Жанр притчи и легенды в творчестве русских и кыргызских писателей

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И КУЛЬТУРЫ

КЫРГЫЗСКОЙ РЕСПУБЛИКИ

ОШСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ФАКУЛЬТЕТ РУССКОЙ ФИЛОЛОГИИ

КАФЕДРА ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Максытжанова Сезимгул

ВЫПУСКНАЯ КВАЛИФИКАЦИОННАЯ РАБОТА

по направлению 550300 – Филологическое образование на тему:

ЖАНР ПРИТЧИ И ЛЕГЕНДЫ В ТВОРЧЕСТВЕ РУССКИХ

И КЫРГЫЗСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Научный руководитель:

докт.филол.наук, профессор

___________ Сабирова В.К.

Работа допущена к защите

«____»___________ 2023 г.

Зав.кафедрой ВЛ: _______

к.ф.н., доц. Асанова Д.А.

Город Ош

2023 год

СОДЕРЖАНИЕ

ВВЕДЕНИЕ..................................................................................................................3

Глава 1. Специфика жанра притчи и легенды в древнерусской литературе…….6

1.1. Значение слова «притча» и истолкование близких по смыслу слов………...6

1.2. «Страшный суд» как сюжетообразующий мотив литературы и культуры Древней Руси………………………………………………………………………..18

13. Роль повести-притчи в становлении новой русской литературы…………...27

Глава 2. Проблематика притч и легенд в кыргызской литературе и литературном зарубежье…………………………………………………………...37

2.1. Изображение портретов современников в притчевых рассказах «Жаворонок», «Каракульские гуси» Мурзы Гапарова………………………......37

2.2. Пространство легенд в пьесах М. Гапарова «Солнечный остров», «Первый бал Наташи Ростовой», «Журавли прилетают весной»………………………….40

2.3. Место притчи о трудовой жизни кыргызов Китая в рассказе Бектура Илияс уулу «За дасторконом»…………………………………………………………….52

Заключение………………………………………………………………………..45

Список использованной литературы….....………………………………………..50

ВВЕДЕНИЕ

Притча, как известно, пришла в мировую и русскую литературу вместе с христианской письменностью, с первыми переводами текстов Священного писания, прежде всего – Евангелия (старой, ветхой части Библии, имеющей историю до появления Иисуса Христа, или Исы пайгамбара у мусульман). Как и в большинстве средневековых литератур, в дальнейшем она оказала огромное влияние на всю жанровую систему, ее принципы повествования пронизывают самые разнообразные произведения. Вместе с тем притча, как и легенда, мало изучена в нашем литературоведении.

Жанр легенды тоже близок к притче, но воспринимается как нечто сакральное, в отличи от притчи, имеющей больше практическое значение, соответствующей кыргызскому слову «насаат». Легенда близка к сказке, преданию, тому, что было давно и больше имеет отношения к благодарной памяти потомков к делам своих предков, совершавших какие-то благородные и патриотические поступки во имя Родины или общества.

Широкий интерес к этим жанрам возник в литературной критике лишь в 1970-х годах, когда вопрос об использовании этих методов и возможностей все чаще поднимался в связи с современным литературным процессом. Черты притчи легенд находили в произведениях самых разных писателей, прежде всего В. Быкова,B. Астафьева, В. Распутина, Ч. Айтматова и др.¹

Именно тогда понятия притчевость и притча прочно вошли в литературно-критическую терминологию, отражая как увлеченность исследователей новой сферой художественного анализа, так и определенную "моду", охватившую широкий круг авторов и поставившую рядом часто несовместимые явления. Притчей могли назвать любое произведение, отличающееся своеобразной символичностью, иносказанием, философской направленностью - чертами, характерными не для одного какого-либо жанра, а для художественного творчества в целом; показательно, что определения притчи при этом не давалось. Несомненно, что такое расширительное толкование термина связано прежде всего с неразработанностью его в литературоведении.

Сам по себе жанр притчи и легенды исследователями почти не рассматривался. Помимо кратких справочных (словарных) и учебных статей², можно указать лишь специальную работу С. Добротворского³, не соответствующую принципам современного литературоведения, и ряд трудов (Д. С. Лихачева, Н. И. Прокофьева, В. В. Кускова), посвященных изучению системы жанров Древней Руси, где среди прочих говорится и о жанре притчи⁴. Лишь в 1991 году опубликован свод притчевых текстов разного типа, подготовленный Л. И. Алехиной и Н. И. Прокофьевым⁵, благодаря чему можно говорить о жанре притчи и легенды на обширном и далеко не случайном материале.

В качестве объекта выпускной работы служат притчи и легенды в разных произведениях русской литературы, начиная с древнерусской, а в качестве предмета – изучение использования этих жанров авторами.

Таким образом, целью данной выпускной работы является изучение жанра притчи и легенды в творчестве русских и кыргызских писателей. Для достижения цели нужно было решить ряд задач:

- в первой главе выяснение специфики жанра притчи и легенды в древнерусской литературе, значения слова «притча» и истолкование близких по смыслу слов, рассмотрение «Страшного суда» как сюжетообразующего мотива литературы и культуры Древней Руси, выяснение роли повести-притчи в становлении новой русской литературы,

- во второй главе выявление проблематики притч и легенд в кыргызской литературе и литературном зарубежье, изображения портретов современников в притчевых рассказах «Жаворонок», «Каракульские гуси» Мурзы Гапарова, пространства легенд в пьесах М. Гапарова «Солнечный остров», «Первый бал Наташи Ростовой», «Журавли прилетают весной», места притчи о трудовой жизни кыргызов Китая в рассказе Бектура Илияс уулу «За дасторконом»,

В качестве методов использовались: библиографического описания, когнитивный, культурно-сопоставительный, а также общенаучные методы познания, применения, анализа, синтеза, обобщения и оценки.

Теоретическое значение работы состоит в глубоком изучении истории возникновения жанров притчи, легенды, басни и др. в русской литературе и кыргызском национальном искусстве слова.

Практическая значимость работы состоит в том, что все эти материалы можно использовать в своей работе во время школьной отработки, на внеклассных мероприятиях, заинтересовать детей при изучении произведений художественной литературы.

Структура выпускной квалификационной работы состоит в обычном формате: введение, две главы, заключение и список использованной литературы по теме исследования.

Глава 1. СПЕЦИФИКА ЖАНРА ПРИТЧИ В ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

1. Значение слова «притча» и истолкование близких по смыслу слов

В сборнике "Древнерусская притча" составители стремились отразить все разновидности текстов, носивших это название в Древней Руси. Благодаря этому здесь наглядно прослеживается внутренняя противоречивость термина, под которым объединяются памятники, разнесенные в наше время по разным жанрам: выделены в особые разделы притчи-пословицы и притчи-загадки; среди сюжетных притч можно различить басни, исторические анекдоты, апофегмы и собственно притчи. Обо всех этих разновидностях еще пойдет речь в дальнейшем, а пока обратимся к вопросу, что означало слово 'притча' в древнерусской литературе.

Многозначность и расширительность литературоведческого термина 'притча' были заложены еще в древнейшие времена, с первыми его употреблениями в переводных памятниках. Судя по словоуказателю к Повести о Варлааме и Иоасафе⁶, словом 'притча' были переданы несколько понятий: tó álviYpa - загадка; ц napaßoX^ - парабола, приближение; tó napáósty^a - пример, образец; tó - задача, задание. В "Истории Иудейской войны" ИосифаФлавия словом ' притча' переводится греческое лр0фао1^ - 'несчастье, предлог'⁷. Важно, что такие же греческие термины передаются словом 'притча' и в текстах Ветхого и Нового Завета⁸; причем в греческих текстах синоптических Евангелий, как правило, употребляется ц napaßo^, а в Евангелии от Иоанна - napoipa, при переводе же это различие исчезает в общем термине 'притча'.

Каково же значение слова 'притча' в славянских языках? Mногозначность его поддерживается не только языком переводного источника, но и собственной традицией. Словарь Фасмера дает следующие значения: др.-русск. 'несчастный случай'; укр. 'происшествие, особенный случай'; блр. 'неприятный случай, срам'; болг. 'притча'; сербо-хорв. 'рассказ, пословица'; словен. 'момент, настоящее время; свидетельство, свидетель; притча, сказка, рассказ'⁹. M. Фасмер выводит *р1"къса 'случай' от pritbknoti, а ст.-слав. — от греч. napaßo^, napaôsiypa. Те же значения указывает и А. Г. Преображенский, добавивший лишь греч. аХХщорю¹⁰. Словари русского языка дают сходные значения, включая сюда уже и обозначение литературных форм, связанных с переводами: 'нечаянность, нежданный случай, внезапная болезнь; притча, иносказанье, поученье в примере, аполог, парабола, басня; простое изречение, мудрое слово, апофегма'; 'рассказ, в иносказательной форме содержащий нравоучение; непонятная вещь'; 'иносказательное повествование с нравоучительным словом, иносказательное выражение; непредвиденное обстоятельство, случай, событие'¹¹. Наибольшее число значений фиксируют словари древнерусского языка: 'уподобление, иносказание, притча, пример, доказательство, указание, гадание, загадка, изречение, присловие, поговорка, предмет пересудов, причитание, плач, случай, неудача, беда'¹²; 'иносказание, аллегория, символ; иносказательное изречение, повествование, обычно содержащее нравоучение; притча, пословица, поговорка, загадка, пример, образец, подобное явление, доказательство, предлог, отговорка, непредвиденный случай, неприятное происшествие, внезапная болезнь, благоприятный случай, предмет пересудов, погребальный плач'¹³. Такое обилие значений отражает, по-видимому, особую распространенность этого термина в эпоху средневековья и постепенное угасание отдельных его смыслов в новейшее время; характерно, например, что такие значения, как 'болезнь', сохранились лишь в диалектах (см. словарь Даля).

Вместе с тем стоит обратить внимание на то, что при всем разбросе значений одно из них отмечено всеми: это 'случай', который М. Фасмер связывает с исконным прасловом. Значение это сохранилось до сих пор и в бытовой речи, в поговорках типа "эка притча приключилась". По-видимому, этот смысл важен и для понимания литературоведческого термина: притча — это рассказ о некоем случае, из которого следует определенный вывод¹⁴.

Анализ термина подводит нас к вопросу о происхождении притчи как жанра. Ее родственные отношения с басней, о чем неоднократно говорилось в работах по истории басни как жанра, позволяют высказать предположение о близком сходстве их генезиса. М. Л. Гаспаров считает, что в их основе лежит "пример — простейшая форма аргументации в обычной разговорной речи. Человек видит, что его сосед хочет в чем-то поступить неразумно, он может сказать соседу: "Не делай этого: так поступать - это все равно, как если бы кто-нибудь..." и т. д. Это - простейший случай условного примера, из которого впоследствии разовьется парабола. Но человек может сказать и так: "Не делай этого: мой приятель однажды хотел сделать то же самое, думал - будет лучше, а попал в большую беду". Это - простейший случай действительного примера, и из него разовьется басня"¹⁵.

Сходным образом И. Ш. Левин пишет о происхождении басни: "Все компетентные ученые, пожалуй, теперь сходятся на том, что в основе басен лежит определенная речевая ситуация общего значения. Из обычной беседы басня выделилась определенным началом и концом: повторяясь, устойчивая часть поучительной беседы приобрела самостоятельность и, подчиняясь определенным требованиям формы, превратилась в произведение словесности. Наличие формы позволяет произведению выйти за рамки конкретной ситуации и продолжить свой путь в искусстве слова"¹⁶.

Таким образом, элемент беседы (по И. Ш. Левину) или пример (по М. Л. Гаспарову), который, впрочем, также является элементом беседы, с течением времени превращается в самостоятельное творение изящной словесности. Эти исходные значения сохранились в латинском термине ехетр1ит 'пример', переводимом в русско-украинских текстах как 'приклад' (от польского ргеуЫаё

'пример'). Ехетр1а, как известно, представляют особый жанр рассказов, используемых в проповеди в качестве примера - т. е. так же, как используется и притча в ее классических древнейших образцах - в Евангелии, в Повести о Варлааме и Иоасафе.

Приведенные мнения о происхождении притчи/басни из "примера", "речевой ситуации" и т. п. характеризуют лишь одну ее жанровую разновидность - сюжетную притчу, или параболу. Однако тем же термином, как уже говорилось, обозначалась и паремия, т. е. произведение афористического характера. Именно по причине объединения в одном термине текстов разного плана мы можем наблюдать односторонность или двойственность формулировок при определении жанра притчи.

Так, И. Н. Лебедева, рассматривавшая лишь притчи из Повести о Варлааме и Иоасафе, видит в них самостоятельный жанр: "Притча — небольшая самостоятельная новелла, из которой, аллегорически истолковывая ее образы, извлекают назидательный смысл", - о притче-сентенции здесь, естественно, речь не идет. В свою очередь, В. В. Кусков определяет притчу и как "нравоучительный символико-аллегорический рассказ", и как "мудрую сентенцию-изречение", причем оба вида являются лишь элементом больших эпических форм¹⁷. Н. А. Мещерский различает в притчах характерные для литератур Востока (в том числе для Ветхого Завета) "краткие тематически самодовлеющие афоризмы" и появляющиеся в Евангелии "сюжетные повести, мораль которых часто не высказывается прямо, в чем можно видеть обновление формы"¹⁸. Притча рассматривается Н. А. Мещерским лишь в контексте переводов новозаветной письменности, но существенно его замечание об обновлении ее формы в Евангелии — тип евангельской притчи, т. е. притчи сюжетной, несомненно появляется позднее, чем притча афористическая.

Наиболее общее определение притчи было дано С. С. Аверинцевым: "Притча - дидактико-аллегорический жанр, в основных чертах близкий басне"; она "неспособна к обособленному существованию" (вне контекста), "допускает отсутствие развитого сюжетного движения и может редуцироваться до простого сравнения, сохраняющего. символическую наполненность", тяготеет к религиозной или моралистической глубинной "премудрости", с чем связана ее возвышенная топика¹⁹. Вся эта характеристика, на мой взгляд, точна только для "классической" притчи - библейской или евангельской. Обращение к конкретной истории жанра в русской литературе, как будет показано в дальнейшем, выявляет и существование отдельных притч вне первоначального контекста, и нередкое отсутствие "возвышенной топики". Правда, для каждого из этих "отступлений" - свое время.

Специфику притчи именно в древнерусской литературе стремился отразить в своих работах Н. И. Прокофьев: "Притча - это малый повествовательный жанр, в котором абстрагированное обобщение носит назидательный характер и утверждает моральное или религиозное наставление"²⁰. Это - едва ли не единственная общая формула, позволяющая понять как афористическую, так и сюжетную притчу.

Ряд наблюдений Н. И. Прокофьева над древнерусской притчей оспаривает положения С. С. Аверинцева. По мысли исследователя, "в притче, в отличие от видений, знамений, чудес, нет таинственности, нет ничего чудесного, она проста, а назидательность ее определена. Ее аллегория или сама раскрывает себя, или раскрывается повествователем, но раскрывается так, что устраняются какие-либо различные толкования ее смысла"; цель притчи - "абстрагировать до широких житейских обобщений и конкретизировать в символах или аллегориях жизненные явления"²¹. Главное же - представленный в сборнике "Древнерусская притча" материал показывает, что с древнейших времен притча воспринималась как самостоятельный жанр, бытующий как в составе объединенных жанров (летописи, проповеди, повести и т. п.), так и самостоятельно - в виде многочисленных выписок, выборок, а позднее - в виде новых оригинальных произведений. Именно поэтому можно ставить вопрос о сущности и истории жанра притчи в русской литературе.

