Урок литературы на тему: "Образ Санкт-Петербурга в произведениях поэтов, писателей 19 века"

Открытый урок литературы в 11 классе

Образ Петербурга в творчестве поэтов, писателей 19 века

Задачи

1. На основе анализа текстов сформировать представление об особенностях изображения города в произведениях писателей, поэтов 19 века

2. Сравнить описания Петербурга Пушкиным, Гоголем, Некрасовым, Достоевским

3. Обобщить сведения по теме: Образ Петербурга в литературе 19 века

4. Развивать умение выделять главное, систематизировать материал, сравнивать,

5. Совершенствовать навыки связной устной и письменной речи

Ход урока

1. Вступительное слово учителя. Презентация

Образ каждого города индивидуален, но, несмотря на это, существуют некие единые правила создания подобного текста. Так появилась идея прочтения города как текста.

Анализу Петербургского текста посвящены работы многих литературоведов. По словам Б.В. Томашевского, речь идет не просто о «петербургской теме», а об особенностях поэтики произведений от Пушкина к Достоевскому и литературы начала XX века, в которых особую роль играет и городской пейзаж, и «идеологическое и эмоциональное отношение» к городу, образ героя, «живущего, мыслящего и страдающего» в Петербурге. Дух города, его метафизические основания, душа и судьба Петербурга — все это преломляется в русской литературе.

Противоречивость сопровождала Петербург с самого момента его первого упоминания. С возведением города связано множество легенд, сопровождавших рождение северной столицы и ее становление. Эти легенды и формировали подчас мистическую атмосферу города, связанные с ним ожидания и предчувствия. Существует легенда, в которой говорится о том, что при водружении на месте будущего города каменной плиты с надписью «От воплощения Иисуса Христа 1703 года мая 16, основан царствующий град Санкт-Петербург великим государем царем и великим князем Петром Алексеевичем, самодержцем всероссийским» в небе появился орел, якобы паривший над царем. Это было всеми воспринято как благословение свыше. Но также известно пророчество, приписываемое обычно Евдокии Лопухиной, первой жене Петра: «Быть Петербургу пусту!» К пророчеству этому примыкает предание о неких старцах, предвещавших СПб гибель в водах.

Влияние легенд, неоднозначность отношения к городу не могли не сказаться на русской литературе, и сказались они тоже двойственно. С одной стороны, Петербург - самый европейский город России, он предстает, по словам героя Достоевского, как «умышленный», наиболее рационализированный из всех российских городов, с другой, в этой «умышленности» много иррационального, проявившегося в изначальном противоречии замысла Петра и формы его осуществления (город замышлялся не только как новая столица, но и как центр культурной и духовной жизни России, но строительство на болоте обернулось многими бедами, что определило на многие годы отношение к Петербургу, как к городу проклятому и враждебному), противоречии, которое серьезно повлияло на русский Петербургский текст. Этот мотив впервые был сформулирован Карамзиным, считавшим, что основание города у берегов Финского залива в северных пределах страны, где сама природа осуждает все на бесплодие и недостаток, было «одной блестящей ошибкой» Петра, что результаты этого решения будут ужасны и что «человек не одолеет натуры». Город основан на болоте, (а по легенде об основании города, изложенной Одоевским - на воздухе), он не имеет фундамента, что позволяет говорить о СПб как о призрачном, фантасмагорическом пространстве. Можно утверждать, что для Петербургского текста характерно именно такое положение: переход к жизни на краю, на пороге смерти, в безвыходных условиях, когда «дальше идти уже некуда» (Мармеладов).

В отношении и оценивании города явственно выделяются два полюса. На одном из них - признание Петербурга единственным цивилизованным, культурным, европейским, образцовым, даже идеальным городом в России. На другом — свидетельства о том, что нигде человеку не бывает так тяжело, как в Петербурге.

2. Что вспоминается вам, какие ассоциации возникают при слове ПЕТЕРБУРГ?

Свои мысли кратко запишите, поделитесь с товарищами.

3. Объявление темы урока: «Петербург в произведениях писателей 19 века»

«Два лика Петербурга»

4. Каждая группа сегодня будет работать с материалами, относящимися к творчеству одного из писателей, поэтов 19 века. Наша задача – попытаться определить, какие особенности изображения города есть у того или иного писателя и доказать справедливость или опровергнуть мысль о двойственном образе Петербурга в литературе.

5. Работа по группам. Составление коллажей «Петербург в произведениях….»

6. Выступление представителей групп, защита проекта, обоснование выбора цвета, образов, изображений, текстов.

7. Подведение итогов урока. Рефлексия

Петербург Пушкина

Подсказки

«Пушкин является в той же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий – строителем самого города». Н.П. Анциферов

«Все, что сделано до певца «Медного всадника», является лишь отдельными изображениями скорее идеи Северной Пальмиры, чем ее реального бытия. Только Пушкин придает ему (Петербургу) силу самостоятельного бытия. Его образ Петербурга есть итог работы всего предшествующего века и вместе с тем пророчество о судьбе. Пушкин властно предопределил все возможности дальнейшего развития. Он создает то, что казалось немыслимым в эпоху оскудения религиозной культуры: создает миф Петербурга» Н.П. Анциферов

«До Пушкина произведения о Петербурге носили описательный характер. Воспевалась красота столицы, сообщались те или иные моменты ее истории, ее быта, ее культуры, знаменательные происшествия – наводнения, пожары… Воздавалась хвала Петру как основателю города. Пушкин-реалист создал образ Петербурга, объяснив его бытие, его прошлое и настоящее как столицы русской империи с позиций исторических и социальных, политических и философ­ских. Так был открыт во всей своей сложности и многозначности со­временный Петербург». Г.П. Макогоненко.

