ФЕЙН Г. Н. Анализ романа-эпопеи "Война и мир". Том 1

Г. Н. Фейн

Анализ романа Л. Н. Толстого

«Война и мир»

Том I Часть первая

Первая часть романа. Две стихии: одна — воплощенная в Ростовых, Пьере и Андрее, другая — светский салон. Это — экспозиция.

— Почему Анна Павловна испугалась, увидев входя­щего Пьера? — В нем было нечто «не свойственное ме­сту». — А что именно? — «Этот страх мог относиться толь­ко к тому умному и вместе... естественному взгляду, отли­чавшему его от всех в этой гостиной».— «Естественность» и «ум» не свойственны месту.

Что же свойственно месту? — Лживость. Притворство. Гости совершают обряд приветствования никому неинтересной и ненужной тетушки, напо­минающей нам «княжеское отродье» из «Отцов и детей».

— Кого изображает Анна Павловна?— Энтузиастку. «Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не об­мануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиаст­кой».

— Чем же воодушевлена эта «энтузиастка» в вечер нашего знакомства с ней и ее салоном?— В сущности, она из «куска говядины» хочет сделать утонченное блюдо. Анна Павловна — «хороший метрдотель»: она сервирует гостям виконта, потом аббата.

— С кем еще сравнивает Толстой Анну Павловну? — С хозяйкой прядильной ма­стерской... Мысль, чувство, искренность,— где-то в другом мире. Мы еще не знаем его, этот другой мир. Но предста­витель его, Пьер, здесь, и он пугает «хозяйку прядильной мастерской», которой важно только одно — чтобы веретена «равномерно и не умолкая шумели».

Постоянный гость в салоне Анны Павловны — князь Василий.

— Какова манера его речи?— Он говорил, как «заведенные часы». И здесь подчеркивается автоматизм, отсутствие внутренней свободы, лицемерие, ставшее сущ­ностью человека.

• Помните ли вы, как об этом обществе отзывался Лермонтов, как он характеризовал его в одном из стихотво­рений?— Великий поэт писал о светском салоне, где «мелькают образы бездушные людей, приличьем стянутые маски». В этом обществе не так легко отделить кажущееся от действительного. Кажется, Василия Курагина очень вол­нует состояние здоровья Анны Павловны и депеша Ново­сильцева. Кажется, княгиня Друбецкая с интересом слу­шает рассказ виконта. Кажется, княжна Элен очень краси­ва. Но все это только кажется, все «как будто».

• Какая человеческая сущность скрывается за этими «уверенными и изящными лицами»? Вот красавица Элен. Вспомним, как Толстой описывает ее.— Она шла, «шумя своею белою бальною робою... и блестя белизною плеч... любезно предоставляя каждому право любоваться красо­тою своего стана, полных плеч, очень открытой, по тогдаш­ней моде, груди и спины, и как будто внося с собою блеск бала...» —Сколько белизны и блеска! Но почему же не­обыкновенно похожий на нее брат Ипполит столь «порази­тельно дурен»?— Потому что лицо его «отуманено идио­тизмом».— Может быть, нам только кажется, что Элен прекрасна? Подождем, Толстой покажет нам эту женщину в других ситуациях, в другой обстановке.

— Зачем приехали сюда, к Шерер, Друбецкая и Васи­лий Курагин?— Прежде всего для устройства своих личных дел. Иногда Анна Михайловна получила возможность поговорить с тем, кто может пристроить Бореньку, «с лица ее исчезла вся прежняя притворность интереса», ибо «она приехала... чтобы выхлопотать определение в гвардию своему единственному сыну. Только затем... она назвалась и приехала на вечер к Анне Павловне, только затем она слушала историю виконта». Для самого князя Василия главною целью визита было узнать, можно ли рассчитывать на место первого секретаря в Вене для своего сына.

Пьер попадает в положение «ребенка в игрушечной лав­ке».