Традиция афоризма была одной из самых значительных и богатых в литературе Древнего Востока, что подтверждается огромным количеством дошедших до нас памятников. Создание и собирание афоризмов, имевших дидактические цели, характерно уже для египетской литературы времен Древнего царства (III тысячелетие до н. э.). До нас дошло "Поучение Птаххотепа", адресованное сыну и полностью состоящее из афоризмов, но по названиям известны и другие сочинения того же типа, не сохранившиеся до нашего времени. Еще важнее, впрочем, что эта дидактическая литература оказывала заметное влияние на древнейшие биографические сочинения - так называемые "надписи вельмож", датируемые серединой XXVI - серединой XXIII века до н. э.

Всякий ли афоризм можно назвать притчей? В. Н. Топоров четко уловил суть процесса рождения притчи из афоризма на примере "Джаммапады" (III век до н. э.): "Каждая сутра "Джаммапады" - это маленькое рассуждение на заданную тему, в котором тот или иной штрих древнеиндийской повседневной жизни или необыкновенное конкретное сравнение, поясняя определенную мысль, переводят ее в план житейского комментария, притчи, оттесняя дидактическую сторону на задний план"²². "Оттесняемая" дидактика не исчезает из текста - она лишь перестает быть откровенной и прямолинейной, как у Птаххотепа ("Не будь высокомерным из-за знания своего..."), скрывается в изящном сравнении или метафоре: "Хорошо сказанное слово человека, который ему не следует, столь же бесплодно, как и прекрасный цветок с приятной окраской, но лишенный аромата"²³.

Афористическая традиция характерна для восточных литератур - не только египетской или индийской, но и для хеттской, шумерской, тибетской, арабской. Одним из древнейших образцов этого жанра является известная и в Древней Руси Повесть об Акире. Переведенная с сирийского языка, она представляет переработку древних "Поучений Ахикара", созданных в VII-VI веках до н. э. Это собрание афоризмов имеет повествовательную рамку, где рассказывается о судьбе героя - мудрого вельможи Акира, оклеветанного перед царем и счастливо спасшегося; сочетание повествовательной структуры с подборкой сентенций отличает все известные версии памятника, как сирийские и славянские, так и греческие, армянские, грузинские и др. Жанровую специфику "Акира" переписчики прекрасно ощущали - недаром в русской рукописной традиции Повесть нередко называется Притчей²⁴. Она оказала большое влияние на оригинальные сочинения, Моление Даниила Заточника²⁵.

Среди древневосточных памятников афористического плана, также оказавших большое влияние на древнерусскую литературу, центральным является древнееврейская "Книга притч Соломоновых" (IV век до н. э.), вошедшая в канон Ветхого Завета. Характеризуя ее, С. С. Аверинцев пишет: «Слово "машал", по традиции передаваемое по-славянски и по-русски как "притча", означает всякое "хитрое" сочетание слов, для создания и восприятия которого требуется тонкая работа ума: это "афоризм", "сентенция", "присказка", "игра слов", наконец, "загадка" и "иносказание"»²⁶. Однако важно, что "Книга притч Соломоновых" предстает прежде всего не как сборник единичных изречений, что отличало более ранние памятники, а как единое нерасторжимое целое; сквозь все ее наставления «проходит контраст двух воль — строящей и разрушающей, собирающей и расточающей, воли к согласию и воли к раздору: образ первой — Премудрость, образ второй — "безумная жена"»34. Житейские поучения соседствуют здесь с высокой поэзией божественного устроения мира: "Бытие и быт не только не разделены, но прямо приравнены друг к другу в религиозно-обрядовой модели сущего: строй бытия - от Бога, но уклад быта - тоже от Бога"; поэтому "мы обязаны понимать. сентенцию в самом буквальном житейском смысле, без всякого аллегоризирования, но внутри этого житейского смысла (а не рядом, как имеет место при иносказании) явственно дано космическое противопоставление двух принципов - сплочения и распада".

Приведенные наблюдения исследователя позволяют понимать притчу как жанр, не обязательно несущий прямое иносказание. Притчей может называться текст, весь имеющий два смысловых значения, не противопоставленных формально, а представляющих диалектическое единство²⁷.

Отсутствие прямого иносказания возможно и в сюжетной притче. Как пишет М. Герхардт, "притчу можно изложить без объяснений, даже нравоучение можно оставить в подтексте; внешне это самая простая, но в действительности, быть может, наиболее сложная и зрелая форма. И автору, и читателю легче, если нравоучение выделено..."²⁸.

"Книга притч Соломоновых" рано стала известной на Руси. Она почти полностью вошла в древнеславянские паремийники, сборники отрывков из книг Ветхого Завета, именно по "Книге притч" и названные; созданы они были не позже XII века. Вместе с другими переводными памятниками афористической литературы (Мудрость Менандра, Пчела, Стословец Геннадия) она послужила основой для многочисленных сборников русской традиции. Наибольшее значение в исследовании этого пласта литературы имеют работы В. П. Адриановой-Перетц, показавшей роль и место афоризма в истории древнерусской словесности²⁹.

Наиболее представительная подборка древнерусских афоризмов была опубликована В. В. Колесовым³⁰. Ее отличает от предшествующих изданий выбор текстов разного типа и разного происхождения — предшественники, как правило, публиковали лишь один памятник, хотя и в разных редакциях. Благодаря такому составу публикация В. В. Колесова позволяет говорить о соотношении разнохарактерных сентенций и проследить их эволюцию.

По В. В. Колесову, "притчей называется и сам рассказ-нравоучение, и формула-резюме к ней, т. е. наша пословица"³¹. С течением времени содержание термина меняется: "Для летописца Нестора в конце XI века притча - часть большого рассказа, заключительный приговор его, поговорка, а для Даниила Заточника через столетие - это уже и сама пословица... Только в списках летописи с XV в. термин пословица заменяет прежнее слово притча", "изменение термина и его переосмысление отражают последовательные сгущения образно представленной мысли: от рассказа (анекдота, апофегматы, фацеции) к пословице, которая в свою очередь сокращалась до поговорки". Таким образом, притча эволюционирует от наррации к паремии.

В то же время генезис поговорки неоднороден. В. В. Колесов различает книжное изречение и бытовую народную мудрость, которые "резко отличаются друг от друга. Книжная сентенция прорастает из отвлеченной, не связанной с конкретным действием и лицом, проповеди, всегда основанной на авторитетном тексте. Народный афоризм порожден реальным событием и всегда конкретен". Близость их в том, что "и сентенция, и афоризм приходят одинаково из устной речи (проповедь - и живая речь)", однако сентенции постоянно подвергаются книжной правке (записанные, они редактируются как письменный жанр литературы), тогда как афоризмы. обкатываются в разговоре.

Замечания В. В. Колесова, на мой взгляд, имеют принципиальное значение для рассмотрения жанра притчи. По сути дела, здесь едва ли не впервые на русском материале ставится вопрос о взаимоотношениях двух жанровых разновидностей — притчи-сентенции и притчи-наррации. Круг замыкается: если, как уже говорилось, по наблюдениям В. Н. Топорова притча-рассказ может родиться из сентенции, то данные В. В. Колесова показывают, как из наррации может произойти притча-афоризм.

Не менее важны наблюдения В. В. Колесова о хронологических границах употребления терминов притча и пословица в том или ином значении. Как будет показано в дальнейшем, эти границы в значительной мере совпадают с этапами жанровых преобразований в сфере притчи-наррации.

Процессы жанровых преобразований сюжетной притчи можно проследить по уже упоминавшемуся сборнику "Древнерусская притча". Его составители, Н. И. Прокофьев и Л. И. Алехина, разделили большой массив памятников на несколько групп, в соответствии с особенностями их содержания и структуры. Оставив в стороне притчи-пословицы³², о которых уже шла речь, и притчи-загадки, посмотрим, на каких принципах основана здесь классификация повествовательной притчи.

Первая группа включает притчи из Евангелия и близкие им тексты из Повести о Варлааме и Иоасафе, Пролога, Диоптры, сочинений Кирилла Туровского, Толкового Евангелия Феофилакта Болгарского. Все эти произведения, как легко заметить, появляются в русской литературе в X-XIV веках. К ним примыкают близкие по структуре, но созданные позже притчи из сочинений Максима Грека (XVI век), из Великого Зерцала (XVII век), а также ранние летописные предания. Все они, по словам Л. И. Алехиной, могут быть названы "классическими" притчами и "определены как жизненные примеры, рассказанные в целях проповеди, разъяснения конкретного учения, назидания"³³. В числе их особенностей исследовательница отмечает своеобразную "реалистичность повествования", поскольку аллегорические образы в них "не воспринимаются как вымышленные, фантастические" (с. 420).

Вторая группа, по наблюдениям Л. И. Алехиной, принципиально отличается "вымышленностью сюжетов, персонажами, толкованиями" (с. 420). Это прежде всего басни, появившиеся на Руси с переводом "Стефанита и Ихнилата" (XV век) и разных версий Эзопа (XVII век). Из более ранних к ним примыкают рассказы Физиолога (XIII век) и басенные сюжеты из Повести об Акире Премудром.

Наконец, третья группа - "назидательные, нравоучительные слова, повести, новеллы", характеризующиеся "притчеобразностью". Отличаясь более сложной композицией и занимательным сюжетом, "все они - продукт литературной деятельности XVII века" (с. 421). К этой же группе необходимо добавить переводные "приклады" из Римских деяний.

Такая группировка представляется вполне справедливой и достаточно четкой. Однако издатели, на мой взгляд, расширительно трактуют жанр притчи, что позволяет относить к ней произведения, по сути таковыми не являющиеся. Это касается в первую очередь исторических (летописных) преданий (см. с. 106-120, 450-457). Если В. В. Колесов выбирает из них лишь часть, связанную с происхождением той или иной пословицы, которую, как уже говорилось, он и понимает как притчу, то Н. И. Прокофьев и Л. И. Алехина распространяют это понятие и на рассказы, соотнесенные с событиями мировой (=библейской) истории (о хазарах, о смерти Олега, о смерти Святополка Окаянного и др.) или близкие историческому анекдоту (о крещении Ольги, о посещении апостолом Андреем новгородских бань). Все эти черты, на мой взгляд, не меняют жанровой сути предания и не "переводят" его в притчу. Так, аналогии с событиями мировой истории - это не содержание рассказа, а авторский комментарий летописца, стремящегося уловить общие закономерности в описываемых событиях; подобный комментарий может сопровождать любой тип повествования, а не только предание. Что касается приведенных исторических анекдотов, то они ближе к рассказам, соотнесенным с пословицами, поскольку в них важнейшей частью является "речение" героя. Например, в рассказе о посещении апостолом Андреем новгородских бань не обойтись без его слов о том, что это "мученье", а не "мовенье". Не став пословицей, фраза апостола позволяет сблизить все повествование с анекдотом-апофегмой, т. е. таким типом исторического анекдота, где фиксируется не деяние знаменитого героя, а "острое слово" мудреца илифилософа48.

Чисто внешнее сходство с басней (герои - животные) имеют и рассказы из Физиолога (с. 128-136, 456-460). О содержательных различиях этих типов повествования специально писал Е. А. Костюхин³⁴, но они расходятся и чисто структурно: если басни представляют небольшой сюжетный рассказ, завершаемый своеобразным "резюме" - общей моралью, которая внешне не всегда вытекает непосредственно из рассказа, то рассказы Физиолога построены по закону сравнения, когда описываются какие-либо свойства животного, соотносимые с христианскими добродетелями и людскими грехами.

Основные принципы построения древнейшей притчи наиболее четко прослеживаются на той группе текстов, которые обозначены Л. И. Алехиной как "классическая". Для понимания этого жанра особое значение имеют два памятника, явившиеся главным источником знакомства с притчей в русской литературе на первом этапе ее существования - это Евангелие и Повесть о Варлааме и Иоасафе.

Притчи Евангелия, как и большинство раннехристианских сочинений, имели устное происхождение: "Очевидно, что письменной фиксации христианской традиции предшествовал устный этап ее бытования, и даже тогда, когда устные предания начинают письменно закрепляться, устный способ передачи, имевший крепкие древние корни, уходящие в иудейскую традицию, продолжает жить". Лишь с течением времени "забота о том, чтобы после смерти видевших и слышавших Иисуса предание не подвергалось искажению и было сохранено, породила литературу евангелий"³⁵, жанр, не имеющий аналогий вне христианства. Его литературная форма тесно связана с традициями фольклорно-литературных жанров ближневосточной учительной прозы³⁶. Именно оттуда пришла и притча - как элемент устной проповеди Христа, как уже упоминавшаяся определенная речевая ситуация.

Таким образом, на протяжении всего XVII века представление о вымысле как средстве "познания истины" внушалось читателям и вошло в учебные курсы сначала украинских, а потом и русских училищ. Именно эти положения открывали путь для использования в жанре притчи того типа поэтического вымысла, о котором уже шла речь.

Представляется, что важнейшая роль притчи заключается не столько в ее дидактичности, сколько в ее многозначности. Свободное толкование текста, характерное для притчевой литературы, воспитывало у читателя многоплановое понимание любого художественного произведения. Именно в этом особое, дальше идущее значение жанров для истории русской литературы.

1. «Страшный суд» как сюжетообразующий мотив литературы и культуры Древней Руси

Сюжет «страшный суд» является одним из распространенных в европейской литературе и культуре. Истоки сюжета представлены в Новом Завете, богослужебных церковных текстах. В русской литературе XI-XVII веков сюжет получает распространение и зафиксирован в целом комплексе книжных текстов. Отмечена особая роль сюжета в формировании одной из черт национального сознания русского человека, ориентированного на эсхатологическое восприятие истории. Статья посвящена рассмотрению эволюции сюжета «Страшный суд» в русской литературе.

Сюжет «Страшный суд» («Судный день», «Апокалипсис») в европейской литературе (шире культуре) относится к числу «бродячих сюжетов» и является в силу своего генезиса основным для группы сюжетов апокалиптического (эсхатологического) характера. Данная разновидность сюжета присутствует как в древних фольклорно-мифологических миропредставлениях (дохристианская эпоха), так и в основных мировых религиях. Добавим, что на сегодняшний день сюжет «Страшный суд», равно как и его варианты («Апокалипсис», «Схождение во ад - исхождение из ада», «Труба архангела / труба смерти», «Содом и Гомор-ра», «Видение Иезекииля», «Второе пришествие Христа») включены в «Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы», подготовленный научным коллективом сектора литературоведения Института филологии СО РАН (Новосибирск) [Словарь-указатель, 2003, с. 21, 33, 34, 66, 72, 74]. Однако примеры приводимых текстов в словаре-указателе - это в основном произведения литературы Нового времени.

Интерес к исследованию сюжета страшного суда возник еще в конце XIX -начале XX вв. и был представлен в первую очередь в работах Н. В. Покровского [Покровский, 1887], Ф.И. Буслаева [Буслаев, 1997], в которых рассмотрена история формирования сюжета в иконографии Древней Руси. Оба исследователя в своих работах применили одинаковый подход в изучении проблемы: на основе сопоставительного анализа книжных текстов и настенных росписей были выявлены как сходства, так и различия в изображении Страшного суда в литературе и иконографии. Специального же, отдельного исследования сюжета «Страшный суд» в истории русской литературы на сегодняшний день нам неизвестно. Этим фактом обусловливается актуальность проблемы, перспективность и одновременно необходимость ее изучения.