1. Как вы понимаете оценку литературоведа Г.П. Макогоненко: «В "Медном всаднике" и "Пиковой даме" и был окончательно создан новый, впервые явленный в литературе образ Петербурга — столицы империи, города призрачно абсурдной жизни, города фантастических событий, происшествий, идеалов, города, обесчеловечивающего людей, уродующего их чувства, желания, мысли, их жизнь. Слепая и дикая власть города над человеком объяснена Пушкиным социально»?

Сопоставьте приведенные оценки и найдите общее в высказываниях литературоведов. Согласны ли Вы с такой оценкой творчества Пушкина? Обоснуйте ответ.

Тексты для анализа:

Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и гранит –

Все же мне вас жаль немножко,

Потому что здесь порой

Ходит маленькая ножка,

Вьется локон золотой. (1828 г.) Посвящено Анне Алексеевне Олениной.

«Медный всадник»

Прошло сто лет, и юный град,

Полнощных стран краса и диво,

Из тьмы лесов, из тони блат

Вознесся пышно, горделиво;

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы,

Один у низких берегов

Бросал в неведомые воды

Свой ветхий невод, ныне там

По оживленным берегам

Громады стройные теснятся

Дворцов и башен; корабли

Толпой со всех концов земли

К богатым пристаням стремятся;

В гранит оделася Нева;

Мосты повисли над водами;

Темно-зелеными садами

Ее покрылись острова,

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою царицей

Порфироносная вдова.

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла,

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса

Люблю зимы твоей жестокой

Недвижный воздух и мороз,

Бег санок вдоль Невы широкой,

Девичьи лица ярче роз,

И блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой.

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость,

В их стройно зыблемом строю

Лоскутья сих знамен победных,

Сиянье шапок этих медных,

Насквозь простреленных в бою.

Люблю, военная столица,

Твоей твердыни дым и гром,

Когда полнощная царица

Дарует сына в царский дом,

Или победу над врагом

Россия снова торжествует,

Или, взломав свой синий лед,

Нева к морям его несет

И, чуя вешни дни, ликует.

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия,

Над омраченным Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом.

Плеская шумною волной

В края своей ограды стройной,

Нева металась, как больной

В своей постеле беспокойной.

Уж было поздно и темно;

Сердито бился дождь в окно,

И ветер дул, печально воя.

И вот

Редеет мгла ненастной ночи

И бледный день уж настает..

Ужасный день!

Нева всю ночь

Рвалася к морю против бури,

Не одолев их буйной дури...

И спорить стало ей невмочь...

Поутру над ее брегами

Теснился кучами народ,

Любуясь брызгами, горами

И пеной разъяренных вод.

Но силой ветров от залива

Перегражденная Нева

Обратно шла, гневна, бурлива,

И затопляла острова,

Погода пуще свирепела,

Нева вздувалась и ревела,

Котлом клокоча и клубясь,

И вдруг, как зверь остервенись,

На город кинулась.

Пред нею

Все побежало, все вокруг

Вдруг опустело — воды вдруг

Втекли в подземные подвалы,

К решеткам хлынули каналы,

И всплыл Петроиоль, как тритон,

По пояс в воду погружен.

Осада! приступ! злые волны,

Как воры, лезут в окна. Челны

С разбега стекла бьют кормой.

Лотки под мокрой пеленой.

Обломки хижин, бревны, кровли,

Товар запасливой торговли,

Пожитки бледной нищеты,

Грозой снесенные мосты,

Гроба с размытого кладбища

Плывут по улицам!

Народ

Зрит божий гнев и казни ждет.

Увы! все гибнет: кров и пища!

Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел

И взоры дикие навел

На лик державца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь. Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав,—

Ужо тебе!..» И вдруг стремглав

Бежать пустился. Показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось...

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко-скачущем коне;

И во всю ночь безумец бедный

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал

Петербург Гоголя

«Невский проспект»

Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет всё. Чем не блестит эта улица — красавица нашей столицы! Едва только взойдешь на Невский, проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках, или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары и, боже, сколько ног оставило на нем следы, свои! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный, легкий как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая на нем резкую царапину,-— всё вымещает на нем могущество силы или могущество слабости. Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток! Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и са­лопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих. Тогда Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку и пьют кофий; нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавший вчера, как муха, с шоколадом, вылезает с метлой в руке без галстуха и швыряет им черствые пироги и объедки. По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу, в сапогах, запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотою, не в состоянии бы был обмыть. В это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский парод любит изъясняться такими резки ми выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре. Иногда сонный чиновник проплетется с портфелем под мышкою, если через Невский проспект лежит ему дорога в департамент. Можно сказать решительно, что в это время, то есть в 12 часов, Невский проспект не составляет ни для кого цели, он служит только средством; он постепенно наполняется лицами, имеющими свои занятия, свои заботы, свои досады, но вовсе не думающими о нем. Русский мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту. В это время что бы вы на себя ни надели, хотя бы даже вместо шляпы картуз был у вас на голове, хотя бы воротнички слишком далеко высунулись из вашего галстуха, —•никто этого не заметит.

