискал глазами калам и чернильницу.

Джами:  Не затрудняйте себя, — остановил его Джами легким движением руки. — Я переписал это именно для вас.

Навои :Ценность вашего подарка для меня беспредельна.

Навои тщательно сложил листок, положил его в карман и простился. Джами проводил его до наружной двери.

Глава четырнадцатая

В саду Мадждаддина ждала главная невольница царицы. Она повела парваначи темным, пустынным путем к ярко освещенному двухэтажному дому.. На груде шелковых подушек полулежала женщина. Мадждаддин дважды поклонился ей, затем, испросив разрешения и снова поклонившись, присел на корточки, поодаль от царицы. Невольницы поправили свечи в подсвечниках и, пятясь, вышли из комбаты.

Наряд и украшения царицы притягивали взгляды Мадждаддина, но, опасаясь показаться нескромным, он старался смотреть в землю.

Мадждаддин: Здоровье Высокой Колыбели благополучно? Ее сердце удовлетворено? 

Хадича-бегим: Благодарение богу, —поправляя длинными пальцами волосы на висках. — Я Не вовремя вас побеспокоила…

Мадждаддин: Ваш раб всегда готов бежать на призыв Высокой Колыбели и считает для себя счастьем и честью пребывать в ее обществе.

Хадича-бегим; слушала его рассеянно: то занималась своими украшениями и волосами, то смотрела в темный тихий сад.

Хадича-бегим:  Я очень на вас полагаюсь и хотела с вами посоветоваться о некоторых делах, — приветливо сказала она,

Мадждаддин:Раб ваш не в состоянии найти слов благодарности за оказанную ему великую милость.

Хадича-бегим: Наш сын Музаффар-мирза, слава богу, растет и с каждым днем становится все разумней… — Царица о чем-то задумалась и замолчала.

Мадждаддин: Пошли, господь, нашему царевичу, бесценной жемчужине в венце Хорасана, престол Сулеймана и долголетие Хызра, — погладил бороду парваначи.

На раскрашенном лице царицы мелькнула улыбка.

Хадича-бегим:  Сердце матери ничему так не радуется, как счастью сына, — сказала она с притворной нежностью. Если господь пошлет ему жизнь, Музаффар-мирза скоро вырастет… Его сердце наполнят всевозможные желания. Придет время, и он, подобно отцу и дедам, сядет на коня, — чтобы устраивать дела государства, чтобы вести войско.

Намерения Хадичи-бегим были теперь вполне ясны Мадждаддину. Он улыбнулся и сказал:

Мадждаддин: Сыну царя — народ и войско, сыну дервиша — обитель и мечеть.

Хадича-бегим:   От вас ничего не утаишь, — с улыбкой сказала царица. — Пути для счастья моего сына нужно начинать готовить уже теперь. Я знаю, у каждого царевича есть желания и чаяния! Бади-аз-Заман—наследник престола. Музаффар-мирза далек от таких забот. Если я своей женской головой не подумаю о сыне… моя мысль вам ясна?

Мадждаддин: Ясна, как солнце. Ваши слова — жемчужины логики. Они свидетельствуют о редком уме и возвышенных помыслах нашей царицы.

Хадича-бегим:    Хорошо, что же вы об этом думаете?

Мадждаддин: Что думает об этом ваш раб? — улыбнулся парваначи и продолжал с мудрым видом: — Во-первых, следует сказать, что я всецело присоединяюсь к мнению Высокой Колыбели. Ради счастья Музаффара-мирзы необходимо принять меры уже сейчас. Изменчивость судьбы бесконечна. Но спешить в этом деле или открыться кому-нибудь — не дай господь! Это повлечет за собой дурные последствия. Необходимо действовать тайно. Каждый шаг обсуждать; Преданность беков и джигитов, окружающих Музаффара-мирзу, должна быть выше всяких сомнений. Среди них есть джигиты испытанные и храбрые — например Туганбек. Пусть царевич возьмет на службу еще несколько зрелых и опытных людей.

Хадича-бегим: А если бы вы сами согласились давать указания царевичу?

Маджд-ад-дин ждал этого предложения. Чтобы хлопнуть в ладоши, нужны две руки; обещание за обещание.