Древняя Русь, приняв в конце X века христианство от Византии, унаследовала и «две генеральные эсхатологические темы: спасение души в "будущем веке" и осмысление человеческой истории, в том числе и своего Отечества, через призму Страшного суда» [Ужанков, 2009, с. 99]. На протяжении своего семисотлетнего периода развития древнерусская литература не переставала терять интерес к этой теме, представляя различные ее варианты. Эволюцию эсхатологической концепции, представленной в памятниках русской литературы XI - XVII вв., прекрасно показал проф. А. Н. Ужанков, автор теории литературных формаций и стадиального развития древнерусской литературы. «Основная проблема, которая занимала умы православных людей, (в период XI - 80-е годы XV в.) - это спасение души после ожидаемого в 1492 г. Страшного суда. На протяжении (90-х годов XV в. до 40-х годов XVII в. - прим. А.Ш.) доминирует вторая эсхатологическая теория, ставшая религиозно-политической: "Москва - Третий Рим". В течение периода (с 40-х годов XVII в - по 30-е годы XVIII в.) формируется третья религиозная (эсхатологическая) концепция): "Москва - зримый образ Нового Иерусалима"» [Ужанков, 2009, с. 85]. Таким образом, история русской литературы (ее средневекового периода) рассматривается сквозь призму эсхатологического сознания древнерусского книжника, для которого характерно было осмысление и восприятие мировой истории как череды событий, подтверждающих Божественный промысел и доказывающих временность существующего земного мира, неумолимо движущегося к Судному дню.

И первое оригинальное произведение литературы Древней Руси, одновременно являющееся истоком всей русской литературы, - «Слово о законе и благодати» митрополита Киевского Илариона - в религиозно-символической форме представляет и первый опыт осмысления темы Суда. Согласно историософской концепции Илариона, иудеи, получив Закон (Ветхий Завет), не дали ему возможность распространиться и привести язычников к спасению, уверовали в свою исключительность, за что и наказаны - лишены спасения в будущей жизни. Пришедшая в мир на смену Закону Благодать (Новый Завет) дарует каждому возможность спасения души, не ограничивая ни временем, ни пространством. И Страшный суд, которым закончится мировая история, станет главным мерилом истинности и праведности народов.

Эта же тема, как известно, найдет свое дальнейшее развитие и в первой русской летописи - «Повести временных лет», содержащей в себе «Речь Философа» (год 986) с описанием «завесы», представляющей сцены Страшного суда и адские муки грешников. «"Установит же Бог и день единый, в который будет судить живых и мертвых, и воздаст каждому по делам его: праведникам царство небесное и красоту неизреченную, веселие без конца и бессмертие вечное; грешникам же страдания в огне, червь неусыпающий и муки без конца. Таковы же будут мучения тем, кто не верит Господу нашему Иисусу Христу: будут мучиться в огне те, кто не крестится". И, сказав это, показал завесу, на которой изображено было судилище Господне, указал ему на праведных справа, в весели идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Владимир же, вздохнув, сказал: "Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева". же сказал: "Если хочешь с праведниками по правую сторону стать, то крестись"» [Повесть временных лет, 1997, с. 153].

Поэтому переводные (к примеру, апокриф «Хождение Богородицы по мукам») и особенно первые оригинальные памятники книжной культуры Древней Руси дают возможность убедиться в том, что в кратчайшее время по историческим меркам Русь приняла не только жанровую систему литературы, «трансплантированную» (термин академика Д.С. Лихачева [Лихачев, 1987, с. 37-45]) из Византии, но и особое христианское мироощущение, особенностью которого является понимание Рождества Христова как второй (после сотворения мира) значимой точки в истории человечества, начала новой эры человечества, которая закончится Страшным судом, после чего наступит «вневременная эра небесного бытия -вечность» [Ужанков, 2009, с. 135]. Таким образом, апокалиптичное восприятие времени - это особенность, изначально свойственная русской культуре и зафиксированная в первую очередь в памятниках литературы.

В связи с этим, необходимо напомнить источник сюжета, который так прочно будет освоен русской литературой (культурой). Картины Страшного суда детально представлены в Ветхозаветных пророчествах, в книгах Нового Завета: Евангелии от Матфея (Мф. 25: 31-36); Евангелии от Марка (Мк. 13: 1-37), где описаны события, предвещающие наступление Судного дня, ознаменованного явлением Христа, «грядущего на облаках с силою многою и славою»; Евангелии от Иоанна (Ин. 5: 22-27), где определяется роль Христа как судии («Ибо Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну»); Посланиях Коринфянам (2 Кор. 5:10, 1 Кор. 15: 51-52), к Римлянам (Рим. 14: 10), Откровении Иоанна Богослова, творениях святых отцов (Ефрем Сирин «Слово на второе пришествие Господа нашего Иисуса Христа»1), апокрифах («Хождение Богородицы по мукам» [Хождение Богородицы по мукам, 1999]2), церковно-богослужебных текстах3, Прологах и др.

Однако среди перечисленных текстов только Евангелие от Матфея (Мф. 25: 31-45) имеет последовательное сюжетное изображение Судного дня, началом которого послужит второе пришествие в мир Христа вместе с ангелами. Евангельский источник определяет местоположение Христа в день Суда («тогда сядет на престоле славы Своей»), перед которым собираются все народы. Кульминацией евангельского сюжета о Страшном дне является описание самого Суда, в процессе которого Христос судит человечество, отделяя праведников от грешников («отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов - по левую»). Из Евангелия Матфея становится известным описание преисподней - места вечного мучения грешников («идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. ... И пойдут сии в муку вечную»).

Другие же источники сообщают дополнительные детали предстоящего Судного дня. Так, например, перед Христом предстанут иудеи и язычники, живые и мертвые, совершившие грех поступком, словом и помышлением. Общим моментом во всех источниках является неизвестность часа пришествия в мир Христа: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец Мой один» (Мф. 24: 33).

Альтернативный вариант евангельскому сюжету Страшного суда представлен в финальной книге Нового Завета - Откровении Иоанна Богослова (Апокакалипсисе). Апокалиптичный вариант сюжета объединяет все известные библейские эсхатологические мотивы: срывание семи печатей, приводящее к катастрофическим событиям, изображающимся в виде появления четырех аллегоричных всадников (болезнь, война, голод, смерть); сотрясением небесной и земной тверди. Провозглашение семью ангелами под звуки труб судьбы мира, наполненной сценами гибели, наступлением тьмы. Явление Богородицы («Жены, облаченной в солнце»), война на небесах архангела Михаила с красным драконом, приход в мир зверя, соотносимого с образом дьявола и имеющего числовую символику 666, упоминание о 144000 искупленных. Последние же главы Апокалипсиса провозглашают появление 4 ангелов, предвещающих будущее мира. Такова краткая схема построения сюжета финальной книги Нового Завета, имеющая, как известно, и свое воплощение в византийской и русской иконописных традициях.

Необходимо отметить, что в традиции изучения сюжета Страшного суда в древнерусской иконографии некоторыми искусствоведами евангельский и апокалиптичный варианты иконописного сюжета рассматриваются как самостоятельные, не отождествляемые друг с другом. «Русская иконописная традиция уже с XV века, или даже раньше, различала изображения Апокалипсиса и Страшного суда. "Страшный суд" мог быть либо частью "Апокалипсиса", как это видно, например, на иконе XV в. из Успенского собора Московского Кремля, либо существовать обособленно от него. ... Изображения Апокалипсиса ориентированы на Откровение Иоанна Богослова и толкования на него» [Давидова]. Отмеченную особенность возможно видеть в тех случаях, когда иконописный сюжет Страшного суда сопровождается текстовым комментарием, размещаемым на полях иконы и взятым из акафиста о Страшном суде (Судном дне). В этом случае мы наблюдаем особенность, характерную для древнерусского искусства - синкретизм, проявляющийся в использовании общих приемов в изображении события Священной истории Словом, воплощаемом не только в его звуковом образе, но и визуальном.

Здесь уместно напомнить, что для древнерусской культуры было свойственно использование общих приемов изображения события, героя как в книжном тексте, так и на иконе. Об этом факте в свое время очень подробно было описано в исследованиях князя Е. Н. Трубецкого [Трубецкой, 1991], академика Д. С. Лихачева [Лихачев, 1987], В. В. Лепахина [Лепахин, 2002] и др. «Сюжеты изобразительного искусства были по преимуществу литературными. ... Трудно установить во всех случаях первооснову: слово ли предшествует изображению или изображение слову. Во всяком случае, и последнее нередко» [Лихачев, 1987, с. 280, 282]. «В содержании и композиции иконы всегда лежит слово, т.е. какой-либо священный текст, который составляет неизменную основу сюжета любой иконы» [Лепахин, 2005].

Отмеченную особенность возможно как раз увидеть и в воспроизведении сюжета «Страшный суд» в русской иконографии. Причем иконописный канон, как нам кажется, даже детальнее воспроизводит основные его эпизоды, чем книжные тексты, создававшиеся в период XI-XVII вв. и в ряде случаев подвергавшие интерпретации евангельский источник. Иконописный вариант аккумулирует в себе все известные варианты сюжета, детализируя его эпизоды, представленные в текстах Нового Завета. Иконописный вариант сюжета, изображаемый на иконе в ковчежце, обрамляется текстовыми полями, содержащими в себе фрагменты Евангелия и Откровения Иоанна Богослова. «Искусство живописи как бы тяготилось своей молчаливостью, стремилось "заговорить". И оно "говорило", но говорило особым языком. Те тексты, которыми сопровождаются клейма в житийных иконах, - это не тексты, механически взятые из тех или иных житий, а особым образом препарированные, обработанные. Житийные выдержки на иконе должны были восприниматься зрителями в иных условиях, чем читателями рукописей» [Лихачев, 1987, с. 284]. Таким образом, иконописный вариант сюжета «Страшного суда» получается более целостным в своей композиции и зрелищным с позиции визуального изображения и восприятия мира горнего и дольнего, картин адских мучений грешников.

История древнерусской литературы также зафиксировала сюжет Страшного суда и в другой особой форме - обрядово-церемониальном действе, совершавшемся в воскресенье перед Масленицей (Мясопустную неделю). Подробное описание «Действа Страшного суда» сохранилось в «Чиновниках Успенского Собора» [Чтения в имп. обществе, 1861]. Из исторических источников [Забелин, 1862, с. 317-318] известно, что популярность этот обряд на Руси обрел в XVII веке, в эпоху царствования Алексея Михайловича, который был постоянным участником проводимого чина. В «Дневальных записках приказа Тайных дел», фиксировавших ежедневные события из жизни царя, читаем: «Въ 26 день (26 февраля 1660 г. - прим. А.Ш.) в неделю мясопустную велики государь слушал заутрени и божественныя литоргии в церкве преп. муч. Евдок", что у него государя на сенях. А после божественныя литорги великий государь ходил к действу Страшнаго суда, а действо было позащ олтарей соборные и апостольские церкви на площади прежних годов» [Белокуров, 1908, с. 61, 170, 208, 272]. После смерти монарха совершение чина постепенно становилось все реже и реже, и последний раз действо Страшного суда было совершено в 1697 году при патриархе Адриане.

На протяжении всей истории действо Страшного суда носило сугубо богослужебный характер, совершавшееся патриархом на площади за алтарем Успенского собора перед иконою Страшного суда. Помимо пения стихир, чтения на четыре стороны света Евангелия, освящения воды обязательным составляющим действа был заключительный акт - патриарх губкой смоченной в освященной воде отирал икону и кропил святою водой всех присутствовавших на совершении одноименного действа. Известно также, что до начала самого действа царь, как правило, посещал тюрьмы, приказы и раздавал милостыню, смягчал наказание или освобождал преступников. По завершению действа устраивались обеды для нищих, сирот, обездоленных, больных. В приведенном примере помимо прямого обращения к каноническим текстам, содержащим описание Страшного суда, нельзя не заметить присутствие символического подтекста в действиях Алексея Михайловича. В совершении царем определенных поступков как до начала действа, так и после его окончания видится желание православного монарха воплотить в реальности основные эпизоды известного всем сюжета - совершить праведный суд над своими подданными, одарить милостыней обездоленных или смягчить наказание преступникам. В этом жесте царя нельзя не увидеть действия, которые на первый взгляд никак не связаны с основным ходом предстоящего публичного совершения чина, но тем не менее являющиеся своего рода подготовительными для него. В поступке царя отчетливо прочитывается аналогия с поведением героев новозаветной истории, известном по апокрифам (Хождение Богородицы по мукам), самому Евангелию - это явление Спасителя.

Применительно же к литературному процессу последней трети XVII в. - начала XVIII в. Страшный суд, оставаясь одной из основных тем на всем протяжении литературы Древней Руси, тем не менее, представлен только мотивом, отсылающим читателя к евангельскому первоисточнику. И по мере развития литературы данный мотив все активнее приобретал художественные функции притчевого иносказания. Как примером подобной трансформации может служить известная притча о трубе смерти, входившая в состав «Римских деяний» [Ромодановская, 2009] - сборник повестей беллетристического характера, переведенных с польского языка на русский в третьей трети XVII в.

О популярности этой притчи свидетельствует ее постоянное присутствие в составе указанного сборника, существовавшего в известных его редакциях, исследованных Е. К. Ромодановской, а также в редакции «Великого зерцала», переводного сборника повестей 70-х годов XVII века. В отличие от книжных текстов более ранних периодов развития литературы мотив страшного суда уже играет совершенно иную роль - придает тексту беллетристическое, занимательное начало, а соответственно становится заметен и отказ от привычного для средневековой книжности религиозного дидактизма и символизма. Читателю становится интересно следить за развитием событий, в основе которых находятся «мотивы двух притч Варлаама - о трубе смерти и инороге» [Ромодановская, 2009, с. 169]. И в отличие от других притч, входящих в «Римские деяния» и ориентированные на канонические источники эсхатологического сюжета, упоминаемая притча изначально восходит к переводной беллетристической повести о Варлааме и Иосафе [Повесть о Варлааме и Иосафе, 1999, с. 360-388], благодаря чему в притче XVII века исключена нравоучительная составляющая мотива.

В продолжение темы можно назвать еще один возможный вариант известного мотива, зафиксированный в памятниках древнерусской литературы, - это перенос внимания на индивидуальный, личностный план поведения отдельно взятого человека в ситуации ответа за свои поступки на Страшном суде. Именно такое прочтение сюжет получит в литературе XVII века и будет представлен в особом повествовательном жанре - «повести о преставлении» [Кротов, 1989, с. 149]. Примером может служить известное послание царя Алексея Михайловича («Статейный список», 1652 г.) [Шунков, 2006, с. 45-61], детально изображающее смерть патриарха Иосифа, его последние предсмертные муки, воспринимаемые царем как символы и знаки Суда1, вершащегося над душой умирающего. Позже поэты-силлабики (Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Ян-Андрей Белобоцкий, князь Борис Репнин-Оболенский [Казание о человеческой жизни двестрочно, душеполезно, 1989]) активно будут разрабатывать этот мотив и в барочной поэзии XVII века.