В 12 часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностию изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах. Короче сказать, в это время Невский проспект — педагогический Невский проспект! Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они, наконец, вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами. Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье лошадей и детей своих, впрочем, показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец, выпивших чашку кофию и чаю; к ним присоединяются и те, которых завидная судьба наделила благословенным званием чиновников по особенным поручениям. К ним присоединяются и те, которые служат в иностранной коллегии и отличаются благородством своих занятий и привычек. Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! Всё, что вы ни встретите на Невском проспекте, всё исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках с заложенными в карманы руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах провидение отказало в черных бакенбардах, они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью неизобразимые; усы, которым посвящена лучшая половина жизни, — предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорта помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою. Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, — пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Здесь вы встретите такие талии: тоненькие, узенькие талии никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства. А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина, потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским.

Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте. Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше Адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх. Здесь вы встретите разговаривающих о концерте или о погоде с необыкновенным благородством и чувством собственного достоинства. Тут вы встретите тысячу непостижимых характеров и явлений. Создатель! какие странные характеры встречаются на Невском проспекте! Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. В это благословенное время от двух до трех часов пополудни, которое может назваться движущеюся столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой — греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстух, возбуждающий удивление, осъмой — усы, повергающие в изумление. Но бьет три часа и выставка оканчивается, толпа редеет...

«Портрет»

Зал, в котором он (аукцион) производится, всегда как-то мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет, безмолвие, разлитое на лицах, и погребальный голос аукциониста, постукиваю­щего молотком и отпевающего панихиду бедным, так странно встретившимся здесь искусствам. Все это, кажется, усиливает еще более странную неприятность впечатленья.

Все вперились в одного рассказчика, по мере того, как рассказ его становился занимательней.

«Вам известна та часть города, которую называют Коломною. Тут всё не похоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь всё тишина и отставка, всё, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на 5 копеек кофию да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни сё, ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на что не обращая глаз, молчат, ни о чем не думая. В комнате их немного добра; иногда просто штоф чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого сильного прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы, один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за двенадцать часов ночи.

Жизнь в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут всё пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц даже с кофием поутру. Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо, гадкая соба­чонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный, как все артисты, живущие для наслажденья. Они. сидя в халатах, чинят пистолет, клеят из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки и карты, и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединением кое-когда пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь. Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами, как муравьи таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту до толкучего рынка, с тем, чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический эконом не нашел средств улучшить состояние. Я для того привел их, чтобы показать вам, как часто этот народ находится в не­обходимости искать одной только внезапной, временной помощи, прибегать к займам, и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики, снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших, потому что возникают среди бедности и ярко выказы­ваемых нищенских лохмотьев, которых не видит богатый ростовщик, имеющий дело только с приезжающими в каретах. И потому уже слишком рано умирает в душах их всякое чувство человечества.

«Шинель»

И всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице, поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому подобный вздор. Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел всё это с мухами, со всем тем, что ни посылал бог на ту пору. Заметивши, что желудок начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги, принесенные на дом.

Даже в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и собственной прихотью, — когда всё уже отдохнуло после департаментского скрипенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых замятий и всего того, что задает себе добровольно, больше даже чем нужно, неугомонный человек, — когда чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на вечер — истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет, просто, к своему брату в четвертым или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний; словом, даже в то время, когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями, затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить, пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что подрублен хвост у лошади фальконетова монумента, — словом, даже тогда, когда всё стремится развлечься, Акакий Акакиевич не предавался никакому развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра. Так протекала мирная жизнь человека, который, с четырьмястами жалованья, умел быть довольным своим жребием.

Есть в Петербурге сильный враг всех получающих 400 рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говоря г, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие- должности болит от морозу лоб и слезы выступают. Всё спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелешке перебежать как можно скорее пять — шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской.

Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надобно отдать справедливость, была вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом, который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных лестницах петербургских домов, — взбираясь по лестнице, Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать боль­ше двух рублей

«Подсказки»

Н П. Анциферов «Душа Петербурга»:

«Петербург Гоголя — город двойного бытия. С одной стороны, он "аккуратный немец, больше всего любящий приличия", деловитый, суетливый, "иностранец своего отечества", с другой — неуловимый, манящий затаенной загадкой, город неожиданных встреч и таинственных приключений. Таким образом создается образ города гнетущей прозы и чарующей фантастики»; «Содержание образа Петербурга у Гоголя составляет преимущественно быт. В ряде новелл Петербург выступает городом необычайных превращений, которые совершаются на фоне тяжелого, прозаического быта, изображенного остро и сочно. Правда и мечта переливаются одна в другую, грани между явью и сном стираются».

Г.П. Макогоненко «Тема Петербурга у Пушкина и Гоголя»:

«Главная улица Петербурга служит Гоголю местом демонстрации внеличного существования чиновников, безликой массы. Образ безличного множества чиновничества — социально обобщенный портрет той силы, которая в своей массе воплощает власть, олицетворяет столицу (источник этой всероссийской власти)...»; «В основе "Записок сумасшедшего" лежит общая и генеральная тема творчества Гоголя после "Вечеров" — тема безумия и абсурдности современного общественного строя, безумия в смысле откровенного и циничного отказа от истинно человеческой жизни и навязывания всем норм нелепого существования, превращающих человека в воинствующего пошляка, в ничтожество, в законопослушного носителя отпущенного ему чина».

Ю.М. Лотман «Художественное пространство в прозе Гоголя»:

«Мир "Петербургских повестей" — это застывший и пространственно замкнутый в своей территориальной конкретности мир (неслучайны заглавия типа "Невский проспект")»; «...двойственная конструкция (пространства) достигается чрезвычайной конкретностью, вещественностью пространства, которое одновременно оказывается совершенно мнимым».

