Сценарий внеклассного мероприятия "Литературное кафе "Серебряный век"

Сценарий внеклассного мероприятия «Литературное кафе «Серебряный век»

Цели и задачи:

ввести учащихся в художественный мир поэтов Серебряного века, показать многогранность их таланта.

развивать творческие способности учащихся.

повторить и обобщить изученный материал по теме «Серебряный век».

Оборудование:

Музыкальные композиции, портреты и стихи поэтов Серебряного века. Класс (по возможности) оформляется в соответствии с обстановкой литературно-артистического кафе.

Возраст участников: обучающиеся 10-11 классов

Количество участников: 1-2 класса. Камерный характер мероприятия способствует созданию серьёзного, эмоционального настроя.
Место проведения: читальный зал, концертный зал, кабинет литературы.

Тип урока: литературно-музыкальные вечер

Поэт: Добрый вечер, друзья. Сегодня нам с вами выпала возможность заглянуть в литературное кафе «Серебряный век». В таких кафе собирались истинные ценители поэзии, любители и знатоки чудного, утонченного периода русской литературы, называемого Серебряным веком. Многообразие поэтических школ и направлений, возникших в конце 18 – начале 19 века, вызвало к жизни немало литературных кафе, ставших местом выступлений известных и неизвестных, маститых и начинающих, пишущих, но мало печатающихся поэтов. Наступил, как говорили тогда, «кафейный период поэзии». В кафе можно было и отдохнуть, и развлечься, встретиться со старыми приятелями-коллегами по перу, вступить в серьезный профессиональный диспут, ибо едва ли не каждый завсегдатай московского «Домино» или «Бома», или питерского «Приюта комедиантов» был поэтом, оставившим нам гениальные строки.

Блок: (сидит за столиком, что-то пишет, негромко декламирует):

О жизни, догоревшей в хоре

На тёмном клиросе Твоём.

О Деве с тайной в светлом взоре

Над осиянным алтарём.

О, кажется, я слышу шаги. Это начинают собираться посетители. Анна Ахматова! Я рад Вас видеть! Вы частый гость в этом кафе!

Ахматова: (выходя на сцену):

Да, я любила их, те сборища ночные, -

На маленьком столе стаканы ледяные,

Над черным кофием пахучий, тонкий пар,

Камина красного тяжелый зимний жар.

Веселость едкую литературной шутки

И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий…

Блок: Анна Андреевна, как Вы не похожи сейчас на свой альтмановский портрет!

Ахматова: (пожав плечами) Благодарю, Александр Александрович! Надеюсь, что не похожа.

Блок: За что же вы так его не любите?

Ахматова: Этот портрет? Ничего странного! Кому нравится видеть себя зеленой мумией!

Блок: Анна Андреевна, я давно хотел, у вас спросить: почему ваши стихи всегда так безысходны, так полны тоски?

Ахматова: А разве в жизни тоски не достаточно? Сказать откровенно, я никогда не знала, что такое счастливая любовь… (садится за столик)

Блок: Мне кажется, вы лукавите, Анна Андреевна! Вот вдруг вспомнились мне ещё некоторые строки:

А я уже стою в саду иной земли,

Среди кровавых роз

И влажных лилий,

И повествует мне гекзаметром Вергилий

О высшей радости земли.

И оно подписано: Великий синдик Гу. Вы знаете, кто он - сей загадочный поэт!

Гумилев: (выходя на сцену) Гу, Александр, значит, Гумилев, Николай Степанович. Добрый вечер! (подсаживается за столик к Ахматовой). Здравствуйте, Анна Андреевна! Здравствуйте, господа! Прекрасный вечер, не так ли?

Ахматова: Здравствуй, Коля, ты задержался…

Гумилев: У меня ведь сегодня были лекции в Студии с моими курсистками, вашими поклонницами и подражательницами, между прочим! Копируют ваш стиль безоглядно! Я их называю «подахматовки». Знаете, как особый сорт грибов-поганок, растущих под «Чётками». Подахматовки. Вроде мухоморов.