В итоге, одна из основных средневековых идеологических концепций, какой являлась концепция Страшного суда, приобретет уже в литературе Переходного периода (2 половина XVII в. - 30-е годы XVIII в.), а затем и Нового времени сугубо художественную функцию аллюзии, реминисценции. При этом будут смещены в художественной интерпретации смысловые акценты: сюжет Страшного суда в первую очередь станет прочитываться как катастрофа мира, представленной в фантастических образах и картинах. Главная же символическая составляющая сюжета - предвестие наступления эры Нового Иерусалима - будет отодвинуто на вторые позиции [Слова и поучения Кирилла Туровского, 1997, с. 155, 159].

1. Роль повести-притчи в становлении новой русской литературы

Исследование переходной эпохи в истории русской литературы, т. е. того протяженного периода XVII - начала XVIII в., когда древнерусские литературные традиции постепенно уступают место художественной системе нового времени, позволяет выявить зарождение разнообразных явлений, имеющих огромное значение для последующих литературных поколений. Среди них представляется одним из наиболее важных новое отношение к текстам Священного Писания: их начинают оценивать не только как сакральные, но и как чисто художественные. Они теперь служат образцом для подражания и источником собственного творчества. Наиболее известное свидетельство этому - стихотворное переложение Псалтыри, впервые выполненное Симеоном Полоцким исходя из новых эстетических принципов, что создало прецедент и основу для поэтической традиции XVШ-XX вв. Но на Симеона Полоцкого, создавшего свой труд во второй половине 1670-х гг., оказали влияние опыт и образец западноевропейской культуры барокко, а также "высокая" придворная культура; в частности, скорее всего для придворного театра Симеон пишет свою "Комедию притчи о блудном сыне", основанную на евангельском сюжете, как раньше писал для виленского училища пасхальные диалоги на польско-белорусском языке1. Именно в придворном театре в те же 1670-е годы ставятся пьесы на библейские сюжеты, созданные на основе книг "Эсфирь" ("Артаксерксово действо"), "Юдифь" ("Олоферново действо"), "Товий" ("Комедия о Товии младшем"). Тогда же пишет стихи на библейские темы Мардарий Хоников, чьи подписи к иллюстрациям Библии Пискатора неоднократно переиздаются в русском библейском лубке и в XVIII веке.

Однако первые опыты обращения к Писанию как художественному источнику появились в русской литературе гораздо раньше этих общеизвестных фактов и были связаны с внутренним развитием древнерусской повести, как правило, анонимной. Здесь можно выделить два типа произведений: прямое заимствование библейского сюжета и переделка его в повесть, а создание нового произведения на основе стиха из Псалтыри или Евангелия, а текст Писания делается главным сюжетообразующим элементом.

Примером, довольно редким, первого типа может служить Повесть о царе Газие (Гиезие), которая была создана не позднее середины 1640-х гг. на основе рассказа о событиях, описанных в VI и VII главах 4-й книги Царств. Автор Повести очень свободно обращается с текстом своего источника. Если Хронографы, например, пересказывая исторические книги Ветхого Завета, достаточно точно сохраняют все их детали, то в Повести о Газие, при соблюдении основной сюжетной схемы библейского повествования, произведен своеобразный отбор эпизодов, что позволило сосредоточить их вокруг одной проблемы - пророк и царь. Каждый эпизод при этом творчески переработан именно русским автором, доказательством чему служат появившиеся в тексте русские реалии - "кадь пшеницы", "царева мера", "рубль", "пуло" и т.п., а также явно авторская правка на самой ранней рукописи.

Наиболее важные изменения проведены в системе личных и географических имен: безымянный по Библии царь назван Газией (вариант - Гиезией), пророк Елисей переименован в пророка Аггея (в черновых вариантах встречается еще имя Иеремии), а действие перенесено из города Самарии в Иерусалим.

Эти имена не случайны: они помогают автору без лишних слов, с помощью только "значимого" имени (=знака) подчеркнуть корыстолюбие царя: как известно, имя Гиезий в Библии носит прислужник Елисея, наказанный проказой за жадность, а именем пророка Аггея надписано широко распространенное в рукописях ХУ1-ХУ11 вв. слово, посвященное обличению "златолюбивых" и ставящее проблему "доброго" и "лукавого" богатства5. Появление же имени "вечного" всемирного города вместо исторически конкретной Самарии - один из наиболее типичных приемов русификации произведения, известных в ХУИ-ХУШ вв. и дающих писателю большую свободу личного творчества.

Но изменение имени (личного или географического) - это еще и средство изъять все повествование из исторически достоверных обстоятельств, переведя его из разряда исторической литературы в чисто беллетристическую (=псевдоисторическую). Это средство ввести в исконно исторический сюжет вымышленного героя, появление которого, как писал Г. Маркевич, является главной приметой художественного вымысла', т.е. той эстетической категории, которая в первую очередь отличает литературу нового времени от литературы средневековой. Для последней, как писал М. И. Стеблин-Каменский, характерно тесное переплетение в описании реальных событий ("исторической правды") и неосознанного вымысла, который воспринимается как такая же "истинная правда"; исследователь назвал такой тип вымысла "скрытым", а явление в целом - "синкретической правдой". Для литературы же нового времени, теряющей деловые функции и решающей чисто художественные задачи, основной приметой делается вымысел, осознанный как автором, так и читателем: "Произведение, представляющее собой сознательный художественный вымысел, как правило, и рассчитано на то, чтобы быть принятым за художественный вымысел.

Повесть о Газие стоит в ряду псевдоисторических повестей о царях, созданных в 40-е годы XVII века. Помимо нее к этому своеобразному циклу можно отнести такие произведения, как повести о царе Михаиле, о Василии Македонянине, о царе Левтасаре, о разуме человеческом. Большинство из них, как показал См.: Ромодановская Е.К. Западные сборники и оригинальная русская повесть (К вопросу о русификации заимствованных сюжетов в литературе XVII - начале XVIII в.) // ТОДРЛ. Л., 1979. Т.ЗЗ. С.173.

М. Н. Сперанский, имел основным источником древнерусские переводы византийских хроник; именно герои этих хроник, византийские императоры, стали действующими лицами русских повестей, сюжет которых, в отличие от Повести о Газие, оказался полностью вымышленным, а характеристики героев никак не совпадают с одноименными историческими прототипами. Таким образом, близкие по идеям и по литературной специфике сочинения в равной мере опираются на вымысел, но этот вымысел имеет разный характер: если в Повести о Газие - это прежде всего вымышленный герой, сюжет же совпадает с источником, то в повестях о византийских царях полностью вымышлен сюжет, герой же сохраняет еще свое историческое имя. Однако и в том, и в другом случае образованный читатель, знакомый скорее всего с источником, ощущает художественный вымысел наравне с автором, что чрезвычайно важно именно на начальных этапах становления нового типа литературы³⁷.

Итак, если одни произведения прежде всего подчеркивают вымышленный характер героя, то в других повестях начинает подчеркиваться вымышленный сюжет. Он характерен не только для псевдоисторических повестей, но и для так называемой повести-притчи, также основанной на библейском источнике.

Среди многочисленных разновидностей древнерусской повести особое место занимают произведения, сюжет которых полностью строится вокруг цитаты из Писания. Первые образцы таких памятников можно отнести к рубежу XV-XVI вв. (Повесть о старце, просившем руки царской дочери), в XVII в. они уже широко распространяются, составив, в частности, основную сюжетную схему нового типа повестей о гордом царе, когда герой уже не помышляет соперничать с Богом, как было на ранних этапах, а лишь сомневается в конкретном стихе Евангелия или Псалтыри. "Проверка" правоты Писания - главная задача, стоящая перед героем. Иногда она осознана, как в Повести о старце, просившем руки царской дочери, и тогда герой сам разрешает все возникающие сложности; иногда же, как в сказаниях о наказании гордеца, требуется вмешательство высших сил в лице ангела, чтобы опровергнуть все сомнения в непременном торжестве божественной истины. "Проверка Писания" определяет все дальнейшее развитие действия12, и структура данного типа сочинений чрезвычайно близка повестям о предсказании судьбы.

Уже написано о том, что повести о судьбе, где герой стремится избежать предсказанного (Повести на Эдипов сюжет - об Андрее Критском и об Иуде предателе, о Валтасаре Вавилонском и др.) или же не верит в пророчество (Повесть об ангеле, ослушавшемся Бога), сближаются с повестями о проверке Писания постольку, поскольку последние также предсказывают судьбу героя: он на себе должен испытать правоту священного текста, что буквально и исполняется. Сейчас я думаю, что они действительно очень близки структурно, но не генетически.

Чтобы разобраться в этом вопросе, необходимо обратить внимание на наблюдения В. Я. Проппа. Анализируя один из важнейших сюжетов о судьбе - сюжет "Эдипа", он блестяще доказал не только его фольклорность, но и вторичность самого элемента "предсказания", "пророчества", столь важного для созданных на этой основе литературных сочинений. Думается, что этот мотив вторичен для большинства подобных сюжетов и приписывается к рассказу уже после того, как судьба состоялась; я подозреваю нечто подобное и в отношении наиболее известного русского предания о предсказании судьбы - предания о смерти Олега от коня.

Однако к XVI-XVII вв., когда повести о предсказании судьбы особенно широко входят в репертуар русской книжности, их структура уже вполне сформировалась и предстает достаточно жесткой. Переход фольклорного сюжета в религиозную легенду, что произошло, в частности, с "Эдипом" (Повести об Андрее Критском, о папе Григории), еще больше закрепляет эту структуру и сближает ее с традицией дидактической (проложной) повести и агиографии (см., например, нередкое обозначение Повести об Андрее Критском в рукописях как "Жития"). Происходит "книжение" сюжета, мотив пророчества начинает восприниматься как обязательный элемент, в связи с чем творение подчиняется тому принципу построения, когда "и текст иллюстрирует тезис".

Можно думать, что именно эта структура повлияла и на повести о проверке Писания. Типологически наиболее ранним образцом предстает тот случай, когда повесть о судьбе механически соединяется с цитатой из Писания. В настоящее время мне известен, по крайней мере, один такой пример: повесть на фольклорный сюжет "Царевнина Талань" в рукописи названа "Слово о судьбах божиих, яко небо и земля мимо идет, а словеса моя не имут преитти" Цитата из Евангелия (ср. Матф. XXIV, 35; Марк. XIII, 31; Лук. XXI, 33) приводится только в заглавии, все же повествование в целом подчинено рассказу о попытках царевны избежать предсказанного бесчестия ("биена будет бичом по нагому телу"), ради чего отец помещает ее в "столп мраморен", а сама она предпочитает смерть и взрывает этот столп бочкой с "зелием" (=порохом), после чего переносится по воздуху "во иное царство", где и сбываются все пророчества. Вся повесть насыщена фольклорными сказочными мотивами, но в то же время создается как книжное произведение, знаком чего является и цитата в заглавии. Впрочем, заглавие можно изменить -содержание повести, вся ее сюжетная схема от этого не пострадают. Поэтому можно думать, что появление цитаты здесь тоже вторично по отношению к рассказу о предсказании судьбы.

Функция цитаты в данном случае очень традиционна: она никак не влияет на формирование сюжета, т. е. не является сюжетообразующим элементом; как и в более ранних повестях - легендах, ее функция ограничивается своеобразным "резюме", приводящимся в заглавии или - чаще - в заключении. В этом случае цитата из Писания, как правило, закрепляет рассказ, заканчивает его, служит своеобразным выводом изложенного. Приведу несколько примеров из пролога. Так, в "Слове от Лимониса о мурине древосечце" (8 сент.) восхищенный героем епископ заключает его рассказ: "Воистину ты еси свершил Писание глаголющее, яко рече: «Пришлец есмь на земли»" (Псл. 118, 19). Точно так же в "Слове о девице, сотворшей милость над хотевшим удавитися должников ради" (8 апр.) папа прославляет героиню цитатой из Псалтыри: "Праведен еси, Господи, и прави суди твои" (Псл. 188, 137). А в "Слове от жития святаго Епифания о житопродавце" (12 мая) цитата приводится от имени автора, подводящего итоги: "И сбысться псаломское слово: «Богатии обнищаша и взалкаша, взыскающии же Господа не лишатся всякаго блага»" (Псл. 33, 11). Ранее в тексте приведенные цитаты не упоминались и не определяли развития действия в повествовании.

Совершенно другую роль играет цитата ("Богатые обнищаша, а нищие обогатеша") в Повести о гордом царе Аггее. Совпадение ее с "резюме" из "Слова... о житопродавце" делает это различие наиболее наглядным. В отличие от приводившихся примеров вся повесть разрушится, если убрать цитату. Цитата превращается в сюжетообразующий элемент, как только появляется сомнение героя в ее непреложности, как только судьба героя начинает определяться ее содержанием. Гордый царь, кичившийся своим богатством, по божественной воле оказывается беднее последних нищих и вынужден прислуживать им. Точно так же в других повестях о проверке Писания дословно выполняется все, что заложено в священном тексте: старец проверяет текст Евангелия "Толцете - отверьзется вам, просите -дастся вам, ищите - обрящете" (Матф. VI, 6). Он стучится в царский дворец - и ему открывают, просит царскую дочь в жены - и ему обещают, ищет волшебный камык (самоцветный камень) - и находит его с помощью волшебного помощника - беса. Сбываются все "предсказания" Евангелия, причем их предначертанность ясна для читателя с самого начала. Невозможность изменить концовку, не оспорив текста Священного Писания, не разрушив непререкаемый его авторитет, приводит к отсутствию вариативности в конечном эпизоде.

Сюжетообразующая роль цитаты сказывается и в том, что вариативные и редакционные отличия в повестях реже всего захватывают начальную ситуацию; это детально прослежено мною на повестях о гордом царе20. Наибольшая жесткость сюжетной схемы в эпизоде кощунства царя, накрепко привязанном к цитате из Псалтыри, придает особенно окниженный характер началу повествования, а обязательный, заранее предрешенный, столь же жесткий конец сближает данный тип повести с одним из важнейших жанров средневековых литератур - притчей. В последней, как и в рассматриваемых повестях, речь идет прежде всего "о подыскании ответа к заданной задаче.

Повесть-притча, как удобнее всего называть данный тип древнерусской повести, восприняла от собственно притчи особенности построения сюжета (его заданность, подчинение обязательному, заранее определенному выводу), а также стилистику: обобщенность, абстрагирование, выражающееся в почти полном отсутствии исторических, географических, социальных реалий, монологов и портретов героев. Вместе с тем предначертанность развязки требует высокого мастерства автора в построении сюжета, чтобы держать читателя в постоянном напряжении, а редкие географические или исторические приурочения играют чисто орнаментальную роль.

Источники сюжета в повести-притче крайне разнообразны. Она широко пользуется фольклорными, в первую очередь сказочными, мотивами, активно включает в свой состав элементы, уже давно известные по другим древнерусским памятникам: мотив заключенного беса, легенды о кровосмесителе, "бродячий" мировой сюжет о подмененном царе. По структурному образцу притчи выстраивается и исконно историческое повествование, как, например, предания о смерти Олега в переработке поздних "баснословных" летописей конца XVII в. Повесть-притча нисколько не гнушается вымыслом, поскольку ее образец-притча - издревле опирается на откровенную фантастику. Правда, в отличие от сказки, этот вымысел внешне менее откровенен и часто выглядит элементарным "случаем из жизни". Но присутствие вымысла в притче обличается как жесткой подчиненностью сюжета заданной аллегории, о чем уже много говорилось, так и чрезвычайной обобщенностью, абстрактностью образов. Посвященная "вечным", по понятиям средневековья, идеалам притча наиболее условна в своем изображении действительности и, не будучи связана с конкретными реалиями, "кочует из одной литературы в другую"24. Вместе с тем свободное толкование текста, характерное для притчевой литературы, воспитывает у читателя навык многозначного понимания любого художественного произведения; именно притча учит читателя первым основам принципов словесного искусства.