— Почему Толстой называет его ребенком? — Он наи­вен, он не понимает, что действительно попал в игрушечный домик, он хочет с заводными фигурками говорить о миро­вой политике. Когда-то еще Гоголь предупреждал: «Не верьте этому Невскому проспекту... все обман, все мечта, все не то, чем кажется... Он лжет во всякое время, этот Невский проспект». Разве не напоминает нам судьба Пье­ра, чуть было не принявшего Элен за «гений чистой кра­соты», судьбу бедного Пискарева?..

• Но пока еще, в первых главах романа, не кажутся ли нам эти люди довольно безопасными? — Да, это пока толь­ко милые игрушки, умеющие изображать на своих намале­ванных лицах улыбки. Эти улыбки призваны скрыть нечто тайное, они шаблонны, как мертвые маски актера старинно­го китайского театра. «Сдержанная улыбка... не шла к... от­жившим чертам» Анны Павловны; князь Василий улыбал­ся «неестественно и одушевленно»; и у всех людей в сало­не «улыбка... сливалась с неулыбкой».

• А какая улыбка у Пьера, человека, пришедшего из другого мира? (Вспомните: он «незаконнорожденный», он чужой в этом салоне, где собираются «люди самые разно­родные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу»).— «Улыбка у него была не такая, какая у дру­гих людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напро­тив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчеза­ло серьезное лицо и являлось другое, детское, доброе…» Улыбка его говорила «разве только вот что: мнения мне­ниями, а вы видите, какой я добрый и славный малый». Толстой всегда думал, что улыбка человека говорит о многом.

— Есть ли среди действующих лиц романа герой, который знает цену людям света, всему этому миру? — Есть, это «новое лицо — Андрей Болконский». «Гостиные, сплет­ни, балы, тщеславие, ничтожество» — заколдованный круг, который он ненавидит и из которого хочет вырваться.

— Почему он идет на войну? — «Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь — не по мне!»

— Как чувствует себя в свете князь Андрей? — «...Все бывшие в го­стиной... надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно». У него «скучающий взгляд», на лице его чередуются «выражения скуки, усталости и до­сады». Это скука того же сорта, что у Онегина (у того ханд­ра была «на страже и бегала за ним она, как тень иль вер­ная жена»).

Не случайна эта аналогия. Начало XIX века — время размежевания в русском дворянстве: одни дворяне слу­жили престолу и делали карьеру,— другие жаждали большого дела и тяготились жизнью, не заполненной серьезными интересами. Пушкин жалуется в письмах из Михайловского: «Скучно — вот и все» и — главное: «Ску­ка есть одна из принадлежностей мыслящего человека». Это пишут лучшие люди начала века.— Но находили ли они выход, была ли скука для них оправданием пассивно­сти и бессилия? — Эти люди страстно искали выхода, они боролись за переустройство общества. А многие из тех, кого не интересовали мелкие заботы светского общества, «бешено гонялись за жизнью, ища ее повсюду», как говорил Белинский о Печорине. Это говорилось о «лишних лю­дях», литературных героях, воплотивших в себе тоску их создателей об активном действии. «Лишние люди» — не выдумка. Они были всегда, когда действительность разо­чаровывала, но осмысленной цели не предлагала. Эти стра­стные поиски жизни, цели ее отличают и князя Андрея.

— Как отражается в портрете Андрея противоречие между демонстративным выражением скуки и внутренней страстью борения? — Вот он с Пьером в порыве саморас­крытия. Теперь он «был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который, развалившись, сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил француз­ские фразы. Его сухое лицо все дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучи­стым (это фамильное: сравните «лучистые» глаза княжны Марьи), ярким блеском».

─ Как же вырваться из этого круга пустой светской жиз­ни, где выход и есть ли он? — Какой пример перед князем Андреем? — Наполеон. Капитан республиканской армии, никому неизвестный молодой человек, случайно очутив­шийся в лагере под Тулоном, захваченном роялистскими мятежниками, возглавил штурм, и крепость пала; 24-лет­ний капитан стал бригадным генералом, он вырвался из безызвестности и покорил мир.

