Время в системе мифопоэтического мира М. Волошина
Мифопоэтический аспект изучения литературы тесно связан с таким понятием как хронотоп. Хронотоп (с греч. χρόνος – время, τόπος – место) – понятие, введенное в сферу гуманитарных наук, эстетики и поэтики М. Бахтиным [11], обозначающее взаимосвязь художественных пространственных и временных характеристик историко-культурных, жанрово-стилевых общностей искусства или же отдельного произведения. Ученый подчеркивал формально-содержательный синтез категории хронотопа, с помощью которой фиксируется то, как приметы времени раскрываются в пространстве, а пространство измеряется временем, что определяет композицию, жанр и образно-смысловую, ценностно-эстетическую наполненность художественных феноменов. В одних видах искусства ведущим является время, в других – пространство.
данной работе не стоит такой полномасштабной задачи, в связи с чем будут рассмотрены конкретные категории пространства, времени и мотив пути, которые играют существенную роль в оформлении космогонического мира в лирике М. Волошина.
Философия времени Максимилиана Волошина очерчивается такими образами, как свиток, знак, рана, след, морщина, письмо: «На живом каждое пережитое мгновение отмечает свой знак. Новая морщина у глаза, новая складка в углах губ, новая прядь седины в волосах, шрам на коре дерева, годичное кольцо в разрезе ствола, стертая ступень на крыльце, выбитый камень в стене дома, водомоина на скате холма, выветрившийся зубец скалы на гряде гор – все это письмена времени, знаки ранящих мгновений. Из этих знаков складывается индивидуальное лицо человека, предмета, местности, страны. Везде есть свиток, который можно развернуть и прочесть в нем историю жизни» [22, с. 312]. Время – мгновение бытия, мгновение, которое исчезает, вытесняется последующим мгновением. Но мгновения не проходят бесследно, не уходят в небытие. Время вписывается в материю, оставляет на нем свои неизгладимые следы – складки и морщины. Эти следы являются ранами существования – чтобы вписаться в материю мгновения должны наносить глубокие раны – одну за другой, как можно глубже врезаться в жизнь, оставляя неизгладимые шрамы. «Дух есть жизнь, которая сама режет по живому: своим собственным страданием увеличивает она собственное знание, – знали ли вы уже это?» – скажет Ф. Ницше . Эти следы, оставленные ранящими мгновениями, являются одновременно знаками – они несут смысловую нагрузку, они могут быть не просто восприняты в своем наличии, но и прочитаны, осмыслены. Вместе эти знаки-раны, знаки-следы образуют письмена – письмена времени.
Свитком писем времени являются и наше сознание и наше тело, наш мозг и наша нервная система: «Наше «я» – свиток. Наше тело – летопись мира. Оно есть точный отпечаток всей нашей эволюции во вселенной.
Искрой сознания освещены только самые последние строки этого гигантского свитка. Если бы мы могли развернуть его, то в извилинах нашего мозга раскрылась бы вся человеческая история; если бы мы смогли пройти сознанием по всем разветвлениям нашей нервной системы, то мы бы узнали изнутри историю царства позвоночных, в кровеносной системе угадали бы волны, течения, приливы и отливы древнего океана – праотца жизни, в строении костного нашего остова нам открылась бы вся геологическая история земного шара, а еще глубже, в плодотворящих и оплодотворяемых клеточках, мы открыли бы кружения солнца и пляски вселенных. И надо сказать, что все факты внешнего опыта и исследования становятся для нас творческими и живыми лишь тогда, когда мы, хотя бы смутно, нащупаем их место в этой летописи внутреннего «я» [28, с. 249]. В приведенном отрывке Волошин устанавливает не образное, не символическое, но материальное и физическое, физико-физиологическое соответствие между структурой человеческого сознания и тела и эволюцией вселенной. Вся история космического, физического и биологического существования – от образования галактик и солнечных систем, от формирования геологической поверхности земли и возникновения океанов, от развития живых организмов – вся эта единая цепь вписана в организм и психику человека. Человек сам является звеном этой цепи. И человек может понять все эти знаки-раны, может прочесть все эти письмена времени, он может развернуть гигантский свиток и проникнуть в самую глубь истории земли и мира. Эта история, эта летопись никуда не исчезла – она всегда присутствует в свернутом виде в каждой конфигурации актуальных мгновений. Но летопись эта свернута –
свиток – и погребена, забыта под знаками настоящего, которые образуют поверхность нашего сознания. Для нас летопись времени остается бессознательной, она и есть то, что образует наше бессознательное,
составляет его содержание.
