Новелла Ги де Мопассана в обрамлении стихотворений Поля Верлена «Одиночество» («Solitude»)

Изучая творчество Ги де Мопассана, в памяти очень прочно закрепилась одна из его новелл.

Предисловие к публикации

Один из самых известных классиков французской литературы 19-го века Ги де Мопассан родился в Нормандии в 1850 году, получил среднее образование, писать начал лет с тринадцати. Он был участником франко-прусской войны 1870–1871 годов, затем служащим двух министерств, учился писательскому мастерству у Гюстава Флобера и Ивана Тургенева. Новелла «Пышка», опубликованная в 1880 году, принесла Мопассану литературную известность. Посвятив себя полностью писательству, он каждый год выпускал две-три книги, много путешествовал. К сожалению, тяжёлый наследственный недуг привёл в 1892 году к психическому заболеванию, и в июле 1893 года Ги де Мопассан скончался.

Самый большой успех у читателей ему принесли новеллы. За одиннадцать лет жизни, отданных литературе, он написал свыше трёхсот рассказов, шесть романов, три книги путешествий, большое количество очерков и статей.

Мы предлагаем вам прочитать лирическую новеллу «Одиночество», написанную от первого лица — полный страстного внутреннего драматизма монолог, высоко оценённый Л. Н. Толстым.

Об этой его оценке нам известно, например, из воспоминаний Душана Петровича Маковицкого (1866–1921), автора «Яснополянских записок», друга и сподвижника Тостого, врача и семьи писателя, и яснополянских крестьян. Д. П. Маковицкий (запись в дневнике от 7 августа 1909 года) вспоминает, что Лев Николаевич прочитал этот рассказ вслух. Маковицкому запомнилось, как Толстой прочитал слова: «Никто никого не понимает. Да, никто никого не понимает; что бы ни думали, что бы ни говорили, что бы ни делали, — никто никого не понимает…»

Когда он закончил читать, продолжает Маковицкий, стало тихо… После минутного молчания Л. Н. произнёс: «Молодчина!.»

«Если бы я мог говорить, — писал Мопассан в одном из писем, — я бы высказал когда-нибудь все таящиеся во мне печальные мысли, которые я всегда отдалял, не вникая в них. Они наполняют меня и отравляют мою душу, как желчь отравляет больных печенью. Но если бы я мог когда-нибудь их высказать, они, может быть, рассеялись бы, и мне стало бы легко и радостно на сердце. Думать становится страшной мукой, когда весь мозг точно сплошная рана. У меня вся голова как бы разбита, и малейшее движение мысли заставляет меня кричать от боли. Почему? Почему? Дюма сказал бы, что у меня плохое пищеварение. Но мне кажется, что у меня, скорее всего, гордое и стыдливое сердце, старое человеческое сердце. Над ним часто смеются, но оно очень чувствительно и причиняет страдание. А в мозгу у меня душа латинской расы, очень уставшая. Бывают дни, когда я так не думаю, как теперь, но я и тогда страдаю, потому что я один из тех, с которых заживо сняли кожу. Но я этого не говорю, не показываю и даже, кажется, отлично скрываю. Меня, наверное, считают одним из самых равнодушных людей. А на самом деле я только скептик, что вовсе не одно и то же. Я скептик, потому что у меня ясный взор. Глаза мои говорят сердцу: спрячься, старик, ты смешон! И сердце прячется».

Новелла Ги де Мопассана в обрамлении стихотворений Поля Верлена

«Одиночество» («Solitude»)

Было это после обеда в мужской компании. Обед прошел очень весело. Один из присутствующих, мой старый приятель, сказал мне:

— Давай пройдёмся пешком по Елисейским Полям.

И мы пошли медленным шагом по длинной аллее, вдоль деревьев, почти не одетых ещё листвой. Кругом ни звука, только обычный глухой и неустанный гул Парижа. Свежий ветерок веял в лицо, мириады звёзд золотой пылью рассыпались по небу.

Спутник мой заговорил:

— Сам не знаю отчего, ночью мне здесь дышится легче, чем где-либо. Сознание моё словно расширяет свои пределы, озаряется на миг таким светом, что чудится: вот сейчас мне откроется божественная тайна бытия. И вдруг окошко захлопывается. Всё кончено.

Порой перед нами под деревьями скользили две тени; мы проходили мимо скамьи, где два существа, сидя рядом, сливались в одно чёрное пятно.

Мой приятель пробормотал:

— Бедные люди! Не отвращение, а безмерную жалость внушают они мне. Из всех загадок человеческой жизни мне удалось постичь одну: величайшая мука нашего существования — вечное одиночество, и все наши поступки направлены на то, чтобы уйти от него. Вот и они, эти любовники на скамейках под открытым небом, подобно нам, подобно всем живым тварям, стремятся хотя бы на миг не быть одни; но они были и будут всегда одиноки, и мы тоже.

Иные ощущают это сильнее, другие слабее — только и всего.