— Какое качество, замеченное в князе Андрее Пьером, давало ему возможность добиваться поставленной цели? — «Отсутствие способности мечтательного философствова­ния (к чему особенно был склонен Пьер)».

Мы прочитали восемь глав, и перед нами возник слож­ный мир, раздираемый внутренними противоречиями, мир, в котором бьются две живые жизни.

В X главе мы попадаем в другую обстановку.

— Какая атмосфера царит в доме Ростовых, в чем отличие взаимоотношений в семействе Ростовых от взаимо­отношений людей в «высшем свете»?— Именины двух Наталий. Съезжаются гости. И здесь привычные светские сплетни, темы старые, как газеты «времен очаковских и покоренья Крыма». Но эти новости здесь как-то иначе переживаются.

— Как старик Ростов воспринимает рассказ о проделках долоховской компании? — «Хороша, ma chere, фигура квартального,— закричал граф, помирая со смеху».

— А мнение светских дам? — «Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?» Но уж такова сила непосредственности, что «дамы невольно смеялись и сами».

— Сравним, как при­нимал гостей старик Ростов и как — Анна Павловна.— «Ma chere» или «mon cher» он (Ростов) говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям». У Анны же Павловны для каждого гостя был выработан особый поклон, в зависимо­сти от положения этого человека в обществе. Так, Пьера она «приветствовала... поклоном, относящимся к людям самой низшей иерархии в ее салоне».

— Как описывает Толстой Наташу? — «Тоненькие, оголенные руки и маленькие ножки в кружевных панталончиках и от­крытых башмачках». Эти ласкательно-уменьшительные суф­фиксы срываются как бы непроизвольно с пера Толстого: писатель приступает к созданию образа детскости, радости, любви, счастья.

— Какими эпитетами сопровождает Толстой описание Наташи? — «Именинно сиявшая», «разрумянив­шаяся», «оживленная», у нее «звонкий смех». Удивитель­ная эта Наташа. Все, что она делает, кажется ужасно не­приличным. Вот Вера, ее сестра,— абсолютно правильная девушка, и как же мало о ней можно сказать! Она «была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный», то, что она говорила, всегда «было справедливо и уместно». Но...

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю...

Наташа делает «бог знает что» (по словам графини): це­луется с Борисом; за столом громко спрашивает, какое будет пирожное; Наташа заливается смехом, видя, как танцует отец.

— Но почему же, почему так любит Толстой ее и не любит Веру, Элен?— Свою работу о Толстом и Достоевском Вересаев назвал: «Живая жизнь». Это не тавтология, не «масло масляное», ибо есть еще мертвая жизнь, жизнь душ, никогда не бывших детскими и молодыми, душ, ли­шенных непосредственности мироощущения.

• Как и почему меняется настроение Наташи в день ее именин? Какая гамма переживаний отражается на ее лице? — Вот она с «покрасневшим лицом», на котором «видны торжественность и страх», целует Бориса; вот со «счастливым лицом» входит с ним в диванную; а вот «рас­пустив свой большой рот и сделавшись совершенно дур­ною, заревела, как ребенок, не зная причины и только от­того, что Соня плакала». Не проходит и нескольких минут, и — «она целовала ее (Соню), смеясь». Сколько изменений милого лица!

— А меняется ли выражение лица Элен на вечере у Шерер? — «Княж­на Элен улыбалась; она поднялась... с неизменяющейся улыбкой вполне красивой женщины». Человеческое лицо — и маска, пусть прекрасная, но — маска. Наташа живет не рассудком, а чувством. Непосредственность переживаний, ликующая радость жизни как бы не оставляют места для размышлений. (Позже Пьер скажет о ней: «Она не удостоивает быть умной».)