Ахматова: (смеясь, декламирует)

Могла ли Биче словно Дант творить,

Или Лаура жар любви восславить?

Я научила женщин говорить

Но, боже, как их замолчать заставить!

Да, кстати, Александр Александрович, знаете какой забавный случай произошел у нас на той неделе в Царском?!

Гумилев: Его сложно назвать забавным!

Ахматова: А мне кажется, это было очень мило!

Гумилев: Это Осип виноват. Представляешь, Мандельштам подучил нашего Лёвушку выйти в гостиную, где собрались товарищи по Цеху поэтов, и крикнуть: «Мой папа – поэт, а моя мама – истеричка!»

Ахматова: (смеется) Замечательно! Замечательно! Он прав!

Блок: (улыбается): Действительно, забавно. Николай, скажи мне, правду говорят, что ты неделю назад вернулся из Африки?

Гумилев: Представь себе – да! Я даже был в Аддис-Абебе на приёме у императора Эфиопии! Вообще, Африка с детства привлекала меня, я не мог упустить возможность побывать там! Я могу прочитать стихи, которые написал, будучи в путешествии:

Восемь дней от Харрара

я вел караван

Сквозь Черчерские дикие горы

И седых на деревьях

стрелял обезьян,

Засыпал средь корней сикоморы.

На девятую ночь я увидел

с горы —

Этот миг никогда не забуду —

Там внизу,

в отдаленной равнине, костры,

Точно красные звезды, повсюду.

Ахматова: это замечательные стихи, Коля!

Блок: Да, действительно, хороши!

(За сценой раздаётся шум, приглушенные возгласы, перешептывания. На сцену, смущаясь, подталкивая друг друга, выходят курсистки)

1К: Николай Степанович! (дальше говорят быстро, наперебой)

2К: Как хорошо, что вы здесь!

3К:Мы не успели после занятий к вам подойти.

2К: Я хотела бы вам прочитать свои стихи!

1К:И я!

3К: Я исправила всё, что вы сказали, послушаете?

1К: Мы шли мимо и увидели вас через окно!

2К: Здравствуйте, Анна Андреевна! (шепотом остальным): Это же Ахматова!

(молчание)

1К: Я бы хотела…

Гумилев: Довольно! Вы так быстро говорите, что не успеваете дышать! (поворачиваясь к сидящим в кафе) Вот, кстати, это и есть мои курсистки, те самые, что я рассказывал! (курсисткам) Ну, что ж. Раз вы всё равно здесь, порадуйте нас с товарищами своим творчеством….

1К: (выступает вперед, заметно волнуется):

Сердце бьётся медленно, устало,

На порог я села на крыльцо.

Я ему сегодня отослала

Обручальное кольцо.

Гумилев: Обручальное кольцо?! Никак не предполагал, что вы уже замужем. Позвольте узнать – давно?

1К: Нет. Я не замужем, нет!

Гумилёв: (недоумевающе) Как же так? Помилуйте! Кому же вы отослали кольцо? Жениху? Любовнику?

1К: (молчит, смущенная)

Гумилев: (насмешливо): А, я понимаю! Вы просто взяли мужа, как и крыльцо, из Ахматовского реквизита! Ах вы, бедная подахматовка!

1К: (плачет, уходит за кулисы)

2К: (начинает громко и уверенно):

Я туфлю с левой ноги

На правую ногу надела…

Гумилев: (перебивая): Ну и как? Так и доковыляли домой? Или переобулись в ближайшей подворотне?

2К: (молчит, смотрит в пол)

3К: (робко) Можно мне?

Облокотясь на бархат ложи,

Закутанная в шелк и газ,

Она, в изнеможеньи дрожи,

Со сцены не сводила глаз.

