Шинель телемака

По базарной площади идет полицейский надзиратель в новенькой фризовой шинели с поднятым воротником. Утро, кропит серенький дождик, и Настька Карнаухова зябко кутается в заштопанную шальку. Ей бы надо бегом торопиться в гостиницу, потому что Фрол Сергеич шутить не любят и наказали принести стираные простыни к самому ранью. Но влажные простыни тяжелые, корзина режет руку на сгибе, а Настьке хочется потрогать сизую шинель надзирателя, потому что с некоторых пор любая шинель влечет ее неизъяснимо и сладко.

Надзиратель останавливается, и на площади собирается толпа. На какое-то время Настька теряет шинель из виду и потихоньку начинает проталкиваться вперед. Вот оно, добротное пальто с белыми оловянными пуговицами – чуть волглое, тяжелое, видно, как запахнутые полы бьют по коленкам статного надзирателя. Правую полу обнюхивает белая псина, того гляди, сделает что-нибудь нехорошее. Настька вздрагивает от этой мысли, ее толкают сзади, и она дотрагивается до широкой войлочной спины.

От этого прикосновения руки леденеют и покрываются гусиной кожей. Шинель мокрая, влажная, от нее даже попахивает приятно чистым прополосканным бельем. Настька вспоминает, как тяжело было простегивать шинельное сукно, как однажды даже поломалась иголка, и тогдашняя хозяйка, добренькая Наталья Лукинична, смазав Настьку по щеке оплеухой, дала ей другую – толстую, цыганскую, с тупым острием и замечательно длинным ушком.

Настька вспоминает, как долго по вечерам стегала то одеялко. Приноровившись, она шила без света – наощупь, разглаживая большим пальцем каждый стежок, потому что свечи в людской после ужина не полагалось, а если присмотреться – то и от снега становится светло, а окошко над лавкой хоть и небольшое, но чисто вымыто и никто не бранит Настьку, если она приподымет ситцевую занавеску. Одеялко вышло на славу, и даже сама Наталья Лукинична одобрила, увидавши: «Ты, говорит, Настька, хоть беспутная, а с руками. Руки твои завсегда тебя прокормят. Я бы тебя, говорит, оставила, да сама понимаешь – не к месту теперь тут. А приданое ребенку славное будет, я тебе еще салоп старый отдам на свивальники. Благодарить будешь!»

И Настька благодарила! Теплое мягкое сукнецо с красной подкладкой, простеганное крученой ниткой, было тяжеленьким и надежным (нитки Настька покупала сама в лавочке, ей еще тогда Михаил Александрович дал рубль). Хороший человек Михаил Александрович, добрый, хоть Настька и не любит его вспоминать.

-Скинь-ка, брат Елдырин, с меня пальто. Ужас как жарко! – влажное сукно валится на руки плюгавому чину и уходит из-под рук Настьки. Она жалобно стонет, но ее стон перекрывается колокольным басом квартального:

-Говоришь, генеральская?

Настька снова вздрагивает и вспоминает, как кутала мягкого, теплого ребенка в чистую холстинку, как заворачивала уголком верх пеленки (как учила хозяйка), как крест-накрест завязывала одеяло, чтобы ножки не развязались и не остыли, когда он будет кричать и дрыгаться.

-Его там распеленают, - наставляла Наталья Лукинична, посмотрют на одеялко, и подумают: заботились о ем, кутали, стало, нужен кому-то. Вот и будут там воспитывать, и одеялко-то сгодится, и будет он рость как люди. Как имя-то ему?

Настька очень хотела назвать сына Телемаком, потому что Михаил Александрович, как-то придя со станции и сидя в горнице с другими служащими, выпивши, говорил о каком-то Телемаке и, как поняла Настька, был этот Телемак счастливым и богатым. Имя это запало в душу, и, пока господа спорили, она в сенцах терлась щекой о колючую шинель, и гладила ее, и представляла, как будет тепло ее ребенку.

-Хмм. Накинь-ка, брат Елдырин, на плечи. Что-то вроде ветром потянуло. Ничейная, стало быть?

Идя за телегой, увозившей Телемака в воспитательный дом, Настька не думала, где ей теперь служить. Сердце замирало и обливалось кровью, и думалось ей о том, как будет расти ее замечательный румяный сын, и как он станет взрослым, и может быть, как отец, пойдет служить на железнодорожную станцию. От этой мысли ей становилось радостно, и она втайне гордилась им и своим одеялом, перешитым из подаренной Михаилом Александровичем казенной шинели.

-Ну, стало быть, и говорить нечего! Я тебе, каналья! – грозит квартальный кулаком. Сизое пальто вновь встает перед глазами Настьки и она, не удержавшись, прижимается к нему щекой. – Ты чего здесь? – оборачивается квартальный. – Расходитесь! Нечего! Камедь устроили! – Он запахивает шинель и, довольный, шествует дальше по базарной площади.

Люди расходятся, и Настька, постояв, вспоминает, что ей надо бежать в гостиницу, что уже давно утро и к ранью она не поспеет. Влажные простыни оттягивают руки, а лицо, еще горячее от прикосновений шинельного сукна, обрызгивает моросящий дождик. Настька медлит, сама не знает почему, и корзина в ее руках становится все тяжелее и тяжелее.