• Как это свойство Ростовых, этакое равнодушие к ра­зуму, к рассуждениям, отражается в Николае? Вспомним, как реагирует Николай на сентенцию служаки-полковни­ка.— «Мы должны драться и до послэднэй капли кров... и умэрэт за cpasro импэратора... А рассуждат как мо-о-ож-но менше». «Совершенно с вами согласен»,— отвечал Николай. Пусть трогателен порыв Николая, заявившего «восторженно и напыщенно», что «русские должны уми­рать или побеждать» не рассуждая, мы уже насторажи­ваемся, нас коробит этот милый Николай, тем более что за его порывом следует реплика на французском языке жеманной Жюли: «Прекрасно! Прекрасно то, что вы ска­зали».

Разные бывают рассуждения, и неодинаково отношение к ним Толстого. Вот Пьер в салоне Шерер высказывает свое отношение к французской революции («Революция была великое дело»), а князь Андрей говорит о женщинах, о войне, о свете. Они не могут не мыслить, они живут не только личными интересами, но и интересами человечест­ва.

— А о чем рассуждает Берг, какое словечко в его речи наиболее часто встречается? — Я, я, я не сходит с его язы­ка. «Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения». «Берг... казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы». Мое «я», мое положение в жизни — един­ственно стоящий интерес. Так неслышным шагом входит в роман наполеоновское начало. Потом, уже в третьем томе. Толстой скажет о Наполеоне: «Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне ее, не имело для него значения». Как Пьер и Андрей — «чужеродные тела» в салоне светских мертве­цов, так Берг и Вера — мертвецы среди живых в доме Ро­стовых.

Борьба за мозаиковый портфель

И опять перебивка планов: только что мы наслаждались весельем и танцами у Ростовых, а уже в главе XXI Тол­стой, развивая тему света, вносит в нее новый мотив — мо­тив войны. Речь идет не о войне с Наполеоном, а о войне расчета и выгод, о хищнических порывах, жадности и коры­столюбии. Меняется «светское» выражение лица князя Ва­силия перед боем за наследство Безухова.

— Каким стано­вится это лицо? — «...Щеки его начали нервически подерги­ваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шут­ливо, то испуганно оглядывались».— Расскажите о борьбе за мозаиковый портфель; обратите внимание на движения князя Василия, княжон и Анны Михайловны Друбецкой, на их речь, интонации этой речи.— Князь Василий говорит, «хватая княжну за руку»; княжна старается говорить «не­что остроумное и оскорбительное», она смотрит на собесед­ника «злобно», Анну Михайловну называет «гадкой, мерз­кой», завещание называет «гадкой, мерзкой бумагой». Пьер видел «озлобленное, потерявшее все приличие лицо княжны» и «перепрыгивающие щеки князя Василия». На лице Анны Михайловны перед боем «выразилось сознание того, что решительная минута наступила»: две женщины начали схватку за деньги, и «слышны были только звуки усилий борьбы за портфель». Наконец, последний, гениальный аккорд: раскаяние побежденного перед лицом смерти. В князе Василии просыпается человек. «Ах, мой друг! — сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была ис­кренность и слабость, которой Пьер никогда прежде не за­мечал в нем.— Сколько мы грешим, сколько мы обманыва­ем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг... Ведь мне... все кончится смертью, все. Смерть ужасна.— Он заплакал». Великий психолог Толстой отте­няет пошлость и злобу светского мира этими светлыми минутами человечности, просы­пающейся в лицедее и хищнике.

Последние главы первой части — Лысые Горы. Дом Болконских. Еще один способ вырваться из круга светской пошлости — размеренная, осмысленная жизнь старого кня­зя.

-Интересуется ли старик Болконский политикой? — Да, он во всех подробностях знает «все военные и полити­ческие обстоятельства Европы последних годов».

-Но чем его интерес к политике отличается от интереса к ней свет­ских трутней, таких, как князь Василий? — Он болезненно переживает неудачи русской армии. Но немножко и злорад­ствует. Он — как фонвизинский Стародум. Был Суворов — и русская армия была непобедима. А теперешние? Что они могут? Он — весь в прошлом, но зорко следит за настоя­щим. «Князь Андрей слушал... невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельст­ва...»