Помимо вымысла существеннейшей чертой притчи является ее дидактичность, которая сыграла свою положительную роль в создании беллетристики - литературы нового типа - в XVП-XVШ вв. Известно по многим литературам, что феномен массовой словесности обладает двумя непременными качествами: занимательностью и "пользой". Это сочетание сохраняется и в позднейшей книге "для широкого читателя" - от булгаринского "Ивана Выжигина" до современного детектива, где добро непременно побеждает зло, справедливость и закон торжествуют, а читатель получает моральное удовлетворение.

Свободное толкование текста, характерное для притчевой литературы, приводило исследуемые повести о проверке Писания к широкой вариативности их "центральной" части - между завязкой и концовкой. Один и тот же сюжет мог восприниматься как чисто дидактический, развлекательный, публицистический и т. п. Такая свобода прочтения, наряду с осознанием откровенного вымысла как основного содержания литературного творчества, воспитывала у читателя многозначное понимание любого художественного произведения. В этом особое, далеко идущее значение данного жанра для истории русской литературы. В частности, на повести-притче, возникающей как массовый жанр на пороге нового времени, воспитывается новый читатель, иначе, чем его древнерусский предок, воспринимающий художественный текст: он отличает текст литературный от чисто информативного, осознает авторскую позицию, художественный вымысел, форму и беллетристику.

Черты, характерные для древнерусской повести-притчи, можно наблюдать и в более поздних памятниках русской литературы. Обращение писателей ХЕХ-ХХ вв. к древнерусской легенде требовало понимания и освоения ее художественных принципов. Существенность этого процесса подтверждается тем, что все сюжеты, отмеченные для жанра повести-притчи XVII в., получив развитие в литературе иного времени. Древнерусская повесть-притча, основанная на евангелии, легко вписалась в литературу другой эпохи.

Глава 2. Проблематика притч и легенд в кыргызской литературе и литературном зарубежье

2.1. Изображение портретов современников в притчевых рассказах «Жаворонок», «Каракульские гуси» Мурзы Гапарова

В кыргызской литературе последних лет наибольшее развитие получили рассказ, повесть, драма. Но художественное многообразие национального искусства неизмеримо богаче, следовательно, также многообразны способы представления времени и пространства в них.

"Достаточно вспомнить ставший особенно в 80-е гг. многоуровневым киргизский роман, представленный оригинальными произведениями Т.Сыдыкбекова, К.Баялинова, Н.Байтемирова, К.Каимова и многих других писателей. Заслуживают внимания киргизские поэма, очерк, национальная публицистика. Но это представлено таким обширным разноплановым материалом, что заслуживает самостоятельного исследования", - считает известный литературовед Е.К.Озмитель, и мы выражаем свою полную с ним солидарность³⁸.

Сегодняшние достижения свидетельствуют о том, что кыргызская литература не просто добилась определенных результатов; она стала зрелой, имеет силы постигать и отображать самые сложные жизненные процессы, ставить и раскрывать проблемы, выдвигаемые с каждым днем все более усложняющейся действительностью, а главное - реализовывать поистине неисчерпаемые возможности воплощения, многообразные пути проявления человечного в человеке, выступать против всего, что мешает в нашей действительности утверждению подлинно человеческих взаимоотношений.

Зрелость национального искусства слова проявляется по-разному. Среди этой многовариантности наглядным верным подтверждением зрелости литературы того или иного народа бывает то, что народ рождает такого художника, который способен открыть перед национальным искусством неведомые ранее перспективы развития, с честью представлять ее в мировом литературном сообществе. Такого художника дал миру кыргызский народ, им является Чингиз Айтматов. Его творчество - это одновременно "...и свидетельство зрелости национальной литературы, и отраженное обозначение проблем, перспектив ее развития"³⁹.

Чингиз Айтматов, чьи повести и романы утвердили в кыргызской прозе в значительной мере новое для нашей литературы отношение к теме, идее, сюжету, герою, стилю, пространственно-временной архитектонике, появился не один. С ним вместе шли Суюнбай Эралиев, Сооронбай Джусуев, Турар Кожомбердиев, Мар Байджиев, Толеген Касымбеков, Мурза Гапаров, Камбаралы Бобулов, Кенеш Джусупов, Асанбек Стамов, Казат Акматов - но это лишь немногое количество имен прозаиков и поэтов, несколько имен из многих, которые определяют сегодняшнее лицо кыргызской литературы, именно их творчеством готовилось и готовится ее будущее.

Литературные величины не располагаются в "табельном" порядке, но все же вряд ли найдутся желающие отрицать, что имя Айтматова стоит в первых рядах. Айтматов прежде всего рассказал миру о кыргызском народе очень много, сумел раскрыть самые глубины души народной, смог сделать ее понятной и близкой для всех людей. Искусство реализма ведь конкретно во всех отношениях - в своем содержании, в своих обобщениях и в своей символике. А герои Айтматова - люди, живущие в определенное время в географически определенном месте, каждый из них тысячами нитей связан с прошлым, настоящим и будущим - своим личным и своего народа.

Национальное может отделить человека или группу людей от прочего населения земного шара лишь тогда, когда оно проявляется в некоей национальной ограниченности, в подчинении тем моральным, социальным и другим нормам, которые являются объективно косными, реакционными и чуждыми прогрессу. Но выразить связь национального и общечеловеческого органично и вполне естественно может лишь истинный художник и человек большой культуры, - Чингиз Айтматов, несомненно, к таковым относится.

Перед его героями стоят те же проблемы, что и у их /а значит и наших/ реальных современников, они участвуют в тех же событиях, и так же задумываются о смысле жизни, о своем предназначении, о своем месте в жизни других людей, о любви и счастье, о правде и красоте, о верности и чести, о забвении и памяти, о времени и пространстве.

Говорить о кыргызской литературе и умолчать о Чингизе Айтматове нельзя, так как невозможно представить духовное богатство народа без творчества Художника своего времени и своей родины, ставшего /к нашей общей чести/ художником всемирно известным, близким людям всех стран и народов. Айтматов - гордость кыргызской литературы, ее цвет и слава, его творчество - национальное достояние не только нашего народа, но и всего человечества, в этом его непреходящая ценность, его величие, это часть национальной литературы. Сквозь призму творчества Айтматова можно исследовать произведения современных кыргызских писателей, чье творчество представляется наиболее интересным в аспекте избранной темы. Из числа тех, кто представляет малую прозу - рассказы, повести, новеллы, киноповести - М.Байджиев, М.Мураталиев, А.Саспаев, А.Стамов, К.Джусубалиев, М.Гапаров, выберем для анализа лишь тех писателей, творчество которых можно назвать близкими по типологическому критерию, т.к. именно данный фактор является одним из основополагающих при анализе художественных текстов с точки зрения условий формирования мировосприятия. Творчество всех этих писателей поистине многогранно, они унаследовали лучшие традиции своих старших собратьев по перу, представляя различные стилевые направления в современной прозе. Их всех объединяет любовь к родной земле, к родному слову, стремление выразить сложный пафос нашего времени - времени великих свершений, воплотить в полнокровных художественных образах типические черты современного им человека. Тем более, что русская художественная культура и ее носитель - русский язык оказывали и оказывают большое воздействие на формирование, развитие и обогащение многонациональной литературы стран СНГ, народы которого в равной степени гордятся достоянием всех национальных художественных литератур⁴⁰.

Одним из самобытных в смысле содержания творчества, с весьма индивидуальным авторским видением реальности сквозь призму эпического и драматического миропонимания является Мурза Гапаров. Все, без всякого исключения, его произведения отличает один угол зрения, так глубоко и своеобразно единично его видение мира. Точнее: в его мировоззрении отразилась одна сторона поистине необъятного эпического мышления. Оно весомо присутствует во всех без исключения повестях и рассказах как Ч.Т.Айтматова, так и у других кыргызских писателей. И эта черта не может не присутствовать, так как фатальность присуща восточному мышлению.

Однако у Айтматова она не становится определяющей; у него фатальность воспринимается как и реалистическая драма. У Гапарова фатальность - главный герой, который действует. Это хорошо видно в его рассказах "Жаворонок" и "Каракульские гуси".

Вначале события развертываются вполне реалистически, динамично и непринужденно. Рассказывается о трудной жизни оставшихся детей и женщин в годы войны, даются удивительно точные и поэтические описания природы. Совершенно естественно в авторскую речь входят диалоги. Вот низко летят журавли, это реально существующие в данной местности в это время года птицы. Было так радостно, что они не походят на тех придуманных, сказочных гусей-лебедей. что с крыльев колокольный звон на землю стряхивают в повести М.Стельмаха "Гуси - лебеди летят". Но постепенно с развитием сюжета понимаем, что девятилетний мальчик, бабушка, Кундуз-джене, т.е. жена старшего брата, сам брат Джакып и другие фактически не действующие лица, а лишь объекты, на коих вершит свои дела действительный герой - рок, судьба.

Мальчик вместе с Кундуз, которой едва минуло семнадцать лет, поехали в поле пахать. Не успели вспахать две полоски земли, как "...тут-то и случилось несчастье. Откуда-то неожиданно появился в небе жаворонок". Надо уточнить: не одно несчастье, а два, и оба связаны с пением жаворонка. Во-первых, сам мальчик так заслушался пением этой смерть несущей птички, что, вспоминая, говорит: "Не помню, сколько времени я смотрел на небо, очнулся от сильного толчка. Одна из лошадей, ударив меня по ноге копытом, содрав кожу, побежала вперед, за ней - другая". Затем "подбежала джене, посмотрела на мою ногу, красную, с капельками крови, неожиданно громко зарыдала. Несколькими строчками ниже Кундуз улыбается, а на вопрос о чем поет жаворонок отвечает: "О голубом небе он поет, об облаках, о солнце..." И через миг рядом с ними раздался громкий птичий шум: хлопая крыльями, в небо взвилась большая белая птица, а испуганные лошади понеслись вскачь.

На беду "джене оказалась между двух лошадей, вцепилась в поводья и повисла на них". Чтобы вызвать большое сострадание читателей, в этом рассказе нагнетаются обычные в таких случаях воспоминания о чертах характера и фактах из биографии /т.е. на помощь призываются автором хронотопы памяти и реминисценции/: "А уж добрая была моя Кундуз-джене, и умница! Ведь такая молодая умерла". Через три дня после их свадьбы брат уехал на фронт, откуда приехал осенью получив легкую рану в ногу, как и предсказывала джене /т.е. по воле рока ему не была запрограммирована смерть/. Но для нас такой конец кажется нереалистическим, тем более, что далее следует несколько театральный и совсем неожиданный конец: брат посещает место гибели жены, вновь герои встречают вспугнутого ими жаворонка, но теперь его песня для братьев панацея, чтобы забыть "свою большую личную трагедию, и горе сменилось радостью"⁴¹. Изломанный финал - лишнее подтверждение того, что жаворонок, как и люди, лишь слабое орудие в руках всесильного рока, который здесь доминирует.

Еще более показательны в этом отношении "Каракульские гуси". Здесь нет даже сюжета, во всем произведении разлита грустно-сладкая тоска и печаль по прошедшей молодости. Главный герой - старик, мечтающий съездить на прекрасное озеро его юности, где полно гусей, где могила его рано умершей жены, но как и многие его современники, слишком привязанные к месту работы /он сторож Хорогской столовой для проезжих из Оша в Мургаб шоферов/, не может выкроить время, чтобы оказаться у озера диких гусей, озера лучших дней своей жизни. Мы видим конкретно только маленькую точку на земле, но под влиянием исполняемой на чооре стариком мелодии, пространство расширяется и теперь можно почувствовать себя свидетелями большой и в то же время нелегкой жизни старого человека.

Рассказ М. Гапарова "Рожденная в белую ночь" включает в себя легенду о луноликой красавице Мактым и тайчи Бегарстане, рассказанную дедом внуку, будущему автору произведения и сыгранную им же на комузе /наглядна многогранность искусства/. Суть предания в том, что когда-то в древности полюбил тайчи Бегарстан красавицу Мактым и, ради нее сгубив все свое войско, пожертвовал даже жизнью, после своей смерти оберегая черепом могильный холм любимой женщины от русалок. А мальчик, украдкой от деда, смахивал слезы, в памяти его навсегда осталась поэтическая легенда о силе любви, чести и верности.

Таким образом, в рассказах «Жаворонок», «Каракульские гуси» мы видим правдивый портрет подростка, удивительный период его вхождения во взрослый мир, полный невзгод и несправедливости.

2.2. Пространство легенд в пьесах М. Гапарова «Солнечный остров», «Первый бал Наташи Ростовой», «Журавли прилетают весной»

Читая повести Гапарова "Дикий гусь", "Улица", "Солнечный остров", рассказы "Первый бал Наташи Ростовой", "Журавли прилетают весной", "Авария" и другие, невольно поражаешься талантливости автора, он и удивляет, и воспевает очищающую, возвышенную, преобразующую силу самого прекрасного чувства на свете - Любви⁴².

Мурза Гапаров, также как и Мар Байджиев, многие свои рассказы и повести перерабатывает в жанры драматического рода литературы. Гапаров - прирожденный драматург. Под этим понимается природа сценического письма, умение видеть литературный текст воплощенным в театральном действии. Однако и сценичность - это не абсолютно объективизированное свойство, оно в такой же мере индивидуально окрашено, как и всякий иной элемент художественной структуры. Гапаров в этом смысле весьма индивидуален и находить ему аналогии можно лишь с большой оглядкой.

Пьесы Мурзы Гапарова - это притчи, где каждодневная наша жизнь и обычные люди освещаются вдруг светом вечности, сказочности, библейской мудрости, - это и городская сказка "Вишня под снегом", и народная притча "Шум реки", мелодрамы "Наш домовой", "Стрела молнии", "Железный заповедник" и театральная фантазия "Солнечный остров". В драмах Мурзы Гапарова показан новый, психологический герой. Мало осталось в старом, эпическом значении положительных и отрицательных героев, когда часто положительный герой фактически в абстрактной форме воплощал идею Добра и Справедливости, Честности и Красоты, Памяти и Идеала, отрицательный герой вбирал в себя Зло и все его производные. Героем стал реальный человек, а его "геройством" - отношение к жизни, к себе самому.

Это значит, что для кыргызской литературы в последние десятилетия наступило долгожданное время постижения реализма. Реалистическое изображение жизни несет с собой драматизм, так как правдивый показ жизни - всегда драма. Здесь передать драматическое напряжение действий и, особенно, внутреннее состояние человека невозможно без глубокого психологического анализа и проникновения в мир героя. Восприятие жизни и ее обобщение как в эпической, так и в драматической форме у М. Гапарова постепенно по мере развития творчества видоизменяются и преобразуются по требованию времени.

Большинство его героев - обычные люди разных профессий: это учитель Акун, лесник Айбек, преподаватель вуза Касым, студент Арстан, следователь Мээри, фармацевт Жаныл, писатель Мукай, актриса Ракия, художник Искандер и многие другие. Автор пытается показать изнутри сложный духовный мир героя, который стал таким благодаря времени - эпохе всеобщего развития научной, технической и художественной мысли; т.е. у него не созерцательно-описательный метод творчества, а поистине литературный, преобразующий сегодняшнюю жизнь.