Мадждаддин: Как сей бедняк служит его величеству государю, так будет служить и царевичу, — сказал парваначи, складывая руки на груди. — В присутствии государя я всячески восхваляю достоинства царевича. Однако мои старания и усилия на этом пути зависят от моего положения в государстве, от места, которое я занимаю при дворе. Или я ошибаюсь?

Хадича-бегим: Вы совершенно правы, — ответила царица, многозначительно улыбаясь. — Мы обдумаем этот вопрос. Впредь нам следует через верных людей осведомлять друг друга обо всем. Больше мне нечего вам сказать.

Мадждаддин поклонился, приложив руки к груди и вышел.

Глава пятнадцатая

Мадждаддин, улучив момент, сделал знак Эмиру Моголу, Туганбеку и еще нескольким своим единомышленникам. Выйдя незаметно из зала, они собрались в одном из отдаленных помещений в глубине сада Джехан-Ара. Он усадил всех на ковер, запер двери.

Приспешники Мадждаддина с трудом приходили в себя, старались понять, зачем они пришли сюда.

Эмир Могол:  Как государь обошелся с Алишером? У меня чуть сердце не выскочило, — пробурчал Эмир Могол, покачиваясь.

Шихабаддин:  Теперь я понял, что государю ничего не втолку ешь. Столько наших жалоб пошло на ветер, — недовольно сказал один из барласских беков, потирая рукою лоб.

Мадждаддин: Если мы поставили перед собой большую задачу и обещали друг другу ее осуществить, то дело необходимо довести до конца. Наша преданность султану очевидна для всех, поэтому не остается места для каких бы то ни было колебаний. До сих пор мы доводили до ушей султана только отдельные жалобы. Я думаю, что государь, хоть и не принимает никаких мер, не забыл наших слов. Теперь наступило время прибегнуть к более решительным действиям.

Туганбек : Правильно, — покручивая редкие усы. — Крепость врага очень сильна; нужно найти способ ее разрушить.

Шихабаддин: Верно! — воскликнул Шихабаддин и потрепал Туганбека по плечу.

Эмир Могол сделал знак рукой. Распустив толстые губы, он помолчал с минутку, потом, как будто забыв о своем намерении говорить или страдая от неумения найти слова, повернулся к Мадждаддину:

Эмир Могол: Скажите вы…

Шихабаддин: Нить нашего договора не разрубить мечом. Процветание государства зависит от нашего меча.

Туганбек: Вы — Сабудай-бахадур нашего времени. Власть должна, находиться в ваших руках.

Мадждаддин попытался сократить разговоры.

Мадждаддин: Если вы все согласны действовать единодушно, то прошу вас выслушать мои соображения.

Туганбек : Говорите.

Мадждаддин:  Что если написать султану безыменное письмо? Мы бы изложили в нем все наши соображения относительно Алишера и его людей.

Эмир Могол: Не имеем никаких возражений! Это хорошая мысль! — тотчас же закричал Эмир Могол.

Кто-то высказал опасение, что письмо будет трудно передать султану. Мадждаддин уверенно сказал:

Мадждаддин: Во дворце у нас есть слуги, которые сумеют подбросить письмо и обратить на него благословенные взоры султана, а сами останутся необнаруженными. Если вы поручите это дело вашему покорному слуге, то, по воле аллаха, я его выполню.

Никто не стал возражать. Вскоре все вышли и с разных сторон, один за другим, вернулись во дворец. Мадждаддин остался один. Он запер дверь, сел перед свечой и, потея от напряжения, принялся писать письмо

Глава шестнадцатая

В прихожей его, кланяясь, встретила Гульчехра-биби. У старой распутницы вывали все зубы и поседели волосы, но она все еще вешала себе на шею коралловые бусы. Ночью, когда султан отправлялся к какой-нибудь красавице, Гульчехра-биби, подготовив девушку, не смыкая глаз, ожидала возможного приказания повелителя и не отходила от дверей, словно верная собака, охраняющая своего хозяина.