- Соглашались ли отец и сын в оценке политической ситуации?— Нет, их убеждения были совершенно различны.

-Способны ли были они переубедить друг друга? — «Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь».

Понимают ли, чувст­вуют ли друг друга отец и сын? — Старый князь «на­сквозь видел» сына, говорить ничего не нужно было. «Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его». Да и сам «сын привык понимать отца».

— Что же в мировосприятии князя Андрея сближало его с отцом? — Прежде всего ироническое отношение к религии, к сентиментальности. Отец считал, что суеверие и празд­ность — «два источника людских пороков»; сын непочти­тельно высказывается об образке, который княжна Марья хочет повесить ему на шею: «Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет». Отец хочет прекратить переписку княжны Марьи с «Элоизой», а князь Андрей называет сестру плак­сой. Но полное взаимопонимание шло не от некоторого сходства взглядов, оно шло откуда-то изнутри, из области подсознательного.

- Почему княжне Марье живется тяжело в доме от­ца?— Потому что он не понимает ее.

Для чего он учит ее математике? — «Чтобы ты не была похожа на наших глупых барынь».

- Но разве душевная жизнь княжны Марьи дает основание для подобных опасений? Вспомним портрет княжны Марьи.— «Некрасивое слабое тело и худое лицо», но «глаза княжны, большие, глубокие и лучис­тые были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлека­тельнее красоты».

Разве глаза эти ни о чем не могут ска­зать старику-отцу?— Рассуждения о правилах рациональ­ного воспитания мешают ему проникнуть во внутренний мир дочери. Потому-то и тяжело княжне Марье, что душа ее полна религиозным восторгом, а отец, к тому же неуме­лый педагог, заставляет ее заниматься наукой, учить гео­метрию. Уже само это сопоставление проникнуто тонкой толстовской иронией: точная наука — и вера, разум — и душа. Это несовместимо.

Г. Н. Фейн

Анализ романа Л. Н. Толстого

«Война и мир»

Том I Часть вторая

Толстой — участник Севастопольской обороны. В Сева­стополе познал он цену жизни и смерти, понял, что нельзя о войне говорить пышными словами реляций; он первый начал писать о буднях войны, о страхе смерти, живущем в каждом сражающемся, о прозаичности героизма. Толстой презирал людей, которые войну стараются использовать для того, чтобы приобрести почести, награды, славу. Ка­ковы тайные пружины войны? Где секрет побед и пора­жений? Каково место личности в войне, будь то так назы­ваемая великая личность или простой солдат? Чтобы по­нять это, надо восстановить правду жизни, правду войны. В «Севастопольских рассказах» Толстой писал: «Герой... моей повести, которого я люблю всеми силами души... и ко­торый всегда был, есть и будет прекрасен,— правда».

В романе изображены две войны: война 1805 года — за границей и война 1812 года — Отечественная война. Две войны — две правды. Нельзя было показать вторую
войну без первой. Толстой говорил: «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартовской Францией, "не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испы­тывал того скрытого, но неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 1812 годе. Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер тот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений». «Характер народа» или «дух ар­мии» — так говорит Толстой. И он хочет показать армию и понять ее дух.

В романе появляются исторические фигуры.

— С каки­ми историческими деятелями мы знакомимся во второй части? — С Кутузовым, Багратионом, Мюратом, Маком и другими. Течение авторской мысли подходит к компози­ционному центру романа, к образу Кутузова. Мы должны понять, чем близок художнику этот образ, почему он занимает в романе центральное место.

— Какую цель ставил перед собой Кутузов в кампании 1805" года? — Он хотел одного — "вывести русскую армию из пределов австрийских границ и, в конечном счете, выйти из этой ненужной войны. На смотре под Браунау он хотел «показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России». Через образ Кутузова Толстой пере­дает свою неприязнь к парадности, к пышности одеяний и фраз. Толстой хочет, чтобы мы видели Кутузова так, как видит его он сам и как видят его солдаты.