Е.А. Борисова «Некоторые особенности восприятия городской среды и русская литература второй половины XIX века»:

«Невский проспект был увиден Гоголем настолько по-новому, что заданной им трагической щемящей ноты будет достаточно для всего XIX века. Здесь было уже совершенно иное видение, иное восприятие города, вернее — наполнение города, в котором классическая архитектура становилась все более чуждой человеку даже своей ясностью и чистотой, воспринимаемой как холодная бесстрастность».

Петербург Некрасова

О Петербурге Некрасов писал в разные периоды своей жизни. На глазах поэта менялся облик Петербурга. Столица капитализировалась, теряла свой “строгий, стройный вид”, на ее окраинах вырастали фабрики и заводы, рядом с уютными дворянскими особняками строились огромные Доходные дома “под жильцов”, застраивались пустыри. Некрасивые, угрюмые дома с дворами-колодцами портили классические ансамбли.

Некрасов показал читателям не только красоту Петербурга, но и его глухие окраины, заглянул в темные сырые подвалы, ярко отразил социальные противоречия большого города.

“Петербург—город великолепный и обширный! Как полюбил я тебя, когда в первый раз увидел твои огромные домы, в которых, казалось мне, могло жить только счастие, твои красивые магазины, из окон которых метались мне в глаза дорогие ткани, серебро и сверкающие каменья, твои театры, балы и всякие сборища, где встречал я только довольные лица... “Здесь,— думал я,— настоящая жизнь, здесь и нигде более счастие!” — и как ребенок радовался, что я в Петербурге. Но прошло несколько лет...

Я узнал, что у великолепных и огромных домов, в которых замечал я прежде только бархат и золото, дорогие изваяния и картины, есть чердаки и подвалы, где воздух сыр и зловреден, где душно и темно и где на голых досках, на полусгнившей соломе в грязи, стуже и голоде влачатся нищета, несчастье и преступление. Узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на чердаках и подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны целые домы... И сильней поразили меня такие картины, неизбежные в больших и кипящих народонаселением городах, глубже запали в душу, чем блеск и богатства твои, обманчивый Петербург! И не веселят уже меня твои гордые здания и все, что есть в тебе блестящего и поразительного!..”.

Из незаконченного романа “Жизнь и похождения Тихона Тростникова”.

Великолепную северную столицу, один из красивейших городов мира, Некрасов увидел глазами петербургского бедняка и воспел ее как поэт революционной демократии — с горячим сочувствием к несчастным и обездоленным, с ненавистью к сытым и праздным хозяевам жизни.

Творческое внимание поэта было неизменно приковано к “приютам нищеты”. С ними были связаны тяжелые годы трудной молодости поэта.

На Сенную, тогда здесь был шумный грязный рынок, частенько приходили петербургские бедняки в надежде найти какой-нибудь случайный заработок. На площади иногда бывали ссоры и драки. Здесь мог видеть Некрасов сцены, описанные им позднее (1850) в стихотворении “Вор”:

Торгаш, у коего украден был калач,

Вздрогнув и побледнев, вдруг поднял вой и плач

И, бросясь от лотка, кричал: держите вора!

И вор был окружен и остановлен скоро.

Закушенный калач дрожал в его руке;

Он был без сапогов, в дырявом сюртуке;

Лицо являло след недавнего недуга,

Стыда, отчаянья, моленья и испуга...

Пришел городовой, подчаска подозвал,

По пунктам отобрал допрос отменно строгий,

И вора повели торжественно в квартал.

На Сенной же Некрасов был свидетелем жестоких наказаний крепостных крестьян: по требованию господ над провинившимися или непокорными здесь совершали публичные экзекуции:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: “Гляди!

Сестра твоя родная!”

“Нанимал я квартиру на Васильевском острову, в нижнем этаже. Денег у меня не было ни копейки... Лежа на полу на своей шинели (т. к. пришлось продать все скудное имущество), я сделался предметом праздного любопытства уличных зевак, которые с утра до ночи толпились у моих окон. Хозяину дома это пришлось не по нраву, и он приказал закрыть окна ставнями. При свете сального огарка я решился описать одного помещика с женою... Так как хозяин отказал мне в чернилах, я соскоблил со своих сапогов ваксу, написал очерк и отнес его в ближайшую редакцию. Это спасло меня от голодной смерти”. Этот эпизод описал Некрасов в рассказе “Без вести пропавший пиита”.

И не здесь ли, рядом с Некрасовым, в таком же сыром подвале разыгралась жизненная драма целой семьи, так проникновенно рассказанная позднее поэтом в стихотворении “Еду ли ночью...” (1847).

Помнишь ли день, как больной и голодный

Я унывал, выбивался из сил?

В комнате нашей, пустой и холодной,

Пар от дыханья волнами ходил.

Помнишь ли труб заунывные звуки,

Брызги дождя, полусвет, полутьму?

Плакал твой сын, и холодные руки

Ты согревала дыханьем ему.

Он не смолкал — и пронзительно звонок

Был его крик... Становилось темней;

Вдоволь поплакал и умер ребенок...

Бедная! слез безрассудных не лей!

С горя да с голоду завтра мы оба

Так же глубоко и сладко заснем;

Купит хозяин, с проклятьем, три гроба —

Вместе свезут и положат рядком...

В 1850 году Некрасов создает стихотворный цикл “На улице”. Творческое внимание поэта привлекают голодный, больной, безработный человек, который становится вором (“Вор”); проводы в рекруты молодого” парня и “бесполезное горе” его родных (“Проводы”); солдат, несущи” детский гробик (“Гробок”); Ванька-пзвозчик с его “ободранной и заморенной клячей” (“Ванька”)...

