| II. Работа с текстом. 1. Работа с текстом до чтения. Формулирование темы урока.
2. Работа с текстом во время чтения. Анализ текста.
3. Работа с текстом после чтения. | «Севастополь в декабре месяце» – это очерк. Очерк – жанр, в первую очередь, журналистский, поэтому название, как правило, чётко отражает его содержание. Значит, в данном случае мы можем утверждать, что речь пойдёт о Севастополе в декабре. – Почему же Севастополь в декабре так привлёк внимание Л.Н. Толстого? Формулируем тему урока: Чем Севастополь в декабре интересен автору?
Читаем и анализируем текст на с. 4 (часть третья учебника 6-го класса).
Севастополь в декабре Л.Н. Толстой Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; тёмно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждёт первого луча, чтобы заиграть весёлым блеском; с бухты несёт холодом и туманом; снега нет – все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далёкий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. (Представьте себе эту картину. Какими красками вы бы её нарисовали?) На кораблях глухо бьёт восьмая склянка… (Склянки – песочные часы с получасовым ходом, при Петре I введены на российском флоте. Как только полчаса подходит к концу, бьёт корабельная рында по числу склянок. Сутки на корабле делятся на шесть вахт, бьют каждые полчаса в течение четырёх часов, отмечая время вахты. Восьмая склянка в данном случае – восемь утра.) На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, чёрных матросов и пёстрых женщин. (Взгляд как бы издали – серый, чёрный, пёстрый.) Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат: сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы (Разрывные снаряды назывались бомбами или гранатами в зависимости от калибра. В данном случае бомбы – пудовые ядра, начинённые порохом, со специальными ушками, за которые с помощью крючков их поднимали при заряжании.), картечи (Имеются в виду шарообразные пули, заряжающиеся в ствол пушки.) и чугунные пушки разных калибров. (Неисправные или не пригодившиеся при вооружении бастионов – проблемы при обороне Севастополя были с запасами пороха.) Немного далее большая площадь (Екатерининская площадь), на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зелёные (пехотные, а валялись – морские) орудия и ящики (с зарядами), пехотные козлы (имеются в виду оружейные пирамиды); двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы (имеется в виду внешне беспорядочное движение); ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках (лёгкий открытый рессорный экипаж на 1–2 человека). Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне (Дом общего собрания флагманов и капитанов, построенный в 1847 году.), под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, – везде вы видите неприятные следы военного лагеря. (Идёт постоянное перечисление, создавая эффект общей бестолковой суеты.) Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймёте совсем другое. (В Что? О Что они не замечают войны? Что война стала для них обычной жизнью?) Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика (Фуражирский штат, люди, которые отвечали за подвоз боеприпасов и снаряжения.) ведёт поить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет своё дело, какое бы оно ни было – поить лошадей или таскать орудия, – так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы всё это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить своё розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу. Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. (В Почему? О Кажется, не происходит ничего особенного и героического.) Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, – ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом (П), так что, может быть, вы упрекнёте себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, – вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища. Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, (В Какое чувство? О Ощущение собственной никчемности, ненужности здесь, в этом месте?) – это дурное чувство, – идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. (П) Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать. – Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко (В Почему нерешительно? О Наверное, потому, что вам кажется, что вы нарушаете какие-то правила или бездельничаете, в то время как все остальные заняты очень важным делом?) у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесёт их. (П) – В ногу, – отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. – Слава Богу теперь, – прибавляет он, – на выписку хочу. – А давно ты уже ранен? – Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие! (Обращение «ваше благородие» употреблялось по отношению к дворянам и в соответствии с табелью о рангах – к лицам 9–14-го класса. В данном случае он обращался к Л.Н. Толстому, который был в то время артиллерийским поручиком. 10-й класс.) – Что же, болит у тебя теперь? – Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего. – Как же ты это был ранен? – На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навёл пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он (Неприятеля и нечистую силу на Руси всегда называли ёмким словом «он». Эта традиция сохранилась и в Великую Отечественную войну.) ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет. – Неужели больно не было в эту первую минуту? – Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу. – Ну, а потом? – И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Всё больше оттого, что думает человек. (Жизненная мудрость.) В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная чёрным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем, чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря всё это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и, как будто не слушая её, щиплет у себя на подушке корпию (нащипанные из тряпок нитки, которые прежде употреблялись вместо ваты), и глаза её блестят каким-то особенным восторгом. – Это хозяйка моя, ваше благородие! – замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: «Уж вы её извините. Известно, бабье дело – глупые слова говорит». Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. (В Почему? О Вы видите, что этот человек действительно является героем, а вы кажетесь себе недостойным?) Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему своё сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твёрдостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством. (П) (…) Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: (В Почему? О Наверное, там что-то страшное?) в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутацией. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, – увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем её выражении – в крови, в страданиях, в смерти... П Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнёте в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в сознании своего здоровья, но вместе с тем в созерцании этих страданий почерпнёте сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдёте на бастионы... «Что значат смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?» Но вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведёт ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим. (…) Недалёкий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймёте, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. (В Почему? О Вы испугаетесь?) Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснёт в вашем воображении; собственная ваша личность начнёт занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас (П), вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, – вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору. Только что вы немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные (Штуцерами называли нарезные ружья, бывшие на вооружении многих армий, в том числе и российской. Их относительная дальность стрельбы (300 м против 100–150 м из гладкоствольного ружья) компенсировалась ужасно низкой скорострельностью – пулю приходилось буквально вколачивать в ствол. Но ко времени Крымской войны европейские армии перешли на так называемый нарезной мушкет, который у нас в 1856-м назвали просто и коротко – винтовкой. Они били дальше и точнее наших гладкоствольных ружей.) пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая ведёт параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, жёлтой, вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем более, что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окружённое со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. Всё это кажется вам нагороженным без всякой цели, связи и порядка. Где на батарее сидит кучка матросов, где посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где пехотный солдатик, с ружьём переходящий через батареи и с трудом вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и всё это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль – жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна (Зависит от скорости; всё, что слышно, – пролетает мимо. Как говорят, то, что летит в тебя, – ты не услышишь), – слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех нас, и который вам кажется чем-то ужасно страшным. «Так вот он, четвёртый бастион, вот оно, это страшное, действительно ужасное место!» – думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это ещё не четвёртый бастион. Это Язоновский редут – место сравнительно очень безопасное и вовсе не страшное. Чтобы идти на четвёртый бастион, возьмите направо, по этой узкой траншее, по которой, нагнувшись, побрёл пехотный солдатик. (Эффект присутствия.) По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводники мин (Провода, тянущиеся от мин к гальваническим батареям.), землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезать только два человека, и там увидите пластунов (разведчиков) черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах. Пройдя ещё шагов триста, вы снова выходите на батарею – на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанными землёй (Длинные плетёные корзины, в которые, как в мешки, насыпалась земля: лёгкое переносное укрепление.), орудиями на платформах и земляными валами. Здесь увидите вы, может быть, человек пять матросов, играющих в карты под бруствером, и морского офицера, который, заметив в вас нового человека, любопытного, с удовольствием покажет вам своё хозяйство и всё, что для вас может быть интересного. Офицер этот так спокойно свёртывает папиросу из жёлтой бумаги, сидя на орудии, так спокойно, без малейшей аффектации говорит с вами, что, несмотря на пули, которые чаще, чем прежде, жужжат над вами, вы сами становитесь хладнокровны и внимательно расспрашиваете и слушаете рассказы офицера. Офицер этот расскажет вам, – но только, ежели вы его расспросите, – про бомбардированье пятого числа, расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось восемь человек, и как всё-таки на другое утро, шестого, он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять (Прим. Л. Н. Толстого.)] из всех орудий; расскажет вам, как пятого попала бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншеи неприятельские, которые не дальше здесь как в тридцати-сорока саженях (Сажень – 2,16 метра, то есть неприятель находился всего в 60–90 метрах.) Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то белый вал и есть неприятель – он, как говорят солдаты и матросы. Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного. «Послать комендора и прислугу к пушке», – и человек четырнадцать матросов живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожёвывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформе, подойдут к пушке и зарядят её. Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей: в каждой морщине этого загорелого скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твёрдом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского, – простоты и упрямства; но здесь на каждом лицо кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили ещё следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства. (…) ...........................................................................
Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идёте назад, почему-то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра, – идёте с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, – это убеждение в невозможности взять Севастополь, (В Почему? О) и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа, – и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетённых траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели её в глазах, речах, приёмах, в том, что называется духом защитников Севастополя. (П) То, что они делают, делают они так просто, так мало напряжённо и усиленно, что, вы убеждены, они ещё могут сделать во сто раз больше... они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, (В Какое? О) более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, – любовь к родине. (П) Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нём не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю, – о временах, когда этот герой, достойный Древней Греции, – Корнилов (Адмирал Корнилов, один из организаторов обороны города, смертельно ранен во время первой массированной бомбардировки на Малаховом кургане.), объезжая войска, говорил: «Умрём, ребята, а не отдадим Севастополя», – и наши русские, неспособные к фразёрству, отвечали: «Умрём! ура!» – только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, но сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймёте, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжёлые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский... Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
– Сравните с описанием в начале. Какие вещи описаны по-другому и почему? Какими красками вы нарисовали бы эту картину? Обратите внимание на множество деталей, имеющих цвет и запах, выпишите 2–3 из них. Найдите контрастные картины войны, разрушения, и картины природы, поражающие красотой, величием, гармонией. Найдите фразы, говорящие о нравственной силе русского солдата. Разбейте произведение на смысловые блоки и выделите ключевые фразы. Произведите компрессию текста и коротко (3–4 предложения) перескажите суть произведения. Докажите, что рассказ «Севастополь в декабре месяце» можно назвать очерком. Какие ещё можно назвать произведения, написанные в данном жанре? Для чего используется жанр очерка и какие возможности он даёт писателю? |
1 518 129
2 
