Вероника Тушнова

Вероника Тушнова Кукла Много нынче в памяти потухло, а живет безделица, пустяк: девочкой потерянная кукла на железных скрещенных путях. Над платформой пар от паровозов низко плыл, в равнину уходя. Теплый дождь шушукался в березах, но никто не замечал дождя. Эшелоны шли тогда к востоку, молча шли, без света и воды, полные внезапной и жестокой, горькой человеческой беды. Девочка кричала и просила и рвалась из материнских рук,— показалась ей такой красивой и желанной эта кукла вдруг. Но никто не подал ей игрушки, и толпа, к посадке торопясь, куклу затоптала у теплушки в жидкую струящуюся грязь. Маленькая смерти не поверит, и разлуки не поймет она. Так хоть этой крохотной потерей дотянулась до нее война. Некуда от странной мысли деться: это не игрушка, не пустяк,— это, может быть, обломок детства на железных скрещенных путях. Я желаю тебе добра!

Улыбаюсь, а сердце плачет

в одинокие вечера.

Я люблю тебя.

Это значит -

я желаю тебе добра.

Это значит, моя отрада,

слов не надо и встреч не надо,

и не надо моей печали,

и не надо твоей тревоги,

и не надо, чтобы в дороге

мы рассветы с тобой встречали.

Вот и старость вдали маячит,

и о многом забыть пора…

Я люблю тебя.

Это значит -

я желаю тебе добра.

Значит, как мне тебя покинуть,

как мне память из сердца вынуть,

как не греть твоих рук озябших,

непосильную ношу взявших?

Кто же скажет, моя отрада,

что нам надо,

а что не надо,

посоветует, как нам быть?

Нам никто об этом не скажет,

и никто пути не укажет,

и никто узла не развяжет…

Кто сказал, что легко любить?

Вот говорят: Россия…

Вот говорят: Россия…

Реченька да берёзки…

А я твои руки вижу,

узловатые руки, жёсткие.

Руки, от стирки сморщенные,

слезами горькими смоченные,

качавшие, пеленавшие,

на победу благословлявшие.

Вижу пальцы твои сведённые, -

все заботы твои счастливые,

все труды твои обыдённые,

все потери неисчислимые…

Отдохнуть бы, да нет привычки

на коленях лежать им праздно…

Я куплю тебе рукавички,

хочешь, синие, хочешь, красные?

Не говори «не надо», -

мол, на что красота старухе?

Я на сердце согреть бы рада

натруженные твои руки.

Как спасенье своё держу их,

волнения не осиля.

Добрые твои руки,

прекрасные твои руки,

матерь моя, Россия!

Не отрекаются любя.

Не отрекаются любя.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

а ты придёшь совсем внезапно.

А ты придёшь, когда темно,

когда в стекло ударит вьюга,

когда припомнишь, как давно

не согревали мы друг друга.

И так захочешь теплоты,

не полюбившейся когда-то,

что переждать не сможешь ты

трёх человек у автомата.

И будет, как назло, ползти

трамвай, метро, не знаю что там…

И вьюга заметёт пути

на дальних подступах к воротам…

А в доме будет грусть и тишь,

хрип счётчика и шорох книжки,

когда ты в двери постучишь,

взбежав наверх без передышки.

За это можно всё отдать,

и до того я в это верю,

что трудно мне тебя не ждать,

весь день не отходя от двери.

Сколько милых ровесников

в братских могилах лежит

Сколько милых ровесников

в братских могилах лежит.

Узловатая липа

родительский сон сторожит.

Всё беднее теперь я,

бесплотнее день ото дня,

с каждой новой потерей

всё меньше на свете меня.

Черноглазый ребёнок…

Давно его, глупого, нет.

Вместо худенькой девушки -

плоский бумажный портрет.

Вместо женщины юной

осталась усталая мать.

Надлежит ей исчезнуть…

Но я не хочу исчезать!

Льются годы рекою,

сто обличий моих хороня,

только с каждой строкою

всё больше на свете меня.

Оттого всё страшнее

мне браться теперь за перо,

оттого всё нужнее

разобраться, где зло, где добро.

Оттого всё труднее

бросать на бумагу слова:

вот, мол, люди, любуйтесь,

глядите, мол, я какова!

Чем смогу заплатить я

за эту прекрасную власть,

за высокое право

в дома заходить не стучась?

Что могу? Что должна я?

Сама до конца не пойму…

Только мне не солгать бы

ни в чём, никогда, никому!

Сто часов счастья…

- Ты сам виноват, - сказал Маленький

принц. - Я ведь не хотел, чтобы тебе

было больно, ты сам пожелал, чтобы я

тебя приручил…

- Да, конечно, - сказал Лис.

- Но ты будешь плакать!

- Да, конечно.

- Значит тебе от этого плохо.

- Нет, - возразил Лис, - мне хорошо.

Сент-Экзюпери

Сто часов счастья… Разве этого мало?

Я его, как песок золотой, намывала,

собирала любовно, неутомимо,

по крупице, по капле, по искре, по блёстке,

создавала его из тумана и дыма,

принимала в подарок

от каждой звезды и берёзки…

Сколько дней проводила

за счастьем в погоне

на продрогшем перроне,

в гремящем вагоне,

в час отлёта его настигала

на аэродроме,

обнимала его, согревала

в нетопленном доме.

Ворожила над ним, колдовала…

Случалось, бывало,

что из горького горя

я счастье своё добывала.

Это зря говорится,

что надо счастливой родиться.

Нужно только, чтоб сердце

не стыдилось над счастьем трудиться,

чтобы не было сердце лениво, спесиво,

чтоб за малую малость

оно говорило «спасибо».

Сто часов счастья,

чистейшего, без обмана…

Сто часов счастья!

Разве этого мало?

Мать

Она совсем немного опоздала,

спеша с вокзала с пёстрым узелком…

Ещё в распахнутые окна зала

виднелось знамя с золотым древком,

ещё на лестнице лежала хвоя,

и звук литавр, казалось, не погас…

Она прошла с дрожащей головою,

в глухом платке, надвинутом до глаз.

Она прошла походкою незрячей,

водя по стенам сморщенной рукой.

И было страшно, что она не плачет,

что взгляд такой горячий и сухой.

Ещё при входе где-то, у калитки,

узнала, верно, обо всём она.

Ей отдали нехитрые пожитки

и славные сыновьи ордена.

Потом старуха поднялась в палату, -

мне до сих пор слышны её шаги, -

и молчаливо раздала солдатам

домашние ржаные пироги.

Салют Мы час назад не думали о смерти. Мы только что узнали: он убит. В измятом, наспех порванном конверте на стуле извещение лежит. Мы плакали. Потом молчали обе. Хлестало в стекла дождиком косым. По-взрослому нахмурив круглый лобик, притих ее четырехлетний сын. Потом стемнело. И внезапно, круто ракетами врезаясь в вышину, волна артиллерийского салюта тяжелую качнула тишину. Мне показалось, будет очень трудно сквозь эту боль и слезы видеть ей цветенье желтых, красных, изумрудных над городом ликующих огней. Но только я хотела синей шторой закрыть огни и море светлых крыш, мне женщина промолвила с укором: "Зачем? Пускай любуется малыш". И, помолчав, добавила устало, почти уйдя в густеющую тьму: ".Мне это все еще дороже стало - ведь это будто памятник ему".