— Каким же ви­дит Кутузова Толстой? — «Пухлое, изуродованное раной лицо», «улыбка глаз» (новый вид улыбки — улыбка муд­рого человека); Кутузов «тяжело ступает».

— Каким видят его солдаты?

«— Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?

• А то нет! Вовсе кривой.

• Не... брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки — все оглядел.

• Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне... ну! думаю...»

— Как смотрит на солдат Кутузов? — «Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и ука­зывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо». И главное — он видит не серую массу одноликих фигур, он узнает и выделяет отдельных солдат и офицеров. В строю он видит Тимохина — капитана с «крас­ным носом», он называет его «Измайловским товарищем».

— Чем закончился смотр? — Песней и пляской солдат. На лице Кутузова «выразилось удовольствие при звуках пес­ни». Так возникает тема единения командующего с солда­тами, тема единения личности с массой.

И почти сразу же после глав, где мы знакомимся с Ку­тузовым,— маленький эпизод, в котором начинает звучать один из главных мотивов эпопеи, возникает песнь единения человечества. Николай Ростов приветствует немца — хозяи­на дома, где он с Васькой разместился на постой.

— Какая улыбка появляется на лице Ростова, когда он видит нем­ца? — Ростов приветствует немца «радостною, братскою улыбкой».

— Какими приветствиями они обмениваются? — Ростов: «Hoch Osterreicher! Hoch Russen!» («Да здравствуют австрийцы! Да здравствуют русские!») Немец: «Lind die ganze Welt hoch!» («И да здравствует весь мир!») В этом чувстве единения — высшая правда человеческого бытия. «...Оба человека эти со счастливым восторгом и брат­скою любовью посмотрели друг на друга, потрясли голова­ми в знак взаимной любви и, улыбаясь, разошлись». Тол­стого волнует этот вопрос. Он видит грязь, мерзость, об­ман там, где люди разъединены,— он видит чистую, может быть, необъяснимую радость там, где люди сливаются в некое человеческое единство.

-Но это ощущение принадлежности к общему миру, жи­вущее в душе любимых толстовских героев, часто задавле­но условиями мнимообщего мира. Так гаснет в Николае Ростове стремление до конца бороться за справедливость при упоминании о чести полка.

— Кто же прав, Ростов или полковой командир? — Нам жаль, что Ростов отказался от лучшего, что было в нем, что он подчинился вот этому лож­ному общему и предал то большое общее, что лежит где-то за пределами полка, армии с ее кодексом сословной чести. И не видно ли уже здесь стремления будущего Толстого дойти «до корня»? Ведь кажется, что Ростов правильно по­ступил, признавшись в своей мнимой вине перед полковым командиром. Гусары приветствуют его. «Вот это так, граф,— крикнул штабс-ротмистр, ударяя его большой ру­кой по плечу».— «Я тебе говорю,— закричал Денисов,— он славный малый».

— Но почему же мы не удовлетворены этим, казалось бы, столь трогательным разрешением инци­дента?— Толстой заставляет нас задуматься о «корне», о той чести, которая важнее чести полка, а потому требует от человека большего мужества ума, чем имел его Николай Ростов.

Толстой за каждым событием, за каждой личностью, за каждой жизненной проблемой видит даль. Он никогда не забывает о большой человеческой правде. В нем живет жажда неба.

В VI—VIII главах Толстой описывает пер­вые бои.

Сцены сражений даны так жизненно, что мы чув­ствуем себя участниками боев. В этих главах — первые мазки толстовской батальной живописи.— Давайте прочи­таем в отрывках VIII главку второй части.— Мы слышим голоса солдат и офицеров, нам тоже досадно из-за пута­ницы на переправе. Но Толстого увлекает не сам процесс батальной живописи. Человек, его душевные переживания, поток мыслей в вихре боя, у той черты, которая отделяет «живых от мертвых»,— вот на чем сосредоточил внимание Толстой.