С некоторых пор я терплю жестокую пытку оттого, что понял, познал, в каком страшном одиночестве я живу, и нет средства спастись от него.

Как бы мы ни старались, как бы ни изощрялись, каким бы ни был страстным порыв наших сердец, призыв губ и пыл объятий, — мы всегда одиноки.

Я увёл тебя нынче вечером с собой, чтобы не возвращаться к себе, потому что я мучительно страдаю теперь в одиночестве моего дома. Но чем ты поможешь мне? Я говорю, ты слушаешь, и оба мы одиноки, мы рядом, вместе, — но мы одиноки.

Понимаешь ты меня?

Блаженны нищие духом, гласит писание. У них есть иллюзия счастья. Они не томятся нашей одинокой тоской, они не бредут, как я, по жизни, не ведая другого общения, кроме мимолётных встреч, не ведая другой радости, кроме эгоистичного удовлетворения, что именно мне дано было понять, увидеть, постичь наше вечное одиночество и выстрадать сознание его.

Ты думаешь, что я заговариваюсь? Послушай. С тех пор, как я почувствовал свою отчуждённость от других, мне кажется, будто изо дня в день я всё глубже спускаюсь в угрюмое подземелье, не нащупываю его стен, не вижу ему конца, да и нет у него, быть может, конца! Я иду, и рядом со мной нет никого, и вокруг меня — никого, и больше никто из людей не совершает этот мрачный путь. Это подземелье — жизнь. Временами мне слышатся шум, голоса, крики… Ощупью направляюсь я на эти смутные звуки, но я не знаю, откуда они доносятся; я никогда не встречаю никого, я никогда не нахожу человеческой руки посреди окружающего мрака. Ты понимаешь меня?

Бывали порой люди, сознававшие эту нестерпимую муку.

Мюссе *) восклицал:

Кто-то зовёт меня, шепчет уныло… Кто-то вошёл. Моя келья пуста. Нет никого, это полночь пробило… О одиночество! О нищета! (Перевод А. Н. Апухтина)

Но у него это была лишь случайная догадка, а не бесповоротная уверенность, как у меня. Он был поэт; он населял жизнь видениями и мечтами. Он никогда не был по-настоящему одинок. А я, я один! Недаром Гюстав Флобер, великий страдалец нашего мира, потому что он был великим провидцем, писал женщине-другу такие безнадежные строки: «Все мы живём в пустыне, никто никого не понимает».

Да, никто никого не понимает, что бы люди ни воображали, что бы ни говорили, что бы ни предпринимали. Разве знает земля, что творится вон там, на звёздах, огненным зерном разметанных по вселенной, таких далёких, что до нас доходит сияние только немногих из них, меж тем как несметные полчища остальных затеряны в беспредельности, и таких близких между собой, что, быть может, они лишь части одного целого, молекулы одного тела?

И вот, человек столько же знает о том, что творится в другом человеке. Мы дальше друг от друга, чем от небесных светил, а главное, больше разобщены, потому что мысль непостижима.

Нет ничего ужаснее постоянного соприкосновения с живыми существами, которых нельзя постичь!

И любим мы друг друга так, словно нас приковали к стене совсем рядом, и мы простираем руки, но не можем дотянуться друг до друга. Мучительная жажда соединения терзает нас, но все усилия наши бесполезны, порывы напрасны, признания бесплодны, объятия бессильны, ласки тщетны. Стремясь слиться друг с другом воедино, мы лишь ушибаемся друг о друга.

Сильнее всего ощущаю я одиночество, когда раскрываю сердце другу, потому что тогда особенно ясно понимаю непреодолимость преграды. Вот он здесь, передо мной: его светлый взгляд устремлён на меня, но душа, скрытая за этим взглядом, недоступна мне. Он слушает меня. Но что он думает? Да, что он думает? Это мучение непонятно тебе? А вдруг он ненавидит меня? Или презирает? Или издевается надо мной? Он размышляет над моими словами, порицает, осмеивает, осуждает меня, считает, что я ограничен или глуп. Как узнать, что он думает? Как узнать, любит ли он меня так же, как я люблю его? Что волнует эту круглую, как шар, голову? Нет тайны большей, чем неведомая мысль другого существа, скрытая и вольная мысль, которую нам не дано ни познать, ни направить, ни подчинить, ни сломить!

А сам я, сколько ни стараюсь отдаться весь, целиком, раскрыть все окна души, — мне не удаётся довериться до конца. Где-то в глубине, в самой глубине храню я тайник своего «я», куда никто не проникает. Никто не может найти его, заглянуть в него, потому что никто не похож на меня, — никто никого не понимает.

А ты, понимаешь ты меня хоть сейчас? Нет, ты считаешь меня безумным! Ты наблюдаешь меня, сторонишься меня! Ты думаешь: «Что это на него нашло?» Но если когда-нибудь ты постигнешь, разгадаешь мою жестокую и утончённую пытку, приди и скажи мне только: «Я понял тебя!» И ты, хоть на одну секунду, дашь мне счастье.