Хусейн Байкара остановился и, улыбнувшись старухе, сунул руку в карман. Он вынул горсть золотых монет. К монетам пристала какая-то бумажка. Султан положил деньги в жадно протянутую руку старухи.

Хусейн Байкара: Твоя служба достойна похвалы, мать.

Гульчехра-биби: Единственное желание вашей ничтожной рабыни — находить новые цветы, радующие сердце султана, — ответила Гульчехра-биби, пряча в рукав звенящие монеты.

Выйдя в сад, Хусейн Байкара развернул мягкую, гладкую, как шелк, бумагу. Пробежав глазами первые несколько строчек, он вдруг остановился и, нахмурившись, осмотрелся по сторонам. Прочитав еще несколько строк, государь сложил бумагу и быстро пошел по аллее. Он сел на подушку и дочитал письмо до конца, потом дрожащими руками скомкал бумагу и сунул ее в карман.

Хусейн Байкара: «Такой человек, как Алишер Навои, столь злонамеренно настроен против меня, — гневно думал султан. — Разве может человек стерпеть подобную неблагодарность! Я — тиран, я — заблудший венценосец, окруженный толпой пьяных дураков, я — злодей, грабящий народ… Хорошие слова! Вместо меня он посадит на престол Бадиаз-Замана. Посмотрим!.. Я пока еще не хочу отдавать венец и власть никому из сыновей. Неужели Алишер этого не понимает? Я и раньше слышал от многих приближенных жалобы на Алишера, но в сравнении с этим письмом они капля в море. Это письмо, несомненно, написали его враги, и оно далеко не свободно от преувеличений, однако, каким образом безыменное письмо попало ко мне в карман? Удивляюсь! — недоуменно покачал головой султан. — Его написали большие люди, а маленькие с искусством Камака Кайёни пробрались в мои покои. Это, конечно, неплохо: это доказывает, что люди мне преданы…»

Хусейн Байкара прилег на большую мягкую подушку. Долго и тревожно думал он, изнемогая под тяжестью размышлений. Потом задремал, но сон его был тревожным. Отдельные слова письма сверлили ему мозг. Внезапно султан открыл глаза и постучал в цветное стекло окна. Тотчас же с поклоном вошел ишик-ага Баба-Али.

Хусейн Байкара: Знаете ли вы человека, которого зовут Мир-Кабиль?

Баба-Али: Конечно, знаю.

Хусейн Байкара: Видели его сегодня?

Баба-Али: Утром видел, у ворот.

Хусейн Байкара: Найдите его поскорее и пришлите ко мне.

Баба-Али: Слушаюсь.

Вскоре дверь тихонько отворилась, и на цыпочках вошел Мир-Кабиль. Это был длинный, тощий парень Мутными глазами, казалось, боявшийся собственной тени. Поклонившись до земли, он выпрямился и сложил руки на груди. Хусейн Байкара, не глядя на него, сказал:

Хусейн Байкара:  Ты оставишь того человека, за которым следил до сих пор.

Мир-Кабиль: Оставлю, — поклонился Мир-Кабиль.

Хусейн Байкара:  Начиная с этой минуты, ты будешь всюду следовать за Алишером. Ни одно собрание, ни один прием в доме Алишера не пройдут без тебя. Все, что Алишер скажет среди своих друзей, гостей или близких, ты запомнишь и будешь передавать мне. Знай, что твоя душа и голова в моих руках.

Мир-Кабиль: Презренный раб точно исполнит ваше приказание и вое доведет до вашего сведения, не забыв ни одного слова, — дрожащим голосом сказал Мир-Кабиль.

Хусейн Байкара:  Хорошо, ступай, — махнул рукой султан.

Глава семнадцатая

Джами, как всегда, встретил, его радостно. Навои еще не успел сойти с коня, как великий старец сказал со свойственной ему мягкостью:

Джами: Теперь вы заставляете нас обратить взоры к Мерву.

Навои:  Что поделаешь! Не поехать было невозможно. Но разве высокий господин знает уже об этом?

Джами: Вчера у нас было несколько царевичей и сыновей беков, я слышал это от них, — ответил Джами и решительно добавил: —Приказ государя. Наш долг повиноваться.

