Борис Гройс о Юрии Мамлееве и не только

А вы как-то следите за тем, что происходит в российском книжном мире сегодня?

– Не очень внимательно. Конечно, в этот приезд я был в «Фаланстере», был в «Гараже». Что бросается в глаза — огромное количество переводов, очень многое переведено, практически все более-менее важные западные тексты. Что касается русских авторов, мне за ними следить сложно, поэтому я обращаю внимание на писателей, которых раньше читал — Сорокин, например. В «Фаланстере» из ностальгических соображений я купил первый том собрания сочинений Мамлеева и последнюю книжку Лимонова. Те писатели, которые мне нравились раньше, нравятся мне и сейчас. Мамлеев мне всегда нравился, потому что он пишет не так, как остальные. Это тип такого радикального юмора — он, вообще говоря, юмористический писатель. Мы с ним пару раз выступали вместе на Западе, и он сам смеялся часто, когда читал свои тексты — они в основе своей невероятно смешные. «Был какой-то человек с особенно потусторонним видом» — очень смешно. Что касается Лимонова, я был с ним хорошо знаком еще в 1960-х годах, мне очень нравятся его стихи, тогда он еще часто выступал с Холиным и Сапгиром: «И в два часа и в полдругого / зайдет ли кто — а я лежит». А потом он пришел к выводу, который мне кажется очень глубоким, — литература возможна только как селфи. Социальные связи настолько распались, общество стало настолько гетерогенным, что мы уже ни о ком ничего не знаем. В XIX и даже в XX веке было ощущение у людей, что они о ком-то что-то знают и поэтому могут писать. Я согласен с Лимоновым: сегодня это глупость какая-то, никто ни о ком ничего не знает, чем там люди занимаются, как они живут, — все непонятно. Рассуждения на эту тему имеют странный характер и не вызывают никакого доверия. Писать можно только о себе, и я с этим полностью согласен. Второе, что мне кажется очень важным, — это гегельянский характер его литературы. С чего Гегель начинает «Феноменологию духа»? Он говорит о том, что себя и свой внутренний мир описать невозможно, потому что он очень рыхлый и хаотичный. Например, вы хотите отрефлексировать, о чем вы думаете: может быть, я думаю о том, что скоро надо идти обратно в номер, может быть, о том, что надо выпить еще кофе, может быть, еще о чем-то, но в тот момент, когда я обращаю внимание на свои мысли, они распадаются в бессмысленный хаос, и все в нем растворяется и теряется. Таким образом, внешнее описать невозможно, но и внутреннее описать невозможно. Что остается? Гегель говорит, что остается собственное поведение. Можно описать свои поступки, потому что они ставят тебя в интересную ситуацию: твой взгляд в какой-то момент совпадает со взглядом другого. Если ты кого-то убил или, вот как сейчас, обругал кого-то по телефону, то твоя рефлексия о самом себе совпадает с точкой зрения другого, ты неожиданно оказываешься в такой стереоскопической ситуации. Отсюда возникает теория самообъективации Гегеля — предпосылкой саморефлексии является самообъективация. Это и есть механизм романов Лимонова, он постоянно занимается самообъективацией с целью практиковать саморефлексию. Он достаточно умен, чтобы понимать — если он ничего не делает, а просто чувствует или думает, то это, во-первых, недостаточный материал, а во-вторых, он не может интегрировать взгляд другого. Его стратегия — это литературная вариация «Феноменологии духа», которая идет от очень глубокой традиции, гетевской. В начале было не слово, а действие, потом все это перешло в марксизм и так далее. Эту фаустовско-гегелевскую линию действия ради саморефлексии Лимонов совершенно гениально понял и реализовал. Мне кажется, чувство юмора, как и у Гете, и у Гегеля, на которых он очень похож, не самая сильная его сторона, а вот Мамлеев очень смешной.