Женщины, как никто, заставляют меня ощущать одиночество.

Горе мне! Горе! Сколько я выстрадал из-за них, потому что они чаще и больше, чем мужчины, заставляли меня поверить, что я не одинок! Когда приходит любовь, чувствуешь, что душа наполняется неземным блаженством! А знаешь почему? Отчего это ощущение необъятного счастья? Да только оттого, что кажется, будто пришёл конец одиночеству. Будто уж нет отчуждённости, замкнутости. Какое заблуждение!

Женщина — великий обман мечты, и больше, чем нас, томит её вечная жажда любви, терзающая человеческое сердце.

Тебе ведь знакомы чудесные часы наедине с ней, с длинноволосой чаровницей, чей взгляд туманит ум. Какой бред кружит нам голову! Какое самообольщение увлекает нас!

Так и кажется, что она и я сольёмся сейчас воедино. Но этот час никогда не наступает, и после недель ожидания, надежды, обманчивого счастья я оказываюсь вдруг ещё более одинок, чем до тех пор.

С каждым поцелуем, с каждым объятием растет отчуждение, такое безысходное, такое ужасающее!

Недаром поэт Сюлли Прюдом *) написал:

О трепет ласк людских! Как жалок твой удел, Беспомощной любви бесплодная попытка Достичь слиянья душ в сплетенье наших тел… (Перевод Б. В. Горнунга)

А затем — прощай! Всё кончено. И почти незнакомой становится та женщина, которая на миг была для нас всем, хотя мы так и не проникли в её затаённую и, должно быть, пошлую мысль!

Даже в часы, когда в таинственном единении двух существ, в полном смешении всех желаний, всех стремлений, казалось, уже достигнуты самые глубины её души, одно слово, одно-единственное слово открывало нам нашу ошибку и, словно молния в ночи, освещало тёмную бездну, зияющую между нами.

И всё-таки лучшая отрада на земле — провести вечер подле любимой женщины, ничего не говоря, наслаждаясь только ощущением её присутствия. Не будем требовать большего, ибо слияние двух существ невозможно.

Я же теперь замкнулся в себе. Я никому не говорю уже, во что я верю, о чём думаю, что люблю. Обречённый на жестокое одиночество, я смотрю вокруг, но мнения своего не высказываю никогда. Что мне до идей, разногласий, верований, наслаждений. Я не в силах ничем поделиться с другими и охладел ко всему. Мысль моя незрима и непостижима. На обыденные вопросы я отвечаю общими фразами и улыбкой, которая говорит: «да», если мне не хочется тратить слова.

Ты понял меня?

Мы прошли всю аллею вплоть до Триумфальной Арки и возвратились к площади Согласия, потому что излагал он всё это не спеша, добавляя ещё многое, что я уже позабыл.

Вдруг он остановился и, указав рукой на высокий гранитный обелиск, стоявший посреди парижской площади и своим длинным египетским профилем уходящий в звёздное небо, указав на одинокий памятник, отторгнутый от родины, история которой странными письменами запечатлена на его гранях, приятель мой воскликнул:

— Смотри, все мы точно этот камень!

И он ушёл, не добавив ни слова.

Был он пьян? Был он безумец? Или мудрец? Сам ещё не знаю. Порой мне кажется, что он был прав; порой кажется, что он потерял рассудок.

Несколько слов в заключение

У моей подруги умерла мать. Она не болела, смерть была мгновенной, и похоронили её на следующий день в присутствии ближайших родственников. Тремя годами раньше умер её отец, и эту смерть она перенесла довольно спокойно, хотя была единственной любимой дочерью — к сожалению, серьёзно заболевшей в раннем детстве, поэтому и не было других детей.

Но именно вторые похороны и скромные поминки заставили меня вспомнить о новелле Мопассана.

Подруга, которая часто и небезосновательно жаловалась на несносный характер матери, тяжело и молчаливо напивалась за столом, а потом, когда её сын с женой уехали к себе, кричала на моей кухне: «Да пожалейте меня хоть кто-нибудь! Меня может кто-нибудь пожалеть? Просто обнять, просто прижать к себе… Неужели в этой жизни не осталось ни одного человека, который меня любит?»

Мы с её мужем молчали, не знали, что сказать. Это продолжалось два дня. Она не спала и не ела, только пила и плакала, а я, отложив свои дела, варила ей кофе и слушала, что она рассказывает. К концу второго дня я, наконец, разобралась, что происходит.

«Голубушка! Да ты ведь не по матери плачешь, ты плачешь по себе. У тебя ярко выраженный комплекс любимого ребёнка!»

В эту минуту я поняла, какого одиночества боятся некоторые мои знакомые…

Наверное, с потерей опоры, стены за спиной в лице любящих родителей или супругов, такие люди испытывают те же чувства, что и герой новеллы Мопассана.