Над омраченным Петроградом

Дышал ноябрь осенним хладом...

Сердито бился дождь в окно,

И ветер дул, печально воя...

Или:

. . . . . . . Дышал

Ненастный ветер…

Бедняк проснулся. Мрачно было,

Дождь капал, ветер выл уныло...

Как это близко некрасовскому пейзажу:

Светает. Чу, как ветер дует!.

И снова мрак...

Некрасов полемизирует с тем изображением Петербурга, которое дано у Пушкина во вступлении к поэме “Медный всадник”. Это ясно ощущается в поэме “Несчастные”. Она была опубликована в февральском номере “Современника” за 1858 год под названием “Эпилог ненаписанной поэмы”:

. . . . . . . . Воображенье

К столице юношу манит,

Там слава, там простор, движенье,

И вот он в ней! Идет, глядит —

Как чудно город изукрашен!

Шпили его церквей и башен

Уходят в небо: пышны в нем

Театры, улицы, жилища

Счастливцев мира — и кругом

Необозримые кладбища...

О город, город роковой!

С певцом твоих громад красивых,

Твоей ограды вековой,

Твоих солдат, коней ретивых

И всей потехи боевой,

Плененный лирой сладкострунной,

Не спорю я: прекрасен ты

В безмолвья полночи безлунной,

В движеньи гордой суеты!

Но если внимание Пушкина привлекают “И блеск, и шум, и говор балов”, то Некрасов декларирует:

… Не в залах бальных,

Где торжествует суета,

В приютах нищеты печальных

Блуждает грустная мечта.

И в поэме “Несчастные” он говорит:

Но лучезарный, золотистый,

Но редкий солнца луч... о нет!

Твой день больной, твой вечер мглистый,

Туманный, медленный рассвет

Воображенье мне рисует...

Светает. Чу, как ветер дует!

Унять бы рады сорванца,

Но он смеется над столицей

И флагом гордого дворца

Играет, как простой тряпицей.

Нева волнуется, дома

Стоят, как крепости пустые;

Железным болтом запертые,

Угрюмы лавки, как тюрьма.

Туманным петербургским утром тянутся дроги с угрюмым гробом, плетутся дряхлые клячи, идет за фурой солдат, сопровождающий ссыльного юношу с бледным лицом и печальным взглядом. Если мглу и туман и осилит солнце, одевающее “сетью чудной дворцы и храмы и мосты”, то это яркое солнечное утро не для всех:

Как будто появляться вредно

При полном водвореньи дня

Всему, что зелено и бледно,

Несчастно, голодно и бедно,

Что ходит, голову склоня!

Теперь гляди на город шумный!

Теперь он пышен и богат —

Несется в толкотне безумной

Блестящих экипажей ря

д.И если в такое утро “ликует сердце молодое...”, то поэт предсказывает возможную судьбу восторженного юноши-мечтателя:

По стогнам города пройдешь:

Пройдут года в борьбе бесплодной

И на красивые плиты,

Как из машины винт негодный,

Быть может, брошен будешь ты?

В глухую полночь, бесприютный,

Громадный, стройный и суровый,

Заснув под тучею свинцовой,

Тогда предстанет он иным.

И, опоясанный гробами,

Своими пышными дворцами,

Величьем царственным своим —

Не будет радовать...

В нашей улице жизнь трудовая:

Начинают, ни свет ни заря,

Свой ужасный концерт, припевая,

Токари, резчики, слесаря,

А в ответ им гремит мостовая!

Дикий крик продавца-мужика,

И шарманка с пронзительным воем,

И кондуктор с трубой, и войска,

С барабанным идущие боем,

Понуканье измученных кляч,

Чуть живых, окровавленных, грязных,

И детей раздирающий плач

На руках у старух безобразных:

Все сливается, стонет, гудет,

Как-то глухо и грозно рокочет,

Словно цепи куют на несчастный народ,

Словно город обрушиться хочет...

Плохо в столице в осеннюю слякоть, еще хуже в лютые морозы. К беспощадному морозу обращена мольба бедняков:

Уходи из подвалов сырых,

Полутемных, зловонных, дымящихся,

Уходи от голодных, больных,

Озабоченных, вечно трудящихся,

Уходи, уходи, уходи!

Петербургскую голь пощади!..

Всевозможные тифы, горячки,

Воспаленья — идут чередом,

Мрут, как мухи, извозчики, прачки,

Мерзнут дети на ложе своем.

Даже умирать петербургским беднякам хуже зимою,

Потому что за яму могильную

Вдвое больше в морозы берут.

Трагические впечатления от жизни города отразились и в стих-нии “Утро” (1874):

...Жутко нервам — железной лопатой

Там теперь мостовую скребут.

Начинается всюду работа;

Возвестили пожар с каланчи;

На позорную площадь кого-то

Провезли — там уж ждут палачи...

Дворник вора колотит — попался!

Гонят стадо гусей на убой;

Где-то в верхнем этаже раздался

Выстрел — кто-то покончил с собой...

Но не нужно думать, что поэт не замечал красоты Петербурга:

. . . . . . . . . . прекрасен ты

В безмолвьи полночи безлунной...

В неоконченном отрывке неизвестного года Некрасов пишет:

Если ты красоте поклоняешься —

Снег и зиму люби.

Красоту Называют недаром холодною.

Погляди ты коней на мосту,

Полюбуйся Дворцовою площадью

При сиянии солнца зимой:

На колонне из белого мрамора

Черный ангел с простертой рукой —

Не картина ли?..