Новой чертой в творчестве М.Гапарова, равно как и у Ч.Айтматова, М.Байджиева является фактичность фабульного материала. При максимальном использовании временных пластов далекого прошлого, будущего времени писатели обратились к проблемам сегодняшнего дня. Преодолен барьер передачи категории времени. Наряду с ретроспективным взглядом на время, который идет от эпического миропонимания, появились рассказы, повести, романы и пьесы, читая которые чувствуешь, что ты стоишь на одной линии восприятия нынешнего дня с изображаемыми событиями.

При чтении произведений вышеназванных кыргызских писателей перед нами раскрывается качественно иной художественный мир, отличный от европейского и русского в том числе. Самобытность видения художников, составляя прелесть национальной литературы, выражает сущность яркого творчества кыргызских мастеров художественного слова.

Объективно кыргызская литература - маленькая частица огромного богатого мира восточной литературы⁴³. Но как капле воды присущи основные свойства всего мирового океана, так и для кыргызской литературы характерны все основные качества, типичные для художественной литературы тюркоязычных народов, тем более, тесно связанные с темой данной исследовательской работы. Прорезюмируем данные качества:

Первым общим свойством восточной литературы является трагичность ситуации. Трагедийность реалистически неоправданная есть не что иное, как исполнение воли самого рока, не дающего объяснение человеку. А человеческая доля - лишь слепо и беспрекословно подчиняться ему. Эта фатальность развития событий запечатлена в эпических поэмах всех древних народов. "Илиада", "Одиссея", "Рамаяна", "Калевала", "Давид Сасунский", "Манас" - наиболее известные образцы их, а сегодня можно ощутить на новом материале то, что заложено: фетиш трагического беспрецедентного фатума.

Вторым свойством литературы Востока, в том числе кыргызской, является сентиментальная грусть со всеми ее производными: печали, тоски, грусти, томления, скорби. Причем сентиментальные эмоции, скорее всего есть даже там, где из реальных положений у героев ее не должно быть. Лучшим доказательством наличия грусти и еще сущности восточного искусства может служить восточная музыка как сторона проявления национального мышления.

Третьим свойством этих литератур можно назвать ретроспективность, т.е. писатели тюркоязычных народов, в основном, описывают прошлые события, время прошедшее, а также в их произведениях мало призывов к активному труду, дерзаниям, исканиям, бунтарству, поискам бесконечного завтра. Даже в описании бегущих дней современности чувствуешь грусть, сожаление и видишь печать прошлого, настоящее рассматривается вкупе с реминисценциями и созерцательно с точки зрения прошедшего.

Четвертое свойство - чистое повествование, эпическое искусство движется по замкнутому кругу. Повествование во имя повествования и является в то же время первопричиной, толчком к движению и росту эпического произведения. Эпическое восприятие жизни и обобщение ее постепенно видоизменяются и преобразуются по требованию времени: круг тем расширился, стал богаче идейный замысел, усложнилось конфликтное решение проблем, развились новые жанровые формы, сюжетный ход событий стал прерываться, дополняться, ускоряться, благодаря новаторским дерзаниям авторов, стали пополняться привнесенными извне элементами образно-поэтический язык и система персонажей.

Все вышесказанное свойственно всем восточным литературам, а кыргызское художественное искусство в короткий исторический срок прошло огромный путь и сегодня встало вровень со многими мировыми литературами. Но чем выше ее художественный уровень, тем больше и требований к ней, ибо нет предела совершенству. Иначе говоря, уже завершенное к 60-70-ым годам становление кыргызской реалистической литературы сегодня обретает новое дыхание; художественное и идейное ее совершенствование продолжается.

Хотя политическая обстановка изменилась в связи с приобретением статуса независимости республик, рожденное временем единства многообразие национальных литератур является плодотворнейшим процессом открытия новых ярких имен и художественных богатств, накопленных братскими народами, творческой учебой одних у других, возникновения так называемых младописьменных литератур, овладения ими арсеналом современных изобразительно - выразительных средств. Любая из литератур способна выдвинуть писателя, оригинально прокладывающего новую дорогу, создать произведение, которое получит всесоюзное и мировое звучание, - примеров тому - неисчислимое множество.

Исследуемая тема на этом фоне присуща всем, без исключения, национальным литературам СНГ. Сложность пространственно - временных отношений в литературе, хронотопе, - а время сейчас переломное и революционно-историческое, - диктует свои законы и условия развития всех сфер человеческого бытия и сознания, отсюда многообразие их художественного отражения.

В наше время постоянных и все возрастающих контактов, интенсивного общения народов и стран, знать и думать /как можно больше/ друг о друге стало насущной потребностью людей. Данная потребность, жажда общения удовлетворяется через развитие экономических связей, политическими действиями, средствами массовой информации, туризмом. Но совершенно особая роль в этом общении принадлежит литературе, отразившей как многообразие, так и сущностную глубину народной жизни. Именно поэтому широчайшее распространение получили сейчас переводы литературных произведений с одного языка на другой. Через перевод инонациональная действительность раскрывается в истинном свете, такой, какой ее видит и осознает национальный художник. Ежегодно сотни книг писателей всего мира выходят в переводах на другие языки, в пределах же СНГ - в основном, на русском языке, исторически ставшем языком межнационального общения.

Произведения кыргызских писателей в переводах на русский язык получили всесоюзную и даже мировую известность. Для многих людей знакомство с современной Киргизией состоялось через книги, судьбы героев, выражающих черты народного бытия, неповторимой национальной стихии.

Известный кыргызский литературовед М. Рудов считает, что "далеко не каждому человеку приходилось бывать в этом краю, встречаться с киргизами, но стоило прочитать, скажем, повести Чингиза Айтматова "Прощай, Гульсары!" или "Ранние журавли", и тотчас пастух Танабай или школьник Султанмурат становились, пользуясь определением В. Г. Белинского, "знакомыми незнакомцами", полпредами своего народа, а склад национального характера, обычаи, традиции, неисчислимые приметы и установления современного быта, соединяющие прошлое и настоящее, обретали видимую реальность, пластическое воплощение. В данном случае литература дала ничем не заменимую возможность перенестись в Киргизию и увидеть ее жизнь из глубины национального самосознания киргизского народа, в свете общих идеалов"⁴⁴, идеалов современного существования.

При тщательном анализе состояния литературного процесса из многих литературных жанров, пожалуй, повесть и роман обладают наивысшей возможностью многомерного и синтетического изображения жизни в ее национальном выражении, способностью точно передать, по словам А. С. Пушкина, "образ мыслей и чувствований, ...принадлежащих исключительно какому-нибудь народу". Это качество и повестей и романов вытекает из того, что характеры их героев раскрываются на широком жизненном фоне, в достаточно длительном временном развитии, в обстоятельствах и событиях, составляющих общественную среду.

В современном литературном процессе идет своеобразная интеграция - слияние черт романа и повести, что выражается в формально-содержательных изменениях: роман становится все тоньше, менее объемным /в основном, за счет емкости образных средств, свободно регулирующих категориями времени и пространства/, а повесть - толще, более объемной и приближается к роману, как активный жанр современной литературы, "постоянно улавливающий скрытое течение повседневной жизни, показывающий многообразие общественных явлений, новые отношения и настроения людей.

"Ее форма может вместить в себя все, что хотите", - писал о повести В.Г.Белинский. Романная повесть, или повествовательный роман способны показать любые события, - но только в том случае, если они чем-то существенны как часть народной жизни, любые судьбы, но только тогда, когда на них лежит печать социальной и национальной значимости. Все вместе повести в пределах своей литературы - русской ли, киргизской или любой другой - рисуют огромное полотно движущейся жизни народа.

Но за пределами первородства, став фактами межлитературных отношений, они говорят прежде всего о народе, чье национальное самосознание составило их неповторимое содержание. В мир интернациональных отношений и чувств они приносят духовное богатство конкретной национальности.

Национальная стихия, самобытно и щедро выраженная в произведениях кыргызских и иноязычных писателей, не является самоцелью для писателей, а выступает как следствие правдивого отражения народной жизни и ощущения своей кровной сопричастности к ней. В деталях быта, в окружающих вещах, в поведении людей, в их манере говорить - во всем, что составляет содержание повествования, в произведениях истинных писателей проглядывает национальность, возбуждая жажду познания души народа, тем самым открывая интернационалистический смысл межнационального общения.

Процесс ускоренного развития литературы и искусства в целом в последние годы рубежа тысячелетий выражается в том, что формы их интенсивно видоизменяются, а содержание приобретает все большую глубину, затрагивая главные проблемы современной жизни. Поэты и прозаики не стоят на месте, большинство из них стремится преодолеть инерцию однажды удачно найденного решения, сложившейся художественной формы⁴⁵.

Именно об этом заставляют думать произведения Ч. Айтматова, К. Акматова, Н. Байтемирова, М. Байджиева, К. Бектенова, Ш. Бейшеналиева, М. Гапарова, О. Даникеева, К. Джусупова, А. Джакыпбекова, Б. Джакиева, К. Джапарова, С. Джетимишева, К. Каимова, Дж. Мавлянова, М. Мураталиева, К. Омуркулова, О. Орозбаева, К. Осмоналиева, Ш. Садыбакасова, М. Сейталиева, А. Солтобаева, А. Стамова и других писателей суверенного Кыргызстана.

Таким образом, современная кыргызская литература находится в постоянном движении, она имеет свои богатые традиции и постоянно обретает новые рубежи и достижения в области художественных поисков, которые неизменно связаны с категориями времени и пространства, таких важных этапов в течение жизни любого человека, как детство, отрочество и юность.

2.3. Место притчи о трудовой жизни кыргызов Китая в рассказе Бектура Илияс уулу «За дасторконом»

Рассказ Бектура Илияс уулу⁴⁶«Дасторкон устундо» (За дасторханом, или Во время чаепития за столом) примечателен в том плане, что показывает национальный характер кыргызов. Рассказ начинается с описания снегопада, не по-весеннему пытающего людей. Семья старого чабана с утра возилась по хозяйству, пьет чай в юрте. Каждого из троих людей в застывшей темной юрте посещают невеселые мысли при ненастной погоде. Автор показал будни простых людей, суровая природа диктует свои условия. Рой мыслей всех троих прерывает нежеланный вой волков, которых голод пригнал к человеческому жилищу. Герои сознательно выбрали эти род занятий и место проживания, продолжая вековые традиции предков.

Сын своих трудолюбивых родителей Осмонкул - радость и опора в старости, также молча выполняет все обязанности по хозяйству: «Два ее глаза светятся, что вода в том самом колодце, у наливающей чай старухи Мадымбая. Она, как верная скала, для Осмонкула самый близкий человек на свете. Потому-то Осмонкул все время крутится-вертится рядом с нею… «Да хватит уже, оставь! Давай я сам поработаю…» - радует он ее, как только вернется со школы, и доделывает за нее какую-нибудь мелкую работенку по дому». Автор нам показал, что «яблоко от яблони недалеко падает». Образ жизни родителей воспитал достойную себе смену: «Около двух сотен ягнят по двое-трое подняв на плечи, Мадымбай с Осмонкулом перетаскивают и десятки раз проделывают путь из одной кошары в другую», т.е. он отзывчивый, трудолюбивый джигит.

Автор также дает нам зарисовки процесса формирования национального характера у молодежи: «Вот так они и проводят весь день в заботах да хлопотах. Да и работы-то у них невпроворот всегда. Пока Осмонкул с отцом накормит ягнят, пока их в загон пристроит, стрелка часов уже показывает наступление темноты. А потом надо со двора снег убирать. Иначе на дворе скользко станет. Бессильные овцы и ягнята еще ноги себе переломают. Еще днем бы надо было сгребать снег. Однако они ходили пастбища присматривать для баранов. Дорогу от трех кураев (высохших кустов трав) до одного курая расчищали, вокруг снег убирали», - такими штрихами рисуя образы героев.

Мадымбай бы давно уже отлучил сына от школы, несмотря на то, что директор интерната грозит штрафами и отчислением восьмиклассника Осмонкула. В мальчике давно уже сформирован характер, почти на равных со взрослыми он работает и автор размышляет: «Для Осмонкула отставание от школьных занятий было самым значительным делом. Но разве смог бы он отца оставить в такой трудный час. Все-таки отец ведь он ему! Для него присутствие отца словно опора целой горы. Ну а если не брать во внимание то, что для скота наступили трудные времена. Он и сам осознавал, что надо быть пока здесь».

Юноша вполне чувствует ответственность за своих родителей, пытается анализировать их образ жизни и (хочется верить) стоит на пороге принятия самостоятельных решений в будущем: «Осмонкул давно уже смекнул, что если запустить болезнь, то хлопот не оберешься, да вот только до отца это донести ему никак не удается. Самому ему еще силенок не хватает, а старшим братьям и дела нет до этого. Небось, явятся только тогда, когда услышат весть о смерти. Из всех детей Мадымбая самым умным и отзывчивым, наверное, и является Осмонкул. То ли потому, что с детства учился и жил у чужих людей, скучал по родителям, то ли потому что рос сам по себе или потому что обучен; как бы то ни было, он сильно отличается от братьев. Как только удастся свободное время, у матери выспрашивает о прошедшем, потом долго и упорно молчит, словно обдумывая все услышанное. Ему не по душе отцовское стремление к богатству». Раз дела обстоят так, в нем этой черты, возможно, не будет. По крайней мере, автор подводит нас именно к такому ходу мыслей.

Вызывают симпатии читателей сцены воспитания матерью своего сына, когда она ему рассказывает разные поучительные истории из жизни: «Говорила мать Осмонкулу: «У человека не должны его установки рушиться, если у него их не будет, человека одолеет жадность - тогда конец ему. Бог его проклянет. Не будет у него достатка. Да и все основы его падут. Такие, что отец твой, не убудут. Обычаи нарушены, забыли мы хранителей наших, человеческого в нас мало стало. Нет никого, чтобы за народ свой переживал. Все сами по себе. Каждый занят только своими проблемами. Да и как это делается? Не честным трудом, а обманом. Воровством, даже везде надо подходы строить ко всем и по всякому поводу. Кроме младенца в колыбели, ко всем другим трудно в доверие войти. Отцы городов хуже торгашей, бутылку из рук не выпускают. Для них лишь те, кто их водкой снабжает, да в гости зовет без устали - хороши. Да и почести все только для них. На самом деле, человеческое в человеке, обычаи и дух предков, величие и красота все время забываются, не вспоминаются. Когда они есть, для нас это обуза и плаха. Никто не хочет думать, что это расплата за все. Это не хорошо, болезнь. Если так и будет продолжаться, то когда-нибудь треснет, как раскаленный на огне казан. Спаси бог…».

Если бы каждая мать была такой, возможно, в мире не было бы никаких межэтнических конфликтов. Школа, социум мало влияют на детей, если в домашнем воспитании превалируют идеи насилия, лжи и ненависти к другим людям. Отрадна картина, когда мать видит, что сын думает обо всем этом, делает самостоятельные выводы: «Ну вот, - думалось Осмонкулу, - не верь ни своему труду, ни своей судьбе». Не говори плохое, и хорошего не будет, а если что случится, да и не останется у отца вдруг всего, чего он с таким трудом добивается?» Завершает автор свой рассказ мыслями его героев: «Вот так и испытывала погода этих несчастных, наоборот, вроде как только усиливала свой напор. «Если нет души в теле, то и смысла нет во всем этом», - кажется, что все вокруг этой мысли и крутится. «Не будет никакой основы тогда», - да неужто это действительно так?», оставляет автор выбор ответа за читателями.