Навои: Еще более священная обязанность — охранять независимость сердца и ума, — проговорил Навои.

Джами, который был осведомлен о кознях Мадждаддина и его приспешников, очень терзался этим. Мерзкие руки, стремившиеся запятнать чистый облик великого поэта, вызывали у него отвращение. Однако Джами, веря в светлый ум поэта и великое значение начатого им дела, был убежден, что Навои, находясь на высоком посту, может принести пользу народу, обуздать грубую силу, уменьшить угнетение. Поэтому он не одобрял его стремления отойти от государственных дел.

Джами: Служить ради счастья и процветания народа — то же самое, что служить богу, — убежденно ответил Джами.

Навои: Я тоже раб этой мысли, — проговорил Навои, прикладывая руки к груди, — но человек, который служит государю, должен быть немым и бессильным. От него требуют, чтобы он закрыл глаза на мерзости. Язык, который хочет выдать тайну, отрезают. Трудное положение у царедворца. Нет положения труднее.

Джами помолчал. Он думал о том, какой разврат и распущенность царят при дворе, как опустился султан. Вполне естественно, что Навои задыхается в этой среде. Джами сочувствовал поэту, но, как подобало суфию был твердо убежден в торжестве истины.

Джами: По воле аллаха, вы одолеете всех злодеев и врагов истины, — горячо сказал Джами. — Мы всегда готовы бороться на этом пути.

Последние слова Джами особенно подчеркнул в его голосе звучала горячая вера.

Джами:  Если будет время, почитайте и напишите мне ваше мнение. Ваша похвала для нас высокая награда.

Навои бережно взял книгу. Джами проводил его до дверей, и они дружески простились.

Глава восемнадцатая

Зейнаддин посмотрел на обросшего бородой ученого и покачал головой.

Зейнаддин:  У тебя в сердце пылает любовь. Болезнь любви чем старее, тем острее.

Султанмурад: Ты заблуждаешься, — грустно сказал Султанмурад, — я могу преодолеть болезнь любви.

Зейнаддин:   Но скрыть ее невозможно. Когда господин Навои летом читал главу из «Фархада и Ширин», мы тоже присутствовали. Мне вспоминаются такие стихи:

Хоть фонарем свеча окружена,

Фонарь прозрачен — в нем свеча видна.

И слез в глазах не спрятать все равно,

Как в тонком хрустале не скрыть вино.

Султанмурад: Неувядаемые цветы тюркской поэзии, — вздохнул Султанмурад.

Зейнаддин:   Не грусти, друг, мы найдем ключи твоего счастья, — смеясь, сказал Зейнаддин. — Если желаешь, я сведу тебя в сад любви.

Султанмурад:Ты всемогущ, друг мой, — насмешливо улыбнулся Султанмурад.

Зейнаддин:    Слушай же! — рассердился Зейнаддин. — Дильдор состоит простой служанкой у Хадичи-бегим. Завязать знакомство с дворцовыми девушками нетрудно.

Султанмурад: Что ты говоришь! — дрожащим голосом вскричал Султанмурад, побледнев.

Зейнаддин:    У меня есть приятель, большой озорник. Ему почему-то захотелось познакомиться с девушками из дворца. В Герате существует одна любопытная старуха гадалка. Хадича-бегим ее очень почитает. Эта старуха, кроме гаданья, еще кое-что умеет делать. Например, говорит на два голоса, через ноздри и даже через уши. Так вот, с помощью этой старухи он сумел познакомиться с одной из девушек. Раньше они беседовали письменно, Теперь изредка встречаются на несколько минут. Вчера я узнал через них о судьбе Дильдор. Ну, что скажешь? Если хочешь, мы возьмемся за гадалку. Не получится разговор — откроешь Дильдор свою любовь в письме. Можно будет повидаться… Потом примешь другие меры.

Султанмурад прижал дрожащие руки к вискам; лицо его исказилось от волнения. Вдруг он резко покачал головой.

Султанмурад: А как же Арсланкул? Как могу я растоптать счастье бедного влюбленного? Могу ли я вонзить кинжал в рану его сердца, которое живет только страданиями любви!