Петербург занимает особое место в художественном творчестве Н. А. Некрасова. Как отмечает исследователь В.Е. Евгеньев-Максимов, стихотворение «Человек» (1838), вошедшее в сборник «Мечты и звуки», «открывает собой длинную серию "петербургских мотивов" в творчестве поэта». [6, с. 149].

Прожив в Петербурге почти сорок лет, Н. А. Некрасов неоднократно обращался к образу города в своих произведениях. Как в ранних стихотворениях («Провинциальный подьячий в Петербурге», «Говорун», «Дача под Петербургом», «Петербургское лето», «Чиновник», «Петербургский ростовщик»), так и в более поздних Некрасов создал особую картину жизни, быта и нравов столицы. К образу Петербурга обращался Некрасов и в своих прозаических произведениях: ранних повестях и рассказах «Двадцать пять рублей», «Ростовщик», «Карета», в романах «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» и «Три страны света».

В большинстве исследований, посвященных творчеству Н. А. Некрасова, подчеркивается мысль, что «петербургская тема» принципиально важна для поэта: «...К городу Некрасов возвращался постоянно: то с беспощадным реализмом бытописателя, то с внезапным порывом романтика, то с проклятием, то с гимном, но всегда с сознанием значения города, его величия в современной жизни».

Выделяя особенности подхода поэта к теме Петербурга, большинство исследователей сходятся на том, что Некрасову удалось показать город «явлением многоликим и противоречивым». И хотя ранние произведения (в первую очередь прозаические) во многом находятся под влиянием Н. В. Гоголя (например, рассказ «Карета» — под влиянием «Записок сумасшедшего», что подчеркнуто даже подзаголовком к «Карете» — «Записки дурака»), Н. А. Некрасову удалось создать такой образ города, которого не было у его предшественников: «Он — неповторимый певец улицы, многообразнейших уличных впечатлений. Он умеет облекать эти впечатления в высоко художественную форму, способствующую тому, что они неизгладимыми чертами врезаются в память читателя... »

Исследователи творчества Н. А. Некрасова подчеркивают, что особое внимание при изображении Петербурга поэт уделяет «улице, за­селенной бедняками», показывая страшные в своей обыденности драмы, разворачивающиеся на этих улицах. Пьяницы, проститутки, мелкие чиновники, торгаши, мелкие воришки, дворники, крестьяне, пришедшие в столицу на поиски заработка, — вот герои уличных зарисовок поэта, «...строка стихотворения "Ванька" глубоко примечательна: "Мерещится мне всюду драма". В ней, как в фокусе, отразилось характерное для Некрасова восприятие Петербурга. Через отдельные, иногда даже мелкие зарисовки городской жизни поэт превосходно умел передать в лирике тяжелое положение бедноты, трагедию повседневной жизни многих горожан, их незри­мые драмы».

«Петербургские мотивы» проходят через все творчество Н. А. Некрасова: если в 40-х годах тема города только намечается, то в 50—60-х она получает глубокое развитие. На протяжении почти 20 лет складывается «петербургский» цикл «На улице».

Кроме того, можно говорить о «петербургских мотивах» и в сатирических произведениях поэта, например, стихотворениях «Филантроп», «Газетная», «Прекрасная партия», «Недавнее время», «Балет», сатирической поэме «Современники».

Особое место в этом ряду занимает стихотворение «Филантроп» (1853), «роднящее» автора с особой «петербургской традицией» 40-х годов. Характеризуя это стихотворение, К.И. Чуковский пишет: «Здесь и "Повесть о капитане Копейкине" (Копейкин у генерал-аншефа), здесь и "Шинель" (Акакий Акакиевич у "значительного лица"), и самая атмосфера происшествия гоголевская». Написанное от лица героя («просителя»), стихотворение перекликается и с «Бедными людьми» Ф. М. Достоевского: та же, «характерная для "натуральной школы", манера "чиновничьего сказа"».

Н.П. Анциферов. «Некрасову удалось поставить, оставаясь в плоскости быта, проблему Петербурга достаточно широко и создать объединенный образ. Н.А. Некрасов запечатлел Петербург с самой мрачной стороны; его образ знаменует самый безотрадный момент в цепи сменяющихся образов северной столицы. Здесь мы находим полную антитезу городу Медного Всадника.

«Подсказки»

«...Петербург по причинам идейного порядка и, не в меньшей степени, под впечатлением лично испытанного в годы "петербургских мытарств" рисовался ему (Некрасову. — Б. Т.) совершенно иначе, чем Пушкину». В. Е. Евгеньев-Максимов.

«Некрасов — неповторимый певец улицы, многообразнейших уличных впечатлений. Он умеет облекать эти впечатления в высоко художественную форму, способствующую тому, что они неизгладимы­ми чертами врезаются в память читателя». В. Е. Евгеньев-Максимов.

«"Драмы" не мерещатся автору, а действительно каждоминутно происходят в жизни городского простонародья. Посмотреть, увидеть можно не только на улице. Некрасов ведет читателя за стены домов, и оказывается, что жизнь горестна не только для самых бедных слоев городского общества, но и для новой городской интеллигенции». 3. Я. Рез.

Петербург Достоевского

«Внимание Достоевского к реальной топографии Петербурга не ограничивалось указанием адресов и маршрутов. Каждый район имел определенную социальную окраску. Сейчас это уже сгладилось из памяти, но в старом Петербурге это живо ощущалось. Район Сенной и Лиговки был районом самых низов города, и поэтому не случайно Достоевский избрал район Сенной местом своих особо пристальных наблюдений и местом действия романа "Преступление и наказание". Именно поэтому же ему надо было давать точные адреса — где и что происходило». Д. С. Лихачев.