На сцене пели, танцевали

Ее любовь, ее судьбу,

Мечты и свечи оплывали,

Бесцельно жизнь неслась в трубу,

Пока блаженный сумрак сцены

Не озарил пожар сердец

И призрак счастья... Но измены

Простить нельзя. Всему конец.

Нравоучительно, как в басне,

Любовь кончается бедой...

- Гори, гори, звезда, и гасни

Над театральной ерундой!

Гумилев: (после некоторого молчания) Хорошо. Это действительно хорошо. Как вас зовут?

3К: (смущенно) Ира. Ирина Одоевцева.

Гумилев: Что ж, Ирина, нет предела совершенству! Я запомнил ваши стихи. Идите, спасибо!

(задумывается). А помнишь ли, Александр, как в декабре 1920 года, в заснеженной Москве, в переполненном зале Политехнического музея проходил «Вечер поэтесс»?

Блок: Помню, Николай! Одна за другой на сцене появлялись представительницы московской богемы, читая свои стихотворения.

Ахматова: И публика заметно скучала, всё было невыносимо однообразно.

Блок: Как вдруг, из темноты студёной ночи, явилась взору притихшего зала женщина в черном, похожем на монашеское платье, в стоптанных валенках, с военной сумкой через плечо. Коротко остриженные волосы делали её лицо вызывающе независимым.

Гумилёв: А вся она дышала каким-то внутренним протестом, вызывающим ответную подобную реакцию у рафинированной части зрителей.

Ахматова: Это была Марина Цветаева! Поэтесса, которую уже стала забывать литературная Москва. Все видели, что революция не вдохновляла её, что она живет отчужденно.

Блок: Поэтому её появление воспринималось как вызов происходящему!

(Появляется Цветаева.)

Цветаева: Удачный литературный дебют, счастливый брак, рождение моей любимой дочери – всё это неожиданно подверглось нападению демонических сил. Империалистическая война, мой муж, Сергей Эфрон, ушёл на фронт. Я предчувствовала перемены, но не понимала: к лучшему они или к худшему, тревога возрастала. Моё духовное одиночество становилось невыносимым. И в мае 1922 года мне с дочерью пришлось покинуть Россию, погибающую в огне революции.

Ахматова: В эмиграции Марина написала множество прекрасных, трагичных стихов.

Гумилев: Прочтите, Марина Ивановна!

Цветаева: Пожалуй, вот, моё любимое… (читает «Тоска по родине!...»)

(пауза)

Цветаева: Но довольно же нам печалиться! Что за шум я слышу возле дверей! Взгляните, товарищи! Скорее, взгляните! Это же Владимир Маяковский! И Давид Бурлюк с ним! Наши товарищи-футуристы!

Врываются Маяковский и Бурлюк (?)

Бурлюк: Товарищи и граждане! Сегодня мы проводим «чистку поэтов»! Завядшие рифмы и мертвые размеры должны уступить место новым органическим формам, вытекающим из суммы новых идей, запросов и чувств. С этой точки зрения не выдерживают критики даже большие мастера художественного слова, которые ушли корнями в старый мир и не принимают того нового, что несет с собой наша эпоха.

Поэт: Долой! Да здравствует Пушкин!

Бурлюк: Молчать! Я объявляю начало чистки! А судить вас доверим Маяковскому!

(Футуристы занимают столик, Ахматова встаёт).

Ахматова:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

Вечер осенний был душен и ал,

Муж мой, вернувшись, спокойно сказал:

«Знаешь, с охоты его принесли,

Тело у старого дуба нашли.

Жаль королеву. Такой молодой!..

За ночь одну она стала седой».

Трубку свою на камине нашел

И на работу ночную ушел.

Дочку мою я сейчас разбужу,

В серые глазки ее погляжу.

А за окном шелестят тополя:

«Нет на земле твоего короля...»

Маяковский: Обратите внимание на ритмическое сродство этого стихотворения с популярной до революции песенкой об ухаре-купце:

Ехал на ярмарку ухарь-купец,

Ухарь-купец, удалой молодец.