Зейнаддин:  Разве Арсланкул все еще здесь? — растерянно спросил Зейнаддин.

Султанмурад вытер слезы и сказал, грустно покачивая головой:

Султанмурад: Он здесь, бедный влюбленный.

Арсланкул сам не свой, весь в печали поет.

Арсланкул: Ох, бедой грозит ее зрачок.

Что поделать! Он меня увлек.

Ветерок весенний! Расскажи ей,

Как влюблен я, как я одинок.

Прилетите, жаворонки, к ней,

Расскажите, сколько лет и дней

Я горю, горю сильней Меджнуна,

Опаленный пламенем страстей.

Друг, не трогай струн тоски моей.

Спрячь мои страданья от людей.

Даже сон не подарил мне счастья

Видеть ту, чьи губы роз нежней.

В воздухе зазвучала песня о разлуке, так соответствовавшая настроению Арсланкула:

Где тополь мой? О, горе мне! Я с нежным станом разлучен. —

С моим смеющимся цветном, с моим тюльпаном разлучен.

Нет песен! С гурией моей я злым обманом разлучен.

Поет ли соловей, когда он с гюлистаном разлучен?

И молкнет попугаи, с родным шекеристаном разлучен.

О горе! Сквозь мои глаза частицы сердца потекли.

Росой кровавых слез моих окроплена вся грудь земли.

И над землею — мой посев: тюльпаны красные взошли.

Ты плачешь! Можно ль не рыдать, когда любимый твой вдали?

Как прах с душой, так я с тобой судьбы обманом разлучен

Нет кубка единенья мне! Навек лишен я встречи с ней

Я влагой жизни огорчен — вином своих печальных дней

Не яд ли горя в то вино примешан милою моей?

Разлука горше смерти мне! О рок, срази меня скорей,

Но да не буду я с ее желанным станом разлучен!

Разлука, сердца моего шипами больше не терзай:

Я сто мучений претерпел, я полон скорбью через край!

О сердце! Больше претерпи, но милую не забывай!

Что мне десятки тысяч дней?! Пусть я погибну невзначай,

Но только да не буду я с моим тюльпаном разлучен!

Султанмурад: Да, друг, давай подумаем, как помочь двум влюбленным.

Зейнаддин: Нелегко будет соединить их, но попытка не пытка, а спрос не беда.

Глава девятнадцатая

Однажды, устав от беготни на большом приеме у Хадичи-бегим, Дильдор отдыхала одна в своей комнате. Вдруг в окне появилась физиономия старой гадалки, похожая на страшные лица, которые видишь в кошмаре.

Старуха-гадалка: Это ты, Дильдор? — спросила старуха, пристально глядя на девушку воспаленными глазами.

Дильдор: Да, я. Разве вы меня первый раз видите? — равнодушно ответила девушка.

Через минуту гадалка вошла в комнату и присела рядом с Дильдор.

Старуха-гадалка: Дай руку, погадаю.

Глаза девушки заблестели, она быстро протянула руку. Теперь же она схватила руку Дильдор и быстро зашептала:

Старуха-гадалка: У моей доченьки есть возлюбленный, посланный богом. Богатырь, подобный Рустаму. Он, словно Меджнун, блуждает в нашем городе и ищет свою Лейли.

Дильдор: Что вы говорите, бабушка! — бледнея, промолвила Дильдор.

Старуха-гадалка:  Помолчи. Ты знаешь Арсланкула? Дильдор, задрожав всем телом, вырвала свою руку.

Старуха-гадалка:  Опомнись, что случилось? — прохрипела старуха.

Дильдор:Каждое ваше слово — правда, — прерывающимся голосом сказала Дильдор.

Старуха-гадалка:   Я всегда верно гадаю.

Дильдор:Нет, бабушка, вы знаете Арсланкула. Это негадание.

Старуха-гадалка:   Говори тише, — испуганно вытаращила глава старуха.

Дильдор: Когда вы видели Арсланкула? Где? Что он сказал? Он здоров? — Дильдор, вне себя от радости, готова была обнять отвратительную старуху.

Старуха-гадалка:  Ты с ума сошла! Где ты находишься? — Гадалка гневно встряхнула Дильдор и, поднявшись, прикрыта окошко.

