Жозефина Пастернак «Patior»*

. Летом 1935 года в Мюнхене семья наша получила известие, что в такой-то день Борис пробудет несколько часов в Берлине по дороге в Париж. Родители в это время были у нас, в Мюнхене, и, так как чувствовали они себя не совсем здоровыми и не могли нам сопутствовать, муж мой и я отправились в Берлин одни. Поездку мы совершили ночью, и утром уже были в берлинской квартире родителей. Какой печальной и пустынной выглядела она без них! Спустя немного прибыл и Борис, в такси, с г-ном Бабелем, сопровождавшим его в этой поездке. Господин Бабель скоро ушел, мы должны были встретиться в посольстве позже. Борис лечился в одном подмосковном санатории. В один из дней раздался телефонный звонок: «Вы едете за границу, на конгресс писателей»,— сказали ему. «Я не поеду,— ответил он,— как я могу, если и по московским улицам ходить не в состоянии? Я болен!» Со всей горячностью, ему свойственной, со всем упрямством больного человека он отказывался двинуться куда бы то ни было из санатория, даже узнав, что решение послать его в Париж принято в Кремле. В конце концов ему пришлось сдаться, и последнее его оправдание, что ему не во что одеться, было снято неким должностным лицом, которое поводило его по московским магазинам, купило ему наспех шляпу, пару рубашек, костюм, не слишком хорошо сидевший, и так далее. «И вот,— закончил Борис,— я должен ехать на этот конгресс, но я неспособен говорить. Как мне в таком состоянии появиться на трибуне?» Почему пожелали, чтобы он принял участие в конгрессе, заседания которого уже начались? Должны были быть серьезные причины для столь внезапного решения — спешно послать его туда. Как бы то ни было, звучало все это фантастично. Мы старались убедить Бориса остаться на ночь в квартире родителей и продолжить поездку утром. Под конец решили ехать в советское посольство и там выяснить, может ли он провести ночь в Берлине. Мы поехали подземкой, и там-то, указывая на холодный серый пол станции, Борис задал мне вопрос, куда можно деть использованный билет. Было бы, однако, ошибочно приписывать эту скрупулезность в подобной мелочи только натянутым нервам — Борис всегда и во всем отличался доведенной до крайности корректностью. В собственной своей жизни и с собственной своей жизнью он мог поступать как ему заблагорассудится, мог принимать решения под действием мгновения или ставить друзей в тупик неожиданными поступками. Но за пределами собственной жизни он никогда не стал бы ничем нарушать установленный порядок, обычаи общественные или национальные. Ему ненавистна была самая мысль что-то навязывать, чем-то обидеть, одним словом, причинить кому-либо неприятность. В посольстве мы узнали, что конгресс почти окончен, что моему брату остается ровно столько времени, чтобы успеть появиться там и сказать несколько слов, вероятно, на заключительном заседании; не может, следовательно, даже стоять вопрос о его ночном отдыхе в Берлине. Никакие просьбы моего мужа, никакие ссылки на нервное истощение Бориса не помогли: нас уверили, что нам нет нужды тревожиться, так как ему будет оказано должное внимание. Из посольства мы направились на Фридрихштрассе, на вокзал, откуда шел поезд в Париж. По дороге, так как до отъезда еще оставалось время, зашли в какую-то гостиницу — видимо, чтобы перекусить. Не помню и названия гостиницы, одной из тех, не имеющих примет, чей зал заполняют случайные посетители. Забыла, когда именно мы расставались с господином Бабелем. Все, что я помню,— это Борис, его лицо, затуманенное печалью, его голос, то жалобный, то вдруг гулко громкий, так напоминающий о старых днях. Муж мой ушел на вокзал что-то уточнить. Мы не замечали ни людей, ни шума вокруг. Борис, наконец, разговорился. Стараясь подавить волнение и сдержать слезы, вновь принявшиеся течь, он стал рассказывать о своих личных трудностях, связанных с его заболеванием и могущих быть не только следствием, но и причиной болезни. Тремя-четырьмя годами раньше он женился во второй раз, на Зинаиде Николаевне Нейгауз.

* Patior, passus sum, pati — терпеть, переносить, страдать (лат.).