Ахматова: Я и не ожидала, что вы оцените мои стихи! Что вы понимаете в поэзии? Я не хочу здесь оставаться, Николай!

Гумилёв: Да, пожалуй, больше здесь делать нечего! Продолжайте ораторствовать! (уходят)

Поэт: Ну и при чем здесь купец? Давайте следующий!

На сцену через весь зал проходит девушка.

Маяковский: Вы мальчик или девочка?

Девушка: (растерянно) Девочка….

Маяковский: Читайте.

Девушка: О, плакальщики дней минувших,

Пытатели немой судьбы,

Искатели сокровищ потонувших, -

Вы ждете трепетно трубы?

Река всё та ж, но капли разны,

Безмолвны дали, ясен день.

Цвета цветов всегда разнообразны,

И солнца свет сменяет тень.

Маяковский: Кто за то, чтобы запретить размазывать по бумаге подобную слезоточивую муть навсегда?

Поэт: Поддерживаю! Немедленно запретить!

Бурлюк: Тише, товарищи. Следующий? Смелее!

(На сцену поднимается поэт, выдержав эффектную паузу, читает):

Поэт: О, закрой свои бледные ноги.

(Пауза.)

Маяковский: Однако автор этих, с позволения сказать, строк не безнадежен. Предлагаю запретить молодому дарованию печататься в течение трех лет и отправлять его на выручку к Маяковскому. Принято!

Поэт: Стихотворение, которое я только что читал, написано не мной.

Бурлюк: Кем же оно написано?

Поэт: Автор осужденного вами произведения – председатель Союза Поэтов Валерий Брюсов.

Маяковский: Раз эти стихи принадлежат Брюсову, то и наш суровый приговор относится к Валерию Брюсову! Брюсову надлежит не писать, пока не исправится.

Поэт: (спускаясь со сцены) А сам Маяковский почему не читает?

Бурлюк: Владимир, публика просит!

Маяковский:

Через час отсюда в чистый переулок

вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

а я вам открыл столько стихов шкатулок,

я - бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста

Где-то недокушанных, недоеденных щей;

вот вы, женщина, на вас белила густо,

вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца

взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.

Толпа озвереет, будет тереться,

ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну,

кривляться перед вами не захочется - и вот

я захохочу и радостно плюну,

плюну в лицо вам

я - бесценных слов транжир и мот.

Поэт: Маяковский, мы с товарищами читали ваши стихи и ничего не поняли!

Маяковский: Надо иметь умных товарищей.

Поэт: Ваши стихи не волнуют, не греют и не заражают.

Маяковский: Товарищи, мои стихи - это не море, не печка и не чума.

Бурлюк: Я вижу в зале Лилю Юрьевну Брик и, кажется, она скучает! Лиля Юрьевна, вам не нравятся стихи Маяковского?

Лиля: Нет, они мне нравятся. (выходя на сцену, садясь за столик) Но больше по душе те стихи, которые Володя написал для меня! Представляете, он написал их, когда мы сидели в одной комнате.

Маяковский: (задумчиво): Иногда намного проще выразить мысли на бумаге, чем вслух…

Лиля: А прочитай нам их прямо сейчас!

Поэт: Поддерживаю!

Лиля: Прочитай, Володя!

Маяковский:

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.

Комната -

глава в крученыховском аде.

Вспомни -

за этим окном

впервые

руки твои, исступленный, гладил.

Сегодня сидишь вот,

сердце в железе.

День еще -

выгонишь,

можешь быть, изругав.

В мутной передней долго не влезет

сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

Все равно

любовь моя -

тяжкая гиря ведь -

висит на тебе,

куда ни бежала б.

Дай в последнем крике выреветь

горечь обиженных жалоб.

Если быка трудом уморят -

он уйдет,

разляжется в холодных водах.

Кроме любви твоей,

мне

нету моря,

а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Захочет покоя уставший слон -

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,

мне

нету солнца,

а я и не знаю, где ты и с кем.