Потом шепотом рассказала, что Арсланкул приходил к ней домой и со слезами просил ее сообщить Дильдор, — что он в Герате, живет в квартале Кудук-Баши, у своей тетки.

Дильдор: Бабушка, дорогая! Будь у меня все сокровища мира, я бы не пожалела их для вас, — плача, говорила Дильдор. — А еще что он сказал? Моя бабушка, наверно, умерла… А про отца он ничего не говорил? Письмеца вам не дал?

Старуха-гадалка: Письмеца? Язык в тюрьму приведет, письмо — на виселицу, дочка. Я остерегаюсь брать такие вещи. Не плачь. Вечное перо записало твою судьбу и судьбу твоего милого в разных книгах. Все это — воля аллаха. Я тоже осталась на всю жизнь без пары. Прощай, красавица! — Старуха поднялась с места.

Дильдор: Не уходите, бабушка. Я поведаю вам свое горе, а вы передайте Арсланкулу, — умоляла Дильдор, хватая крючковатую руку старухи.

Гадалка испуганно оглянулась и сердито сказала;

Старуха-гадалка: Довольно, довольно! Я и так знаю все твои горести. Решила раз в жизни сделать доброе дело — приняла на себя муку. Берегись, никому ни слова. — И старуха торопливо вышла.

Не в силах сдержать волнения, Дильдор с льющимся сердцем опустила голову на подушку.

Дильдор: «Не забыл! Дорогой мой! — думала она. — Будем ли мы когда-нибудь жить и страдать вместе? Сколько лет он был в этом городе, возле меня. Каким образом он встретился со старухой? Что он сейчас делает? Наверное, ищет способа повидаться со мной. Только бы он, по простоте, не пустился с горя на рискованное дело и не подверг свою жизнь опасности».

Глава двадцатая

Хусейн Байкара выслушал Навои спокойно и равнодушно. Потом, потирая обеими руками болевшую поясницу, он медленно поднялся. Навои тоже встал.

Хусейн Байкара: Я счел необходимым послать вас в Астрабад, — сказал султан, повысив голос. — Не ищите отговорок, я не изменю своего решения.

Навои:  Не изгоняйте меня из Герата, позвольте мне жить в обществе моих книг и друзей. Я много раз заявлял вашему величеству, что не жажду никаких официальных должностей. Может быть, — вы это припомните?

Хусейн Байкара:  Другого выхода нет, — покачивая головой, сказал Хусейн Байкара.

Навои:  Хорошо, я готов поднять на свои плечи какую угодно гору несправедливости, — смело и резко сказал Навои. — Но пусть эти низкие люди знают, что где бы я ни был, я буду защищать народ и постараюсь сломать меч, занесенный над его головой.

Хусейн Байкара помолчал. Затем он холодно простился с Навои и вышел в соседнюю комнату. Навои, волнуясь, прошел в прихожую. Бывший нукер поэта, а теперь ишик-ага Баба-Али поджидал его там.

Баба Али:  Господин, что за беда случилась? — тревожно прошептал он. — Неужели такой негодяй, как парваначи Мадждаддин, возьмет в руки поводья власти и всем нам придется ему кланяться, как первому лицу после султана?

Навои положил руку на плечо старого Баба-Али и ласково принялся утешать его.

Из соседней комнаты вышел парваначи. Надменно кинув назад голову, увенчанную большой чалмой, он кинул присутствующих высокомерным взглядом. Увидев Навои, Мадждаддин изменился в лице. Он подошел к поэту и с притворной любезностью сказал:

Мадждаддин: У хакана важное совещание. Вы в нем не участвуете?

Навои: Нет.

Мадждаддин: Каково ваше настроение, высокий господин? 

— Мое сердце всегда склонно к хорошему настроению, но сегодня моя радость достигла предела. — Мадждаддин: Почему? — спросил Мадждаддин изменившимся голосом в украдкой взглянул на своих друзей.

Навои с улыбкой посмотрел на парваначи, насмешливо подняв брови. Ему вспомнились строки стихов:

Навои: Если бог тебя захочет счастьем рая наградить,

В ад попросятся другие, только бы с тобой не быть.