В этой сцене также показаны такие качества этнического менталитета, как стремление к философским размышлениям, открытость миру и судьбе, реализм и фатализм. Все эти качества прививаются детям раннего детства. Мотив безмолвного чаепития маленькой дружной семьи, которые всегда в ответе друг за друга, любят и уважают нелегкий труд. Высокий уровень эмоционального воздействия делает его главную идею понятной и простой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Завершая исследование притч и легенд в древнерусской литературе, творчестве М. Гапарова и Б. Илияс уулу, необходимо резюмировать полученные результаты и наметить перспективы дальнейшей исследовательской работы по данной теме.

В настоящей работе творчество писателей было исследовано с точки зрения поэтики, суть которой состоит в том, чтобы литературное творчество рассматривать с позиций интереса к детским образам, не связанного с понятиями цели или средства, но нацеленного на предмет рассмотрения как на абсолютно достаточное и не нуждающееся в обосновании для своей жизни.

Несмотря на то, что в созданном ими мире детства на первый план выходит прежде всего социальная оформленность этого мира (писатели обличают пороки современного общества, обобщает жизненные явления и создает типические образы, учит добру и справедливости), дети у авторов являются не только выразителями основной темы – притч и легенд.

В своей работе мы обратились к этому практически неизученному аспекту в творчестве писателей русского, кыргызского зарубежья и постарались выявить характер отношений между ребенком и окружающим миром. Мир детства довольно широко изучался зарубежными и отечественными исследователями. Однако как показал анализ научной, исследовательской литературы, мы не встречаем случаев, когда предметом филологического рассмотрения являлись бы те или иные стороны сооружаемого ими мира в пространственно-предметной определенности, в связи с присутствием в мире.

Данная тема представляется нам достаточно перспективной, поскольку открывает возможность исследования персоналий. Творчество писателей последних лет обнажает перед нами именно эту грань художественного слова. Может быть, потому что фантастика так быстро и часто становится самой жизненной реальностью. Если в начале ХХ века фотография и кинематограф были новинкой, то оргтехника, сотовая мобильная связь, реактивные двигатели стали уже обычными.

Писатели творят историю культуры своей страны, а главная цель искусства - исследование внутренней духовной жизни личности. Понятие «художественная литература» включает различные виды искусства слова: собственно изящная словесность, публицистика, беллетристика, научно-художественная проза, частично литературная критика и мемуарная литература. Все эти виды наблюдаются в произведениях русской, мировой и кыргызской словесности.

Современное литературоведение имеет значительный багаж в теоретическом осмыслении проблем детей и темы детства. В ставших достоянием классического опыта работах отражены важнейшие методологические принципы исследования пространственной и временной организации литературного произведения – хронотопа, он отвечает требованиям современного естествознания овладение всех знаний человечества сквозь призму всеобщей диалектической взаимосвязи. Это наиболее удачно представляется через пространственно-временную модель Вселенной, где каждому явлению и предмету есть свое место и отпущено свое время. В космос рассматриваемых нами писателей входит вся Вселенная, где главное место занимает носитель разума - Человек.

Нагляден и неоспорим сюжетообразующий, или формально -организующий текст художественного произведения аспект хронотопических эмоционально - ценностных моментов, таких как встреча, порог, дорога, память, идиллия, ретроспекция и др., причем налицо способность регуляции композиционных отношений и связей. С вышеназванным связан жанрообразующий, точнее будет сказано, жанрово-типический характер хронотопа, сущность которого сводится к неопровержимому факту принадлежности определенных категорий пространства и времени к тем или иным жанровым формам. Изобразительный, или идейно-тематический аспект хронотопа состоит в том, что он тесно и глубоко связан с основными идеями и тематическим содержанием литературного произведения, независимо от того, к какому роду литературы оно принадлежит.

Пространственно - временная архитектоника произведения литературы - условие развития художественного образа, и в целом формой для его развертывания служит сложный спектр хронотопических отношений. Художественное пространство и время изображаемого писателем мира несут мировоззренческую, познавательно - оценочную информацию⁴⁷.

В творчестве всего литературного поколения ХХ века воплощена концепция, в которой реальное время обесценено и растворено во вневременных категориях. Время в этом мировоззрении начало не разрушающее, критикующее и уничтожающее, а побуждающее к размышлениям, раздумьям, созидающее новое мышление, новую ответственность за свои поступки каждого из нас, живущего в это время в этом пространстве - на Земле. Ответственность человеку прививается с детства.

В заключение несколько слов об авторах произведений: автор не является непосредственным участником событий, описанных им, но образ его явно и ощутимо чувствуется читателем в процессе чтения, расставлены положительные и отрицательные акценты, показано его отношение к событиям и героям, слышится живой на эмоции голос писателя.

Кыргызские писатели поднимают насущные вопросы современности, актуальные проблемы, жизненно важные для всех людей во все времена существования человечества. В произведениях М. Гапарова и Б. Ильяс уулу пересекаются и существуют параллельно, звучат в унисон мысли гениев земной цивилизации: надо жить в мире и согласии, дружбой и любовью, в равенстве и согласии всем. Искусство слова учит на примере ошибок и успехов, потерь и обретений своих героев.

В современном литературном процессе идет своеобразная интеграция, обусловлена она изменениями в творческом сознании писателей, где детство играет важнейшую роль источника вдохновения. Художественная литература находится в движении, где происходят насущные события реальности.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ

1. Аверченко А.Т. Избранное: Рассказы. - Ростов н/Д, 2000. - 448 с.

2. Аверченко А.Т. Аполлон: Рассказы. / Сост., коммент., вступ. ст. И.Е. Ерыкаловой. - СПб.: Азбука, 2001. - 416 с. (Азбука-классика) в алф.порядке.

3. Агеносов В. Литература русского зарубежья. - М., 1998. – С. 3. Он же и др. Русская литература XX века. – Москва: Дрофа, 1997. – 528 с.

4. Артыкбаев К. ХХ кылымдагы кыргыз адабиятынын тарыхы. - Б., 2004. - С.

5.Акматов К. Время земное. М.: Сов.писатель, 1982. -С. 360.

6. Анастасьев Н. Продолжение диалога. - М.: Советский писатель, 1987.

7. Асаналиев К. Движение во времени. - Ф.: Кыргызстан, 1978. - С.275.

8. Аскаров Т. Эстетическое постижение мира. Избранные статьи, исследования. - Ф.: Кыргызстан, 1982. - С.320.

9. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. - С.217

10. Бабушкина А. История русской детской литературы. - М., 1985. - стр.46-126, 240-276, 289-306, 398-430, 445-467.

11. Белинский В.Г. Подарок на Новый год. Статьи. - М., 1981. - С.222-223.

13. Белокуров С.А. Дневальныя записки приказа Тайных дел. - М., 1908.

14. Богданова М. Киргизская литература. - М.: Сов.писатель, 1947.

15. Борбогулов М. Пути развития киргизской советской литературы. - Ф.: Кыргызстан, 1968. - С.135; Он же. Единство национального и национального. - М.: Сов.писатель, 1979. - С.271.

16. Бочаров А. Бесконечность поиска. - М.: Советский писатель, 1989.

Буслаев Ф.И. О русской иконе. Общие понятия о русской иконописи. - М., 1997.

17. Гапаров М. Дикий гусь. Повести и рассказы. - Ф.: Кыргызстан, 1984. - С.278; Он же. Гроздь винограда. - М., 1983. - С.20; Он же Солнечный остров. Пьесы. М.: Сов.писатель., 1990.

18. Гиршман М. Литературное произведение. - М.: Высш.шк., 1991. - С.48-92.

19. Давидова М.Г. Иконы «Страшного суда» XVI-XVII вв. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.portal-slovo.ru/art/35909.php. Дата обращения: 20.02.2023.

20. Даутов К. Главное - поиск. Литературно-критические статьи. - Ф.: Кыргызстан, 1982. - С.208.

21. Джигитов С. Обретение новых традиций. - Ф.: Кыргызстан, 1984. - С.191.

22. Джолдошева Ч.Т. Киргизская проза в русских переводах. - Ф.: Кыргызстан, 1977. - С.129; Она же. Современная киргизская повесть и проблемы перевода. - Ф.: Кыргызстан, 1981. - С.168.

23. Ефрем Сирин. Слово на Честный и животворящий крест и на второе пришествие, а также о любви и милостыне. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://lib.pravmir.ru/library/book/854. Дата обращения: 20.02.2013.

Ефрем Сирин. Слово о всеобщем воскресении, о покаянии и любви, о втором пришествии Господа нашего, Иисуса Христа. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://lib.pravmir.ru/library/readbook/858. Дата обращения: 20.02.2013.

Ефрем Сирин. Слово о втором пришествии Господа нашего Иисуса Христа. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://lib.pravmir.ru/library/readbook/849. Дата обращения: 20.02.2013.

24. Золотусский И. Звезда над домом (№31/1994)

25. История русской советской литературы. – М.: «Просвещение», 1983.

26. Ибраимов К. В мире художественных ценностей. Пер. с кырг. - Ф.: Кыргызстан, 1982. - С.57; Он же. Человек, литература и жизнь. - Ф., 1986

24. Конрад Н.И. Запад и Восток. - М.:1979.

25. Кузин Н. Чистая совесть художника (№42/1994)

26. Кротов М.Г. Послание царя Алексея Михайловича о смерти патриарха Иосифа. (Этюд из исторической психологии) // Герменевтика древнерусской литературы XVI- начала XVIII веков. М., 1989.

27. Лепахин В.В. Икона и иконичность. СПб, 2002 (2-е перераб. и доп. изд.); Лепахин В.В. Икона и слово: виды, уровни и формы взаимосвязи // Дикое поле. 2005. № 7. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.dikoepole.org/numbers_journal.php?id_txt=303. Дата обр-я: 20.02.2023.

28. Лихачев Д.С. Древнерусская литература в ее отношениях к изобразительным искусствам // Лихачев Д.С. Избр.работы: В 3 т. Л., 1987. Т. 1.

Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X - XVII веков. Эпохи и стили // Лихачев Д.С. Избранные работы в 3 т. Л., 1987. Т. 1. С. 37-45.

29.Лайлиева И.Дж. Традиции мировой литературы в киргизской прозе. - Б., 1995.

30. Лазарев Л. На краю земли… Судьба одного писателя и его главной книги (№13/1995)

31. Лазарев Л. После победы… (№42/1994)

32. Литературное обозрение, 1973, №3, с. 35, №7, с.101

33. Лебедева Л.И. Крутое восхождение. Заметки о киргизской литературе. - Ф.: Кыргызстан, 1981. - С.72-85.

34. Лейтес Н. Личность и мир /о художественном психологизме в прозе социалистических стран Европы/ - Вопросы литературы, 1987, №4. - С.134-136.

35. Липин С. Человек глазами природы. - М.: Советский писатель, 1985.

36. Литературный энциклопедический словарь /ЛЭС/. Под ред. В.М. Кожевникова и П.А. Николаева. - М.: Сов. энц-я, 1989.- С.487-489.

37. Ломидзе Г. В. В поисках нового: Статьи о проблемах национальных литератур. - М.: Сов.писатель, 1963. - С. 82-90.

38. Набоков В. Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега. – М.: Художественная литература, 1988 – 511 с.

39. Никипорец Н. Киргизская художественная проза. - Ф., 1970. - С.136-140.

40. О нашей и вашей Киргизии. Русское литературное зарубежье. Хрестоматия по литературе. – Бишкек: Илим, 2001 – 100 с.

41. Овчаренко А.И. Новые герои - новые пути. - М.: Современник, 1977.

42.Озмитель Е.К. Литература горного края. Ф.: Кыргызстан, 1971. - С.91; Он же. Зрелость национальной литературы. Достижения. Проблемы. Перспективы. - Ф.: Адабият, 1990. - С.143.

43. Османова З. Встречи и приобретения: в контексте взаимодействия национальных литератур. - М.: Наследие, 1993.

44. Рудов М. О киргизской повети.// Киргизские повести. Пер. с кирг. - М.: Худ.лит., 1981. - С. 3-14.

45. Русская детская литература. – М.: "Астрель", 2000.

46. Повесть временных лет // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. Понырко. СПб., 1997. Т. 1: XI - XII века.

47. Повесть и сказание о прении живота со смертию и о храбрости его и о смерти его (памятник переводной литературы XV - XVI вв.) // Изборник (Сборник произведений литературы Древней Руси). М., 1969. (Сер.: «Библиотека всемирной литературы»).

48. Повесть о Варлааме и Иосафе // Библиотека литературы Древней Руси / РА НИРЛИ; Под ред. Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. Понырко. СПб., 1999. Т. 2: XI - XII века.

49.Покровский Н.В. Страшный суд в памятниках византийского и русского искусства. Одесса, 1887.

50. Ромодановская Е.К. Римские деяния. Вопросы текстологии и русификации: Исследование и издание текстов. М., 2009.

51.Сахаров В. Эсхатологические сочинения и сказания в древнерусской письменности и влияние их на народные духовные стихи. Тула, 1879.

52.Слова и поучения Кирилла Туровского / Подгот. текста, пер. и коммент. В.В. Колесова // Библиотека литературы Древней Руси. СПб., 1997. Т. 4: XII век.

53.Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы: Экспериментальное издание / Отв. ред. Е.К. Ромодановская. Ред.: М.А. Бологова, Е.К. Ника-норова, Е.Н. Проскурина. Новосибирск, 2003. Вып. 1.

54. Садыков А. Национальное и интернациональное в кыргызской советской литературе. - Ф.: Илим, 1970. - С.194; Он же. Единые по духу и цели. - Ф.: Мектеп, 1982. - С.28-40.

56. Сказание о человеческой жизни двоестрочно, велми душеполезно // Виршевая поэзия (первая половина XVII века) / Сост., подгот текстов, вступ. ст. и коммент. В.К. Былинина, А.А. Илюшина. М., 1989.

57. Советская литература: Справочные материалы. – М., 1989.

58.Трубецкой Е.Н. Три очерка о русской иконе: Умозрение в красках. Два мира в древнерусской иконописи. Россия в ее иконе. М., 1991.

59. Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. - М.: ГЛИ, 1953. - Т.53. - С.170.

60. Ужанков А.Н. О специфике развития русской литературы XI - первой трети XVIII века. Стадии и формации. - М., 2009.

61.Урмамбетова С.М. Поэтика современного кыргызского рассказа - Б., 1994.

62.Хождение Богородицы по мукам // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. Понырко. СПб., 1999. Т. 3: XI - XII века. С. 306-322.

63.Чтения в имп. обществе истории и древностей российских при Моск. ун-те. М., 1861. Кн. 1.

64.Чумакова Т.В. Проблема человека в «Уставе» Нила Сорского // Христианская культура на пороге третьего тысячелетия. Материалы научной конференции. 12 - 14 июня 2000 г. СПб., 2000. С. 44-48.

65. Чуковский К.И. От 2 до 5. Статьи и стихи. – М., 1967.

66. Храпченко М.Б. Горизонты художественного образа. Изд.2, доп. - М.: Худ.лит., 1986. - С.433.

67. Шаповалов В.И. Прощание с журавлями. - Ф.: Мектеп, 1987. - С.72.

68. Швачко, М. В. Ч. Диккенс и сказка: ДКН: 10.01.05. - Казань, 1994. - 236 с.