«...обыкновенны в романах Достоевского сопоставления реального и мистического. Тесные переулки близ Сенной; летний Петербург, вонючий и пыльный; полицейский участок с квартальным; бедность, разврат, та самая серая и пошлая обстановка большого города, которую мы привыкли видеть каждый день, — все это делается вдруг призрачным, похожим на сон». Д. С. Мережковский.

«Сложная картина нарушения реальной топографии Петербурга создает специфический образ города в романе: с одной стороны, узнаваемый конкретный район города, с другой — город-двойник, отраженный как бы в кривом зеркале, где улицы и расстояния не соответствую реальным, а дома героев и их местонахождение подвижны и неуловимы». К. А. Кумпан, А. М. Конечный.

«...определенная роль архитектуры города состоит (у Достоевского) не в том, что она обозначает, конкретизирует место действия, а в том, что она так или иначе дополняет, выражает образ героя Е Достоевского». Б. А. Борисова.

«Понятие "Петербург Достоевского" вмещает в себя два плана — реальный и вымышленный. Первый — это город с реальными адресами, действительно существовавший. Второй план — это город, созданный художественно, населенный несуществующими персонажами. Возникший в сознании Достоевского и реализованный в его творчестве, этот город более "достоевский", чем конкретный». В. Бирон.

«Достоевский был менее всего усадебно-домашне-комнатно-квартирно-семейным писателем. В обжитом внутреннем пространстве, вдали от порога, люди живут биографической жизнью в биографическом времени: рождаются, переживают детство и юность, вступают в брак, рожают детей, стареют и умирают. И через это биографическое время Достоевский тоже "перескакивает". На пороге и на площади возможно только кризисное время, в котором миг приравнивается к годам, десятилетиям, даже "биллиону лет"». М. М. Бахтин.

«Выражением ("Петербург Достоевского") чаще всего обозначают места, где жили сам писатель и его герои, иногда — архитектурный облик города тех лет и совсем редко — тип культуры, сложившийся в эти годы в российской столице, хотя ее история глубоко и прочно связана с именем великого писателя.

Между тем формула "Петербург Достоевского" сопоставима с формулой "пушкинский Петербург". Основанием для этого является созданный в "Белых ночах" и "Бедных людях", в "Преступлении и наказании" и в "Униженных и оскорбленных", в "Идиоте", "Подростке". и прочно вошедший в наше сознание "второй Петербург" — поразительная по проникновенности и выразительности образная модель реального Петербурга». М.С. Каган.

«Российская драма продолжала разыгрываться на петербургской сцене, и в романах Достоевского она получила такое же глубокое, полное и яркое художественное воплощение, как за полвека до этого в творчестве Пушкина. Созданные Достоевским образы стали совокупным портретом города именно в этой обостренной конфликтности... Перефразируя известные слова Белинского о "Евгении Онегине", можно сказать, что романы Достоевско­го являются энциклопедией петербургской жизни его времени...» М. С. Каган

Петербург со своей ирреальностью, миражностью может стать последней точкой в безумии человека. Именно в этом городе происходят фантастические в своей прозаичности события многих произведений Достоевского, зреют безумные идеи, совершаются преступления — «все это до того пошло и прозаично, что граничит почти с фантастическим...». Особенно таинственны набережные Петербурга — Екатерининский канал, Фонтанка, Нева... Водная стихия Петербурга как бы усиливает его мрачный фантастический колорит, доводя ситуацию порой до абсурда. Рисуя свои картины взаимодействия человека и города, Достоевский описывает все в мельчайших подробностях, следя за тончайшими изменениями в их «общении». В показе города и его влияния на человека он похож на режиссера с камерой в руках: он любит крупные планы, любит смену этих планов, часто представляет нам героя с разных сторон, в различных ракурсах, неожиданно дает возможность увидеть ситуацию глазами самого героя: «...господин Голядкин, вне себя, выбежал на набережную Фонтанки, близ самого Измайловского моста... Ночь была ужасная, ноябрьская, — мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов — одним сло­вом, всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и задорно потрогивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный, пискливый, дребезжащий концерт, весьма знакомый каждому петербургскому жителю. Шел дождь и снег разом. Прорываемые ветром струи дождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, и кололи и секли лицо несчастного господина Голядкина, как тысячи булавок и шпилек. Среди ночного безмолвия, прерываемого лишь отдаленным гулом карет, воем ветра и скрипом фонарей, уныло слышались хлест и журчание воды, стекавших со всех крыш, крылечек, желобов и карнизов на гранитный помост тротуара. Ни души не было ни вблизи, ни вдали, да казалось, что и быть не могло в такую пору и в такую погоду... Вдруг... вдруг он вздрогнул всем телом и невольно отскочил шага на два в сторону. С не­изъяснимым беспокойством начал он озираться кругом; но никого не было».

Достоевский написал чуть больше 30 произведений, в 20 из них присутствует Петербург. Иногда как фон, чаще как действующее лицо. С большей или меньшей приблизительностью можно найти места, связанные с каждым петербургским произведением. Петербург — лучшая иллюстрация к его романам. У Достоевского в Петербурге есть любимые места, любимое время, любимый сезон. Больше всего в Петербурге он не любит лето. Это всегда пыль, вонь, духота. Хорошее время — весна, пробуждение при­роды. Но — «самое интересное во всех отношениях время — осень, особенно если не очень ненастна. Осенью закипает новая жизнь на весь год, начинаются новые предприятия, приезжают новые люди, являются новые лите­ратурные произведения...».