Однако он выразил эту мысль иными словами:

Навои: Я радуюсь тому, что господь скоро избавит меня от тяжелой необходимости видеть лица некоторых неприятных людей.

В заключение Навои сказал:

Навои: Дорогие братья, очень благодарен вам за ваши советы. Мы обязательно осуществим это доброе дело, необходимое для блага родины Однако в настоящее время мы вынуждены несколько отложить его. Что делать, иногда наши благие желания встречают плотины на своем пути.

— Но ведь господин сам торопил нас, — заметил один простодушный мираб.

Навои: Верно, мне очень хотелось поскорее выполнить это дело, — сказал Навои, пытаясь улыбнуться. — Однако на мою голову неожиданно свалилась иная забота. Потом, когда я от нее избавлюсь…

Почтенный старик: Пословица говорит: с хорошим делом не опоздаешь, — обратился к собранию почтенный старик могучего телосложения. — Если господин Алишер будет жив и здоров, его любовь потечет к нашему народу многими реками.

— Правильно! Правильно! — закричали вокруг.

Глава двадцать первая

Это великий поэт своего времени Лутфи

Лутфи:  Молодец, сын Гиясаддина! — улыбаясь, говорит Лутфи — Ты пришел повидать нас? Ну, иди сюда, я утешу свое сердце беседой с таким умным и вежливым мальчиком и почитаю тебе мои стихи.

Алишер следом за Лутфи входит в гостиную. На низеньких полках лежат, книги, свободное от книг место заставлено фарфоровой и медной утварью.

Лутфи, оставив посох в прихожей, усаживается на небольшом: коврике… Алишер садится рядом. Лутфи читает на память несколько газелей.

Лутфи:   Эти газели ты еще не слыхал?: — улыбается старик.

Навои: Большинство ваших стихов я знаю на память, но этих еще не слышал.

Лутфи:   Верно! Я их только недавно написал. Ну, теперь ты почитай, я послушаю.

Алишер смутился. Хотя он пришел главным образом с тем, чтобы представить свои стихи на суд старца, теперь ему почему-то захотелось отложить это дело. Лутфи настаивал.

Лутфи:  В Герате есть поэты, которые останавливаю прохожих на улицах и базарах и читают им свои газели, — посмеиваясь, сказал он.

Алишер дрожащим голосом, не глядя на поэта, начал читать. После каждой газели Лутфи издавал возгласы одобрения: глаза мальчика засверкали от радости. Он чувствовал, что лицо у него раскраснелось и покрылось каплями пота.

Наконец Лутфи воскликнул:

Лутфи: Прекрасно, сынок! — и погладил мальчика по волосам.

Удовлетворенно покачивая головой, старик повторил:

Если подруга лицо закрывает — слезы роняю, сдержаться невмочь.

Так, если солнце за горы уходит, — россыпью звезд озаряется ночь.

Но Лутфи, будто высказывая свое мнение равному и достойному уважения собеседнику, горячо произнес:

Лутфи:Клянусь богом, будь это возможно, я обменял бы на твою газель двенадцать тысяч моих тюркских я персидских стихов и считал бы себя в выигрыше.

Эта высокая похвала смутила Навои. 

Навои: Вы преувеличиваете.

После долгой теплой беседы знаменитый поэт благословил мальчика и проводил его говоря, что теперь они знакомы и он всегда будет рад видеть Алишера у себя.

Глава двадцать вторая

В день выступления он прислал за Навои: «Приезжайте немедленно!» Поэт приехал. Он просил султана разрешить ему остаться в Герате.

Хусейн Байкара: Вы должны меня сопровождать, — сказал одетый по-походному султан не терпящим возражения тоном.

Навои понял, что у Хусейна возникли на его счет, какие-то подозрения. Делать было нечего: приходилось отправляться в поход.

Хусейн Байкара встретил Навои в своем шатре на берегу Мургаба, заливаясь слезами. Султан был нетрезв. В знак траура он облачился в длинные черные одежды.