Мировая история – как история вселенной, как история земной поверхности, – материя, испещренная знаками времени, ждет того, кто развернет этот свиток: «Земля ждет Освободителя, который бы расколдовал ее, преобразив в творческом сновидении, освободил от древних уз» [22, с. 321]. Так формируется еще один значимый компонент философского мировоззрения М. Волошина: представление о творческом акте, как о проникновении вглубь мирового свитка, как об освобождении погребенных в слоях материи и времени знаков-следов, преобразовании их путем перевода в настоящее, осознанное и актуальное. Как скажет Ницше: «Спасти минувших и преобразовать всякое «было» в «так хотел я» – лишь это назвал бы я избавлением! Спасти прошлое в человеке и преобразовать все, что «было», пока воля не скажет: «Но так хотела я! Так захочу я» [2, с. 222].
Без учета философских воззрений Волошина невозможно проникнуть в глубинное содержание его поэтического наследия, понять символику мира. С другой стороны, именно в поэзии его философия времени и материи находит свое адекватное и живое воплощение.
Возможность увидеть вечность в потоке времени, уловить сам ход времени как становящуюся вечность – такая возможность выпадает человеку лишь в особые мгновения его бытия. Поэтому: «Вечность лишь изредка блещет зарницами». Но для того, кто проник в тайну времени, меняются все представления о существовании. Мир утрачивает характер фиксированного и самотождественного бытия и раскрывается как становление форм: «Быстро текут очертанья». Собственная экзистенция теперь ощущается как синее пламя, которое проносится сквозь клочья тумана сменяющих друг друга и колеблющихся очертаний. Из этого пункта рождается идея вечного возвращения: «В безднах скрывается новое дно». У бездны времени есть дно – новое начало мирового цикла становления, повторение того же самого. Поэтому: «Все мы уж умерли где-то давно... // Все мы еще не родились». Все уже было, и все будет вновь, еще раз – и до бесконечности.
Во втором стихотворении цикла «Быть заключенным в темнице мгновенья…» мы находим продолжение тех же самых идей. В первой строфе представлено экзистенциальное решение, выбор своего собственного бытия. Именно так поэт и хочет быть: в темнице мгновения, в потоке дней. Он не ищет той вечности, которая была бы противопоставлена времени и становлению, его не привлекает неизменное и неподвижное бытие, вневременное царство идей. Он утверждает не безвременную вечность, но вечность становления, вечность самого времени. Жить – значит постоянно падать в пропасти вместе со временем.
И снова возвращаться к существованию: «Смерть и Рожденье – вся нить бытия». Последний стих представляет собой цитату из «Фауста» Гете. В стихах Гете также утверждается становление, речь идет о единстве становления и вечности. Аналогичную идею мы находим в ницшевском
«Заратустре»: «Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия».
Волошина тот же посыл – через время прийти к вечности, которая сама является временем и становлением:
По ночам, когда в тумане Звезды в небе время ткут,
В вечном кружеве минут.
Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.
Это значимая и заслуживающая внимания попытка поэта проникнуть
тайну времени непосредственно, решить проблему сразу. Однако в этих стихах недостает материальности, недостает земли, которая хранит в своих свитках знаки и раны мгновений. Произведения этого посвященного времени цикла слишком отвлечены, абстрактны и риторичны в своем стремлении ухватить бестелесное. С наибольшей силой философское мировоззрение Волошина воплощается в стихах, посвященных земле.
Сочетание «быть землей» в различных вариациях повторяется в каждой из трех строф стихотворения – на манер заклинания. Поэт заклинает самого себя: быть землей, быть материальным, телесным. Это, в общем, элемент антропософского учения, согласно которому задача духа состоит в проработке всего материального, телесного и земного. Плоть должна быть одухотворена, преобразована светом мысли и сознания. Для этого дух должен стать самой плотью и испытать все, что присущее ее способу существования: глухие и смутные порывы, ранения, страдания, смерть и возрождение.
Волошин мыслит космическими масштабами: его время – это время движения звездных систем, его пространство – это пространство созвездий галактик. Но этот космический масштаб вписан в масштаб земной поверхности и человеческого духа. Так сознание оказывается расширено и углублено до истории Вселенной:
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.
данной строфе мы находим значимую оппозицию: противоречие между камнем и огнем, между землей и солнцем. Это фундаментальная философская оппозиция становления и ставшего.
Противоречие между становлением и ставшим представлено также в стихотворении «Старинным золотом и желчью напитал…» этого же цикла. В камне тот же порыв к форме, к жизни:
А груды валунов и глыбы голых скал
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал,
Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам. Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром? Кто этих мест жилец: чудовище? титан?
своих первых стремлениях к созиданию земля рождает чудовищ и титанов. На этом фоне стесненной и окаменевшей воли разворачивается свободное движение океана:
Здесь душно в тесноте... А там – простор, свобода, Там дышит тяжело усталый Океан
И веет запахом гниющих трав и йода.
Теперь камню противополагается не огонь, но вода. Мировой океан – источник становления, источник жизни. Это само время, чреватое будущим, еще не воплотившееся в фиксированных и устойчивых формах.
Это нереализованный потенциал, возможность дальнейшего движения, новых творческих усилий. Это – воля к власти как воля к организации хаоса. Застывшая в камне воля еще сохраняет свою свободу в движении океана и находит свое продолжение в духе человека.
История человека – продолжение истории геологической поверхности, дальнейшее развитие первых творческих порывов земли. Описание этой истории дано в стихотворении 1919 года «Пустыня». Начало стихотворения напоминает пушкинского «Пророка»:
пустыне совершается превращение, духовное прозрение героя.
Пророк Пушкина внимает звукам небесных сфер и природы, герой стихов Волошина прозревает начало истории человеческих народов:
И, нисходя по склонам горным,
Селился первый человек
Вдоль по теченьям синих рек,
По топким заводям озерным.
Человечество начинает свой исторический путь во взаимодействии с земным ландшафтом: здесь оно находит себе пристанище, здесь оно находит себе пищу, здесь зарождаются первые религиозные культы. Сама культура – продолжение творческих усилий геологической поверхности.
Во время странствия по пустыне древнее историческое прошлое пробуждается, оживает в памяти героя:
Как незапамятно и строго
Звучал из глубины веков
Глухой пастуший голос рога
И звон верблюжьих бубенцов,
Когда, овеянный туманом,
Сквозь сон миражей и песков,
Следует обратить внимание на переход между строфами. Обе строфы – шестая и седьмая – представляют собой одно сложноподчиненное предложение. Но в шестой строфе говорится о древних временах человеческой истории («из глубины веков») – здесь продолжается повествование о жизни первого человека, начатое в предыдущих строфах. В седьмой строфе происходит резкое переключение временных пластов: здесь речь уже идет о настоящем, о времени странствования героя по бескрайним степным просторам. Получается, что содержание шестой строфы относится не к прошлому, а к настоящему. Это в настоящем времени звучат «пастуший голос рога и звон верблюжьих бубенцов». Но звучат они все-таки из глубины веков. Прошлое проникает в настоящее, присутствует в настоящем, само настоящее – продолжение прошлого, в нем хранятся его следы. Настоящее – это свиток, хранящий знаки прошлого.
Такой опыт, приобретенный во время странствия «по расплавленным пустыням», существенно меняет представление о времени. Время перестает мыслиться в качестве линии. Вместо этого появляется образ звездного дерева времен:
по ночам в лучистой дали Распахивался небосклон,
Миры цвели и отцветали
На звездном дереве времен.
Время не однородно и не линейно, времен множество и вес они одновременно присутствую на космическом дереве, цветут и отцветают, и возвращаются вновь.
Идея присутствия прошлых исторических эпох в настоящем представлена в стихотворении 1913 года «В янтарном забытьи полуденных минут…». Привычное течение времени здесь остановлено, настоящее превращается в распахнутые двери, сквозь которые проходит свет прошлых времен. Образ жены оказывается умноженным во временной перспективе – подобно взаимному отражению поднесенных друг к другу зеркал. Последний стих первой строфы дает указание на культурно-исторический контекст: имеется в виду итальянская живопись периода Высокого Возрождения (Джиорджьоне) и барокко (Тьеполо). Второй стих посредством упоминания элементов архитектуры и характерной растительности погружает нас в Италию прошедших исторических эпох. Это Италия периода расцвета художественного творчества, Италия, о которой мечтали Моцарт и Пушкин (хотя никогда там не были). В третьем стихе снова появляется образ женщины, обозначенный личным местоимением второго лица. При этом происходит перемена субъекта деятельности: в первом стихе глагол «проходят» относился к схожим женам, здесь проходит сама героиня. Но проходит она уже не в настоящем, а сквозь пышный колорит давно прошедшей эпохи. Но эта эпоха продолжает жить, продолжает цвести пышным цветом в настоящем. В последнем стихе третьей строфы снова появляются два имени собственных, которые расширяют культурно-историческое аллюзивное поле стихотворения. Четвертая строфа открывается отрицанием: «Но я не вижу их…». Данное отрицание означает сознательный отказ – в значении «я не хочу их видеть». Если в первой строфе утверждалась множественность, то здесь именно эта множественность подвергается отрицанию и утверждается единичность – единичность субъекта, единичность женского образа. Но это такая единичность, которая вбирает в себя множественность (всех тех «схожих» жен, что изображались на полотнах мастеров прежних времен) и через которую раскрываются культурные пласты прошлого. Женский лик становится концентрированным выражением блеска и величия былых времен.
Обращает на себя внимание словосочетание «утомленный лик». Это традиционная характеристика иконописного образа (ср. из другого стихотворения Волошина: «Моя земля хранит покой, // Как лик иконы изможденный»). Так образ жены углубляется и расширяется до образа Богоматери (столь часто изображавшейся на полотнах художников эпохи Ренессанса). Нечто подобное в поэзии предпринимал Пушкин, сравнивший свою избранницу с Мадонной. Так происходит возвращение когда-то бывшего в настоящем – через женщину-аниму, оживляющей в душе поэта глубинные пласты времени и существования.
Эта же идея обнаружения культурно-исторического прошлого в настоящем представлена в другом стихотворении Волошина «Ты живешь в молчаньи темных комнат», в котором сквозь зарисовку предметов быта начинает проступать другое время. Портреты и книги оживают: они смотрят, они говорят, они являются свитками, живыми хранителями знаков времени. Замкнутое пространство темных комнат постепенно расширяется – благодаря появлению во второй строфе слов, относящихся к книжной, церковной лексике (вериги, таинства). В третьей строфе происходит полное преобразование пространственно-временных координат: благодаря бензою и нарду раскрывается пространство храма, а через юношей Содомы и женщин Леонардо оживают исторические эпохи прошлого.
Вместе с тем философское мировоззрение Волошина не предполагает декадентского бегства от настоящего в отдаленное прошлое.
Поэт принимает свое время как собственный, лично сделанный выбор – на манер ницшевского amor fati:
Я не сам ли выбрал час рожденья,
Век и царство, область и народ,
Чтоб пройти сквозь муки и крещенье
Совести, огня и вод?
Одновременно с этим героическим принятием судьбы поэту знакомы моменты, когда время останавливается и миг настоящего – преходящий миг – становится равен вечности:
Фиалки волн и гиацинты пены
Цветут на взморье около камней.
Цветами пахнет соль... Один из дней,
Когда не жаждет сердце перемены
И не торопит преходящий миг,
Но пьет так жадно златокудрый лик
Янтарных солнц, просвеченных сквозь просинь.
Такие дни под старость дарит осень.
Это философия вечного возвращения, выраженная в поэтической форме. Вечность присутствует в мгновении – достигнуто наивысшее утверждение существования.
9
2 199
23 228 