69. Шевелева, Т. Н. Христианские мотивы в творчестве Чарльза Диккенса: Дис.канд. филол. наук: 10.01.03 / Т. Н. Шевелева. - Н. Новгород, 2004. -213 с.

70.Шунков А.В. Жанр послания в русской литературе XVII века (на примере эпистолярного наследия царя Алексея Михайловича). Кемерово, 2006.

71.Эльконин, Д. Б. Детская психология (учебное пособие). - М., 2004, - 384 с.

72. Эркебаев А.Э. Киргизский роман: истоки, пути становления, поэтика и типология. - Алма-ата, 1992.

ОТЗЫВ НА ВЫПУСКНУЮ РАБОТУ

студентки 4 курса РЛ(б)-2-19 Максытжановой Сезимгул на тему:

«Жанр притчи и легенды в творчестве русских

и кыргызских писателей».

Проблема притч и легенд приобретает очень важное значение, поскольку усиливается риск непонимания, конфликтности и эгоизма в людях. Это приводит к необходимости совершенствования психолого-педагогической работы современных учителей. Поэтому актуальность выбранной темы выпускной работы не вызывает сомнений.

Выпускная работа состоит из введения, двух взаимосвязанных глав, заключения, списка литературы. В первой главе автором углубленно рассмотрены теоретические основы проблемы жанров притчи и легенды в произведениях писателей русской литературы: первоначальный этап их развития в древнерусской литературы, творчестве М.Гапарова и Б.Ильяс уулу.

Во второй главе автор дал характеристику подросткового характера в творчестве Мурзы Гапарова, рассмотрела основные подходы к исследованию этих образов в произведениях М. Гапарова и публицистический пафос при изображении Бектуром Илияс уулу «идеального дома с дасторконом». Автор разработала проблему в кыргызской литературе и зарубежье, это портрет подростка в рассказах «Жаворонок», «Каракульские гуси» и тема отрочества в пьесах М. Гапарова «Солнечный остров», «Первый бал Наташи Ростовой», «Журавли прилетают весной», рассказе Б.Ильяс уулу «За дасторконом».

Работа оформлена в соответствии с установленными требованиями, содержит аналитические материалы, повышающие наглядность текстового материала. Содержание выпускной работы говорит о том, что автор является грамотным специалистом, умеющим работать со специальной литературой, способным конкретизировать и формализовать задачу и решить ее практически.

Тема ВКР раскрыта достаточно глубоко, полно. Цель работы достигнута. Работа имеет характер звания, это позволяет оценить ее на "отлично".

Руководитель: д.ф.н. , проф. Сабирова В.К.

РЕЦЕНЗИЯ

на ВКР студентки 4 курса группы ЛМК9б)-1-19 Максытжановой Сезимгул по теме «Жанр притчи и легенды в творчестве русских

и кыргызских писателей».

Актуальность темы выпускной работы предопределена тем значением, которое обусловлено тем, что книги - это нерукотворный памятник всем тем, с кем вместе шагалось в схватке с «жестоким веком» под названием «жизнь». И в то же время это самая прекрасная пора в человеческой жизни. Научная новизна данной работы в том, что сделана попытка краткого обзора развития этнической литературы в России, но и на примере произведений древнерусской литературы, М. Гапарова и Б. Идьяса уулу, увидеть влияние автобиографического материала на созидательную работу этих писателей.

Выпускная работа Максытжановой Сезимгул структурно состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованной литературы. Во введении отмечены цель и задачи выпускной работы, предмет исследования, теоретические и методологические проблемы выпускной работы. Предметом рассмотрения первой главы являются вопросы о теоретических основах проблемы изображения притч и легенд в произведениях писателей древнерусской литературы: начальный этап в развитии русской литературы и эта тема в творчестве кыргызских писателей. Во второй главе рассматривается типология детского и подросткового характеров в творчестве Мурзы Гапарова, рассмотрела основные подходы к исследованию этих образов в произведениях указанных авторов. Общая проблематика детей в кыргызской литературе и зарубежье, в частности правдивый портрет подростка в рассказах «Жаворонок», «Каракульские гуси» и тема отрочества в пьесах М. Гапарова «Солнечный остров», «Первый бал Наташи Ростовой», «Журавли прилетают весной», а также мир подростка в рассказе Бектура Илияс уулу «За дасторконом».

Обоснован вывод о комплексном характере жанров притчи и легенды в произведения авторов классики и современной литературы, как русских и кыргызских, так и зарубежных авторов из Китая.

Представляют интерес следующие предложения автора об истоках жанров притчи и легенды, которые призваны помогать читателям, нашим современникам не терять связи с предками. Как в древнерусской литературе, или произведениях кыргызских авторов притчи и легенды имеют глубокие корни в своей интересной эволюции и непростом ходе исторического развития. Ее богатые традиции полезно проследить под самыми разными дискурсивными взглядами литературоведения.

Писательское мировоззрение помогает понять его художественный мир, выяснить его место среди писателей-гуманистов XХ века, а также гуманистическую роль в мировой культуре начала XXI века. детальное рассмотрение образной системы через персонажи детей в творчестве писателей позволяет глубже проникнуть в писательское мировоззрение, лучше понять его художественный мир, выяснить его место среди писателей-гуманистов XX века, а также гуманистическую роль в мировой культуре начала XXI века.

Современная кыргызская литература находится в постоянном движении, она имеет свои богатые традиции и постоянно обретает новые рубежи и достижения в области художественных поисков, которые неизменно связаны с категориями времени и пространства, таких важных этапов в течение жизни любого человека, как детство, отрочество и юность. Также показаны такие качества этнического менталитета, как стремление к философским размышлениям, открытость миру и судьбе, реализм и фатализм. Все эти качества прививаются детям раннего детства. Мотив безмолвного чаепития маленькой дружной семьи, которые всегда в ответе друг за друга, любят и уважают нелегкий труд. Высокий уровень эмоционального воздействия делает его главную идею понятной и простой.

В достаточной степени использованы теоретические и нормативные источники по теме выпускной работы. Анализ содержания и основных положений рецензируемой работы сделан на достаточном уровне. Студентка продемонстрировала умение пользоваться современными методами сбора и обработки информации.

Степень обоснованности выводов и рекомендаций говорит о достоверности результатов. Новизна и практическая значимость полученных результатов не вызывает сомнений. Помимо обязательных источников, проанализированы отдельные работы В. Агеносова, А. Бабушкиной, К. Даутова, Е. Озмителя, М. Швачко и др.

Особого внимания заслуживают такие предложения автора: произведения о важных событиях в детские годы жизни каждого человека помогают нам понять, какой дорогой шла жизнедеятельность не только этого писателя, но всего его поколения. Они учат нас добру, человечности, милосердию - в этом состоит актуальность работы.

Оценивая в целом выпускную работу Максытжановой Сезимгул, следует отметить, что она отвечает основным требованиям и может быть допущена к защите, заслуживая положительной оценки.

Рецензент: директор сш №6 им. Макаренко Будникова Е.А.

1^См., напр.: Цветков А. Возможности и границы притчи // Вопросы литературы. 1973. № 5.C. 152-170; Касемаа Я. Э. О притче в современной советской прозе // Вестн. Ленингр. ун-та. Сер. История. Язык. Литература. 1977. Вып. 2. С. 71—75; KassekD. ZurGenesisparabolischenErsählensbeiVasilBykau // ZeitschriftfürSlawistik. 1988. Bd. 33. H. 4. S. 523—532.

2^См.: Аверинцев С. С. Притча II Краткая литературная энциклопедия. - M., 1971. Т. 6. Стб. 20-21; Квятковский А. Поэтический словарь. - M., 1966. С. 224; Толстогузов Н. Притча II Литературная учеба. 1987. № 3. С. 232-234; Княжицкий А. Притчи: Учебная книга. - M., 1994.

3^Добротворский С. Притча в древнерусской духовной письменности II Православный собеседник. - Казань, 1864. № 3. С. 375-415.

4^Лихачев Д. С. Славянские литературы как система II Славянские литературы. VI Mеждународный съезд славистов (Прага, август 1968). Доклады советской делегации. - M., 1968. С. 45; Прокофьев Н. И. Древнерусские притчи и их место в жанровой системе литературы русского средневековья II Литература Древней Руси. - M., 1988. С. 3-16; Кусков В. В. Характер средневекового миросозерцания и система жанров древнерусской литературы XI - первой половины XIII века II Вестн. Mоск. ун-та. Филология. 1981. № 1. С. 3-12.

5^Древнерусская притча I Сост. Н. И. Прокофьева, Л. И. Алехиной; Подг. текста и коммент. Л. И. Алехиной; Предисл. Н. И. Прокофьева. - M., 1991.

6^ Словоуказатель к тексту "Повести о Варлааме и Иоасафе", памятника древнерусской переводной литературы XI-XII вв. - Л., 1988.

7^ Мещерский Н. А. "История иудейской войны" Иосифа Флавия в древнерусском переводе. M.; Л. 1958. С. 555.

8^Указано В. А. Ромодановской, см.: Дворецкий И. X. Древнегреческо-русский словарь: В 2 т. M., 1958; Zorell F. Lexicon Graecum Novi Testamenti. Parisiis, 1961; Lampe G. W. H. A patristic Greek Lexicon. Oxford, 1961—1968; Sophocles E. A. Greek lexicon of the Roman and Byzantine periods (from B. C. 146 to A. D. 1100). N. Y., 1887. Указано В. А. Ромодановской, см.: Дворецкий И. X. Древнегреческо-русский словарь: В 2 т. M., 1958; Zorell F. Lexicon Graecum Novi Testamenti. Parisiis, 1961; Lampe G. W. H. A patristic Greek Lexicon. Oxford, 1961—1968; Sophocles E. A. Greek lexicon of the Roman and Byzantine periods (from B. C. 146 to A. D. 1100). N. Y., 1887.

9^ Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 3. - M., 1971. С. 368.

10^ Преображенский А. Г. Этимологический словарь русского языка. Т. 2. - M., 1959. С. 127.

11^ Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 3. - М., 1955. С. 452-453; Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. 3. - М., 1939. Стб. 868-869; Словарь современного русского литературного языка. Т. II. - М.; Л., 1961. Стб. 820-821.

12^ Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. II. - М., 1958. Стб. 1481- 1483.

13^ Словарь русского языка XI—XVП веков. Вып. 20. - М., 1995. С. 59-60.

14^ Гаспаров М. Л. Басни Эзопа // Басни Эзопа. - М., 1968. С. 241.

15^ Левин И. Введение // Свод таджикского фольклора. Т. I: Басни и сказки о животных. - М., 1981. С. 24.

16^ Повесть о Варлааме и Иоасафе: Памятник древнерусской переводной литературы XI— XII веков / Подг. текста, исслед. и коммент. И. Н. Лебедевой. Л., 1985. С. 72.

17^ Кусков В. В. Жанры и стили древнерусской литературы XI—XIII веков: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 1980. С. 9.

¹⁷ Кусков В. В. Жанры и стили древнерусской литературы XI—XIII веков: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. - М., 1980. С. 9.

18^ Мещерский Н. А. Источники и состав древней славяно-русской переводной письменности IX-XV веков. - Л., 1978. С. 52.

19^ Аверинцев С. С. Притча. - СПб. 20.

20^ Прокофьев Н. И. "Прелесть простоты и вымысла" // Древнерусская притча. С. 6.

21^ Прокофьев Н. И. "Прелесть простоты и вымысла" // Древнерусская притча. С. 26.

22^ История всемирной литературы. Т. I. - М., 1983. С. 60-64.

23^ Топоров В. Н. Джаммапада и буддийская литература // Джаммапада / Пер. с пали, введен. и коммент. В. Н. Топорова. - М., 1960. С. 48.

24^ История всемирной литературы. Т. I. С. 113-114.

25^ См.: Адрианова-Перетц В. П., Покровский В. Ф. Древнерусская повесть. Вып. I. - М.; Л., 1940; Назаревский А. А. Библиография древнерусской повести. - М.; Л., 1955.

26^ Творогов О. В. Повесть о Акире Премудром // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I (XI - первая половина XIV века). - Л., 1987. С. 345.

27^ Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. - М., 1977. С. 152.

28^ см.: Герхардт М. Искусство повествования: Литературное исследование "1001 ночи". - М., 1984. С. 313.

29^ Адрианова-Перетц В. П. К вопросу об изображении "внутреннего человека" в русской литературе XI—XIV веков // Вопросы изучения русской литературы XI-XX веков. - М.; Л., 1958. С. 15-24; Она же. Афоризмы Изборника Святослава 1076 г. и русские пословицы // ТОДРЛ. - М.; Л., 1970. Т. 25. С. 3-19; Она же. Библейские афоризмы и русские пословицы // ТОДРЛ. - Л., 1971. Т. 6. С. 8-12; Она же. Человек в учительной литературе Древней Руси // ТОДРЛ. 1972. Т. 27. С. 3-68.

30^ Мудрое слово Древней Руси (XI—XVII веков) / Сост., вступит. ст., подг. текстов, пер. и коммент. В. В. Колесова. - М., 1989.

31^ Колесов В. В. Афористика Древней Руси // Мудрое слово Древней Руси. С. 9.

32^ Соответствующий раздел в "Древнерусской притче" во многом, естественно, совпадает с подборкой В. В. Колесова, но далеко не так представителен, хотя и дополняет ее в основном более поздними памятниками (Беседа от отца к сыну о женской злобе, Наставление Езопа сыну и др.).

33^ См. о них: Перетц В. М. Студи над загадками // Етнографiчний вюник. Кшв, 1932. Кн. 10. С. 123—204.

34^ Костюхин Е. А. Типы и формы животного эпоса. - М., 1987. С. 212, 215.

35^ См.: Падучева Е. В. О семантических связях между басней и ее моралью (на материале басен Эзопа) // Паремиологические исследования. - М., 1984. С. 223-251.

36^ Хосроев А. Л. Александрийское христианство по данным текстов из Наг Хаммади (II, 7; VI, 3; VII, 4; IX, 3). - М., 1991. С. 11.

37^ См.: Сперанский М.Н. Эволюция русской повести в XVII в. // ТОДРЛ. Л., 1934. Т.1. Новейшее издание текстов см.: Памятники литературы Древней Руси. - М., 1988. XVII век. Кн.1.

38^Озмитель Е.К. Литература горного края. Ф.: Кыргызстан, 1971. - С.91.

39^Аскаров Т. Эстетическое постижение мира. Избранные статьи, исследования. - Ф.: Кыргызстан, 1982. - С.320.

40^Борбогулов М. Пути развития киргизской советской литературы. - Ф.: Кыргызстан, 1968. - С.135..

41^Гапаров М.Дикий гусь. Повести и рассказы. - Ф.: Кыргызстан, 1984. - С.278; Он же. Гроздь винограда. - М., 1983. - С.20;

42^Гапаров М. Солнечный остров. Пьесы. - М.: Сов.писатель., 1990.

43^Никипорец Н. Киргизская художественная проза. - Ф.: Кыргызстан, 1970. - С.136-140. .

44^Рудов М. О киргизской повети.// Киргизские повести. Пер. с кирг. - М.: Худ.лит., 1981. - С. 3-14.

45^Эркебаев А.Э. Киргизский роман: истоки, пути становления, поэтика и типология. - Алма-ата, 1992.

46^ Биографические данные: Бектур Илияс уулу - жителя села Текес СУАР КНР. - МОЛХЖ «Аалам кыргыздары», №10, 2009. - С. 22-23.

47^Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. - С.217.

17