Наиболее часто встречающееся время в его описаниях Петербурга — закаты солнца. «Косые лучи заходящего солнца» — этот образ существует почти во всех его романах. «Я люблю мартовское солнце в Петербурге, особенно закат, разумеется, в ясный морозный вечер. Вся улица вдруг блеснет, облитая ярким светом. Все дома как будто вдруг засверкают. Се­рые, желтые и грязно-зеленые цвета их потеряют на миг всю угрюмость; как будто на душе просияет...». Чистые цвета в петербургской палитре Достоевского появляются только тогда, когда их озаряет солнце. В пасмурные дни город мрачен, бесцветен, уныл: преобладают желто-коричневые и серо-зеленые тона. Город, залитый лучами солнца, — любимый образ Достоевского, но это именно «озарения» Петербурга: «солнце у нас такой редкий гость». Более свойственны ему «снег, дождь и все то, чему даже имени не бывает, когда разыграется вьюга и хмара под петербургским небом...». Героям Достоевского как-то ближе больной и холодный вид Петербурга. Раскольников, например, любил, «как поют под шарманку, в холодный, темный и сырой вечер, непременно сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые, больные лица; или еще лучше, когда снег мокрый падает совсем прямо, без ветру... а сквозь него фонари с газом блистают...». Слякоть, грязь, туман, морось — обычные состояния петербургской природы — придают городу соответственное настроение. Достоевский «разгадывает» его, пытается понять, всматриваясь в город, как в случайного прохожего.

У Достоевского город живет человеческой жизнью: просыпается, хмурится, улыбается, злится, мерзнет, болеет... «Было сырое туманное утро. Петербург встал злой и сердитый, как раздраженная светская дева, пожелтевшая со злости на вчерашний бал. Он был сердит с ног до головы. Дурно ль он выспался, разлилась ли в нем желчь в несоразмерном количестве, простудился ль он и захватил себе насморк, проигрался ль он с вечера как мальчишка в картишки... но только он сердился так, что грустно было смотреть на его сырые, огромные стены, на его мраморы, барельефы, статуи, колонны, которые как будто тоже сердились на дурную погоду, дрожали и едва сводили зуб об зуб от сырости, на обнаженный мокрый гранит тротуаров, как будто со зла растрескавшийся под ногами прохожих... Весь горизонт петербургский смотрел так кисло, так кисло... Петербург дулся. Видно было, что ему страх как хотелось... куда-нибудь убежать с места и ни за что не стоять более в Ингерманландском суровом болоте...» В Достоевском присутствует постоянно ощущение зыбкости Петербурга, его фантасмагоричности. Ему кажется, что искусственно созданный город может исчезнуть так же внезапно, как и появился: «...подойдя к Неве, он остановился на минуту и бросил пронзительный взгляд вдоль реки в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром кровавой зари, догоравшей в мгляном небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась бесконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в двадцать градусов. Мерзлый пар валил с загнанных насмерть лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кро­вель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами... в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в, свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу...».

Впервые это «видение на Неве» Достоевский описал в 1848 году в «Слабом сердце». А в 1861 году он повторяет эту же картину в «Петербургских сновидениях в стихах и прозе», только уже от автора: «...Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве, я остановился...» — и далее идет тот же самый текст, после которого Достоевский, называя себя фантазером и мистиком, делает очень важное заключение: «Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как будто облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не ос­мысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по ка­ким-то таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минуты началось мое существование...».

В эту минуту Достоевский «схватил» душу Петербурга, окончательно ощутил двойственность петербургского бытия. Город-мечта превратился в город-призрак, где все ненастоящее, искусственное. Петербург показался писателю похожим на кукольный театр, издевательски созданный каким-нибудь шутником: «И стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаичес­кие, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники. Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки; пружинки и куколки эти двигались, а он хохотал и все хохотал!..» (19, 71).

В странном и угрюмом городе («Что, не приходило вам в голову, что в Петербурге угрюмые улицы? Мне кажется, это самый угрюмый город, какой только может быть на свете») необычно все: памятники, которые вдруг могут ожить, здания, давящие своей массой, маленькие домишки с глазами-окнами. Обособленный город у Достоевского ограничен и пространственно — он как бы накрыт куполом: «...и он быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых, сердитых и промокших прохожих, на всю картину, которую обхватывал черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба. Мы выходили уже на площадь; перед нами во мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далее поднималась темная, огромная масса Исаакия, неясно отделявшаяся от мрачного колорита неба...».

Прозаическое у Достоевского всегда граничит с фантастическим. Разрыв двух планов у него идет во всех аспектах. Он открыл характернейшие для Петербурга черты — мечтательство и двойничестно. Мечтатель всегда живет двойной жизнью — жизнь-греза и жизнь-явь. Двойничество же уже как бы следующая стадия мечтательства, когда жизнь, возникающая в сознании, становится реальностью. Чем прозаичнее ситуация, чем больше разрыв между явью и фантазией, тем трагичнее и призрачнее отраженное существование. Герои, населяющие Петербург Достоевского, часто проживают в этом городе как бы параллельно, даже и не соприкасаясь с ним: «И странно, мне все казалось, что все кругом, даже воздух, которым я дышу, был как будто с другой планеты, точно я вдруг очутился на луне...».

Завершающий образ города-миража Достоевский дает в «Подростке»: «Мне сто раз среди этого тумана задавалась одна. странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним