Литературно-музыкальная композиция по биографии М. Цветаевой
(Урок-моноспектакль)
Оборудование:
Портреты М. Цветаевой
Кленовые листы с некоторыми датами (перевернуты, чтоб постепенно открывать их на доске)
Видеоаппаратура
Стол, подсвечник со свечой, листы и перо на столе. Метроном.
Цели и задачи:
Познакомить школьников со своеобразием личности, стиля поэзии и прозы Марины Ивановны Цветаевой
Познакомить с некоторыми фактами и периодами жизни поэтессы.
Сценарий
Ведущая в образе М. Цветаевой запускает метроном и под его стук читает стихотворение «Тоска по родине…»
Подходит к доске и переворачивает первый лист с датой – 1892. Читает стихотворение «Красною кистью рябина зажглась…»
– Моя точность скучна, знаю. Читателю безразличны даты, и я ими врежу художественности вещи. Для меня же они насущны и даже священны, для меня каждый год и даже каждое время года тех лет явлен – лицом: 1917 – Павлик А., зима 1918г. – Юрий З., весна 19 – Сонечка…
Переворачивает лист – 1917
- …Был октябрь 17 года. Да, то самый. Самый последний его день, то есть первый по окончании (заставы еще догромыхивали). Я ехала в темном вагоне из Москвы в Крым. Над головой , на верхней полке, молодой мужской голос говорил стихи.
- Да что же это, чьё же это такое наконец?
- Автору – 17 лет, он еще в гимназии. Это мой товарищ Павлик А. Он очень похож на Пушкина: маленький, юркий, курчавый, с бачками, даже мальчишки в Пушкине зовут его: Пушкин. Он все время пишет. Каждое утро – новые стихи.
Инфанта, знай, я на любой костер готов взойти,
Лишь только бы мне знать, что будут
На меня глядеть
Твои глаза…
- Первое, наипервейшее, что я сделала, вернувшись из Крыма, - разыскала Павлика. Я почему-то попала к нему с черного хода, и встреча произошла на кухне. Ни он, ни я ничуть не смутились кухни, нас толкнуло друг к другу через все кастрюльки и котлы – так, что мы - внутренне – звякнули, не хуже этих чанов и котлов. Встреча была вроде землетрясения. По тому, как я поняла, кто он, он понял, кто я.
Павлик пропал у меня, в Борисоглебском переулке, на долгий срок. Сидел дни, сидел утра, сидел ночи… Как образец такого сидения приведу только один диалог.
Я робко:
- Павлик, как вы думаете, - можно назвать то, что мы сейчас делаем, - мыслью?
…Павлик еще более робко:
- Этот называется – сидеть в облаках и привить миром.
… В благодарственную отместку за его «Инфанту» я одарила Павлика «Метелью»
И будет плыть в пустыне графских комнат
Высокая луна.
Ты – женщина, ты ничего не помнишь.
Не помнишь…
Не должна.
Страннице – сон.
Страннику – путь.
Помни! – Забудь.
Идет к доске, переворачивает лист – 1918.
- Читал я вашу книжку, барыня. Все про аллеи да про любовь, а вы бы про нашу жизнь написали. Солдатскую. Крестьянскую.
- Но я не солдат и не крестьянин. Я пишу то, что знаю, и вы пишите то, что знаете. Сами живёте – сами и пишите. (Уходит к столу)
- Денщик Павел – из молодых, да ранний. («Про аллеи да про любовь…» - не весь ли социальный упрек Советов?)
А я тогда сказала глупость – не мужик был Некрасов, а Коробушку по сей день поют. Просто огрызнулась – отгрызнулась – на угрозу заказа. Кстати, беда социального заказа в том, что он всегда – приказ.
(Пение под аккомпанемент гитары «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь…»)
(Затем чтение стихотворений «Бури-вьюги, вихры-ветры вас взлелеяли…», «Об ушедших – отошедших…
Меняет позицию, берет свечу или чистый лист. Читает «Я страница твоему перу…»
- Сознавала ли я тогда, в 18-м году, что, уподобляя себя самому смиренному (чернозем и белая бумага), я называла – самое великое: недра (чернозем) и все возможности белого листа? Что я, в полной бесхитростности любящей, уподобляла себя просто – всему? Сознавала ли я?
1918 год -1931 год. Одна поправка: так говорить должно только к богу. Ведь это же молитва! Людям не молятся. Тогда я этого еще – нет, знала! – упорно не хотела знать. И – раз навсегда – все мои такие стихи, все вообще такие стихи обращены к Богу. – Поверх голов – к Богу! По крайней мере – к ангелам.
Так: все мои стихи – к Богу если не обращены, то: возвращены.
(Читает стихотворение «Умирая, не скажу: была…»)
Меняет лист – 1919
- В Москве 1918-1919 года мне – мужественным в себе и стальным в себе, делиться было не с кем. В Москве 1918-1919 года из мужской молодежи моего круга – скажем правду – осталась одна дрянь.
С Володей я отводила свою мужскую душу. Сразу стала звать Володечкой, от огромной благодарности, что не влюблен, что не влюблена, что всё так по-хорошему: по-надежному. А он меня – М.И.
Разговоры? Про звезды. О чем еще? Об Иоанне д' Арк…
И никогда - о стихах.
- О его жизни (любовях, семье) я не знала ничего. Никогда и не спросила. Он приходил из тьмы зимней тогдашней ночи и в неё, еще более потемневшую за часы и часы сидения, - уходил.
И я даже мысленно его не провожала. Володя кончался за порогом и начинался на пороге. Промежуток – была его жизнь.
- Руку на сердце положа: не помню, чтобы мы когда-нибудь с ним уговаривались: «Когда придёте?» и т.д. но разу не было за зиму, чтобы он пришел и меня не застал, и разу не было, чтобы застал у меня других. И «дней» у нас не было: когда два раза в неделю, а когда и раз в две. «Значит, выв всегда были дома и всегда одна?» - «Нет, уходила. Нет, бывали». Но это было наше с ним чудо, и разу не было, чтобы я, завидев его, не воскликнула: «Володя! Я как раз о вас думала!» Или: «Володя, если бы вы знали, как я мечтала, чтобы вы нынче пришли!». Или просто: «Володя! Какое счастье!»
- Потому что с ним выходило счастье – на целый вечер, счастье надежное и верное, как любимая книга, на которую даже не надо света.
- Счастье без страха за завтрашний день: а вдруг разлюбит? больше не придет? и т.д. Счастье без завтрашнего дня, без его ожидания: выхаживания его большими шагами по улицам, выстаивая ледяными ногами – ледяными ночами – у окна…
(Берет свечу, переходит.)
- Да, так было; а между тем через полгода Марина Цветаева напишет «Две песни», это не о нем, Володе А., а о некоем Юрии З.
(Читает стихотворение «Вчера еще в глаза глядел…»)
- О моей завороженности – иного слова нет - Юрием З. Володя, конечно, знал. Но он её не касался, а может быть, она его не касалась. И когда я однажды, прорвавшись:
- Володя, вы меня очень презираете за то, что…
-…он, как с неба упав:
- Я – вас – презираю? Так же можно презирать - небо над головой! Но чтобы раз навсегда покончить с этим: есть вещи, которые мужчина – в женщине – не может понять. Даже – я, даже – в вас. Не потому, что это ниже или выше нашего понимания, дело не в этом, а потому, что некоторые вещи можно понять только изнутри себя, будучи. Я женщиной быть не могу. И вот, то немногое только- мужское во мне не может понять того немногого только-женского в вас.
- А знаете ли вы, Володечка вы, который всё знаете, - что я всего З., и все свои стихи к нему, и всю себя к нему отдам и отдаю за час беседы с вами – вот так – вы на том конце, я на этом…
…Молчит
- Что если бы мне дали на выбор – его всего - и наше с вами только всего… Словом, знаете ли вы, что вы его с меня, с моей души, одним своим рукопожатием как рукой снимаете?
… Все еще молчит.
- Что я вас бесконечно больше?!
- Знаю, Марина Ивановна.
( Пауза, переход)
- Долгие, долгие дни…
Это – нет, но:
Долгие, долгие ночи…
Когда уходил? В четыре? В пять? Куда уходил? В какую жизнь (Без меня). Любил ли кого-нибудь, как я - Юрия З.? Лечился ли у меня от несчастной недостойной любви? Ничего не знаю и не узнаю никогда.
(Гаснет свет. Звучит романс «Мне нравится, что вы больны не мной…»)
(Свет зажигается, меняется лист – 1911)
- 1911 год. Я после кори стриженная. Лежу на берегу, рою, рядом роет Волошин Макс.
- Макс, я выйду за уж только за того, кто из всего побережья угадает, какой мой любимый камень.
- Марина! Влюбленные, как тебе, может быть, уже известно, - глупеют. И когда тот, кого ты полюбишь, принесет тебе…булыжник, ты совершенно искренне поверишь, что это твой любимый камень!
- Макс! Я от всего умнею! Даже от любви!
А с камушком-то сбылось!.. Ибо Сергей Эфрон (фото) , за которого Марина, дождавшись его восемнадцатилетия, через полгода вышла замуж, чуть ли не в первый день знакомства отрыл и вручил ей – величайшая редкость! – генуэзскую сердоликовую бусу (портрет обоих)
(Читает стихотворение «Я с вызовом ношу его кольцо…»)
(Подходит к доске, меняет лист – 1939)
А в 39-м я потеряю и мужа, и дочь…
(Звучит композиция «Уж сколько их упало в эту бездну…»)
(Стоит посередине, под нежную тихую музыку говорит)
- Я хотела бы лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника.
Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уж нет, то я бы хотела, чтобы на одном из холмов, которыми Кирилловы шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:
Здесь хотела бы лежать
Марина Цветаева.
(Читает «Идешь, на меня похожий…»)
(Говорит на фоне мелодии)
- Есть у Блока магическое слово: тайный жар. Слово, при первом чтении ожегшее меня узнаванием: себя до семи лет, всего до семи лет (дальше не в счет, ибо жарче не стало). Слово – ключ к моей душе – и всей лирике:
Та проклянешь в мученьях невозможных
Всю жизнь за то, что некого любить.
Но есть ответ в моих стихах тревожных:
Их тайный жар тебе поможет жить
Поможет жить. Нет! И есть – жить. Тайный жар и есть – жить.
И вот теперь, жизнь спустя, могу сказать: всё, в чем был этот тайный жар, я любила, и ничего, в чем не было этого тайного жара, я не полюбила.
(Читает «Вы, идущие мимо меня…»)
(Меняет дату -1941.)
(Читает со свечой в руке «Веселись, душа…»)
Под слова «Не запаливайте свечу во церковной мгле…» начинают звучать первые аккорды композиции в исполнении Ирины Аллегровой «Я тебя отвоюю…»
и гасит свечи.
(Звучит песня, свет падает на портрет Марины Цветаевой)
****