Хусейн посадил поэта возле себя. Он долго не мог говорить: его душили рыдания. Наконец он сказал, вытирая слезы:

Хусейн Байкара: Я совершил ужасное преступление. Отдал в руки палачей сокола, который был бы столь же великим полководцем, как Тимур.

— Это было постыдное дело, — сказал Навои с гневом и горечью. — Да не пошлет бог таких дней никому из своих рабов.

Хусейн Байкара: Я тогда потерял разум и волю. Бесчестные люди… — Хусейн Байкара не мог продолжать.

Навои: Вы знаете истинных преступников? Кто они?

Хусейн Байкара опустил красные, распухшие веки и кивнул головой. Однако он не назвал ни одного имени. Он только жаловался на окружающих его предателей и заговорщиков.

Навои высказал государю своё мнение в таким словах:

Навои: Я всегда соглашаюсь с разумными мерами, нужными для пользы государства.

Хусейн Байкара : Что же с ним сделать?

Навои: Вручить судьбу народа и страны коварному везиру — преступление. Никогда не следует допускать, чтобы государство было игрушкой в руках чиновников — убежденно сказал Навои. — Даже венценосный правитель не имеет права играть государством и народом по своей прихоти.

Хусейн Байкара : Правильно, — морщась, как от боли, проговорил Хусейн Байкара. — Скажите же, как поступить с ними? Я заставлю этих предателей пережить, такие ужасы, изо…

Навои: Надо расследовать все преступления и воздать каждому заговорщику по заслугам. А таких мерзких тварей, как Туганбек, нужно исторгнуть из мира, — резко сказал Навоий.

Хусейн Байкара Для этого злосчастного мало любого наказания, — проговорил Хусейн Байкара, подергиваясь от гнева.

Навои: Женщины тоже должны знать свое место и не переходить границ, — сказал Навои, подчеркивая каждое слово. — Одной искрой женского коварства можно зажечь большой пожар.

Хусейн Байкара низко опустил голову и умолк.

Глава двадцать третья

Зейнаддин: Алишер Навои простился с жизнью.

Этот день — 12-е число второй джумады 906 года хиджры»— стал днем глубокого траура. Весь Герат проснулся в горе. Мрачная весть разбила сердца. Каждый гератец ощущал пустоту в своем сердце. Скорбь охватила всю страну.

Сады, аллеи, медресе, мечети, площади, улицы волны народа. Но сегодня город кажется пустым, осиротевшим. Бороды стариков мокры от слез; дети притихли. На протяжении своей истории Герат хоронил немало выдающихся людей, но никогда ничья смерть не вызывала такого горя.

Султанмурад тяжело вздохнул: Плачь, сестра, плачь! Пусть ослепнут глаза того, кто сегодня не плачет, — сказал он Дильдор.

Дильдор:  Ах, дорогой господин, плакать мало, лучше бы сгореть превратиться в пепел! — ответила Дильдор сдавленным голосом.

Обвитые шелком носилки с телом Алишера вынесли на плечах друзья поэта — беки, вельможи и знатные люди Герата. Вопли потрясали небо. Словно не желая остаться равнодушным к великому горю, облака тоже пролили капли слез. Носилки, передаваемые тысячами рук, в одно мгновение удалились от Унсии покачиваясь над человеческим морем. Каждый считал своим долгом хотя бы кончиком пальцев прикоснуться к ним. Пройдя через множество рук, носилки остановились на Ид-Гахе. Торжественно появился Хусейн Байкара. Прочитали заупокойную молитву, Носилки снова поплыли по волнам человеческого моря.

Султанмурад и Арсланкул, понурив головы; медленно шли по хийябану. Солнце, утопая в пылающих облаках, склонилось к горизонту. В конце хийябана Султанмурад остановился, чтобы проститься. Он посмотрел на Арсланкула покрасневшими от слез глазами и сказал:

Султанмурад: Держите крепко меч в руках, богатырь, чтобы охранять мысли и заветы нашего дорогого отца.

Арсланкул: Я — мечом, вы — вашей наукой будем служить народу! — воскликнул Арсланкул, сжимая рукоятку меча.

Руки воина и ученого, движимые любовью и верностью, соединились в крепком пожатии.

32