Если б так поэта измучила,

он

любимую на деньги б и славу выменял,

а мне

ни один не радостен звон,

кроме звона твоего любимого имени.

И в пролет не брошусь,

и не выпью яда,

и курок не смогу над виском нажать.

Надо мною,

кроме твоего взгляда,

не властно лезвие ни одного ножа.

Завтра забудешь,

что тебя короновал,

что душу цветущую любовью выжег,

и суетных дней взметенный карнавал

растреплет страницы моих книжек...

Слов моих сухие листья ли

заставят остановиться,

жадно дыша?

Дай хоть

последней нежностью выстелить

твой уходящий шаг.

Лиля: Божественно… Впрочем, как и всё, что ты посвятил мне!

Бурлюк: Товарищи, мне кажется, нам пора идти в Политехнический институт, сегодня там будут выбирать короля поэтов! Идемте скорее, опоздаем!

Лиля: Володя, напоследок, скажи товарищам, что же самое важное в нашей новой поэзии?

Маяковский: Самое важное… Писать по-новому. Понимаете? По-новому! А не переписывать, не повторять слова чужого дяди! Обновлять строку, слова выворачивать с корнем, поднимать стих до уровня наших дней. Время у нас такое. Серьезное. Время у нас трудное и прекрасное…

(уходят)

Цветаева: Да, время… Боже, какое время настало… Вот прошла зима, страшнее и позорнее которой ранее никогда не было.

Блок: Но и такой, моя Россия,

Ты всех краев дороже мне!

Цветаева: Вы, Александр Александрович, написал эти строки задолго до нынешних времён, и «такая» - не значит – большевистская. Большевики… Какая злоба в них!

Блок: Святая злоба, Марина Ивановна.

Цветаева: Вчера – объявление от районного Совета Петроградской стороны: большевики взяли в какой-то квартире семь юношей, арестовали, повели ночью на окраину и там расстреляли. И прибавка: «Личности не выяснены».

Блок:

И идут без имени святого

Все двенадцать – вдаль.

Ко всему готовы,

Ничего не жаль…

(Пауза)

Цветаева: Вы не слышали – говорят, Сергей Есенин опять устроил скандал в ресторане на Невском.

Блок: Последнее время всё чаще… Поездка в Америку не пошла ему на пользу.

Есенин: (стоя у входа): Сплетни всё, товарищи! Думать сейчас не о том надо.

Блок: А сплетни ли это?

Есенин: А важно ли это уже? (молчит) Ах, как это мерзко… И травят везде, проклятые. Не печатают. Говорят, «Вы, Сергей Александрович, не соответствуете облику советского поэта!»

А кто соответствует? Маяковский? (усмехается) Видел, что творится на его чтениях. Люди обезумевшие, красные, орут что-то: «Левой! Левой!» Стоит ли перед такими душу свою открывать? Ну да Бог с ними… Хотя, нет! Бог нынче не с ними.

Цветаева: А что вы написали последнее?

Есенин: Последнее? Извольте:

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист.

Ах! какая смешная потеря!

Много в жизни смешных потерь.

Стыдно мне, что я в Бога верил.

Горько мне, что не верю теперь.

Золотые, далекие дали!

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта — ласкать и карябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черною жабой

Я хотел на земле повенчать.

Пусть не сладились, пусть не сбылись

Эти помыслы розовых дней.

Но коль черти в душе гнездились —

Значит, ангелы жили в ней.

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной,

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной,—

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Поэт: (поднимаясь на сцену) Пусть же в нашем зале хотя бы еще немного померцают тени великой эпохи, отсветы великих талантов, о которых мы вспомнили сегодня. Ведь еще не наступил 21-й год, и еще живы Блок и Гумилев, еще находятся в России, страдают с ней, пишут о ней Куприн, Зайцев и другие великие писатели, значит, мы еще немножко в «Серебряном веке».

(поэты уходят)