— Что почувствовал Ростов в первом сражении? Что он видел? — «Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего-то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце! Как хорошо показалось небо, как глубоко, спокойно и глубоко!.. Как ласково-глянцевито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы...» Вот они раскрываются — эти дали, это небо — то, что выше и важнее происходящего сейчас на земле: бессмысленных убийств, жертв, неизвестно во имя чего приносимых. Ростов увидел небо. Увидит его и Андрей Болконский, но увидит глубже, осмысленнее. У Николая Ростова нет того умения «сопрягать», которое есть у Андрея и Пьера.

— О ком подумал Николай, испугавшись смерти, к ко­му обратился за помощью? — «Господи боже! Тот, кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» — прошептал про себя Ростов». В том-то и волшебство гения художника, что мы ощущаем страх его героя, даже сочувствуем его об­ращению к какой-то силе, якобы способной сохранить его жизнь. Но смотрим мы на него немного сверху вниз. Он слишком погружен в себя, он в тесных рамках своего огра­ниченного существования.

В Андрее Болконском вмещается большая часть мира, чем в Николае Ростове, чем в других офицерах армии.

— Чем князь Андрей выделялся из среды офицеров? — «Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе воен­ного дела».

— Какие перемены произошли в князе Анд­рее? — «В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным».

— А волнует ли Николая Ростова то, что о нем думают окружающие? — «Все кон­чилось, но я трус, да, я трус,— подумал Ростов...— Однако, кажется, никто не заметил». Потому-то в князе Андрее больше авторского «я», что он прежде всего думает о смыс­ле происходящего, а не о себе. Князь Андрей чувствует себя частью большого целого — русской армии, чувствует себя участником европейских событий.

— Зачем князь Андрей был послан в Брюнн, к авст­рийскому двору? — Чтобы сообщить о победе.

— Была ли это очень важная в стратегическом отношении победа? — Нет.

— Почему же ликование распространилось в армии?— Это была первая победа. До сих пор «были дела при Ламбахе, Амштеттене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление». А теперь «в первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но и прогнали французов».

«Дух армии» поднялся. Князь Андрей счастлив, как счастлива армия. Толстой тонко раскрывает постепенное изменение душевного состояния князя Андрея. Вот он едет в бричке, направляясь в Брюнн: «Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы»; «...Лошади быстро скакали...» Эта скачка соответствовала душевному оживлению князя Андрея. Он, «несмотря на быструю езду и бессонную ночь... чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне». И вдруг — стоп. Движение останавливается; оживление сталкивается с равнодушием. Значительное событие, сооб­щить о котором спешил князь Андрей, оказывается вовсе не таким значительным.

— Как принял князя Андрея воен­ный министр? — «...Из всех дел, занимавших военного ми­нистра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать», а потому «на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка че­ловека, принимающего одного за другим много просителей». Улыбка многое "может сделать: она может привлечь — мо­жет оттолкнуть, она может заставить верить, а может раз­убедить в самом святом. Так думал Толстой.

— О чем сказала князю Андрею эта улыбка и весь прием, оказанный ему при австрийском дворе? — Он понял, что здесь есть какие-то сугубо частные интересы, непонятные, чуждые и ему, князю Андрею, и русской армии.

— Почему князь Андрей решил ехать в действующую армию? — «Еду для того, чтобы спасти армию». Для кня­зя Андрея наступают решительные минуты и приближается его Тулон — его мечта. А может быть, эти мечты смешны? Не является ли признаком ума скепсис Билибина?

— Что главное для Билибина? — Он из тех людей, о которых го­ворят: «Для красного словца не пожалеет родного отца». Скепсис его кажется наиболее правильным отношением к путанице, которая царит и при дворе, и в армии.— Но при­слушаемся к тому, как князь Андрей реагирует на шутки Билибина: «Полноте шу­тить,— грустно и серьезно сказал князь Андрей». И потом князь Андрей еще раз перебивает Билибина: «Перестаньте шутить». Читая следующую главу, мы видим, что и вправду для шуток нет оснований. Настроением тревоги и заботы, столь чуждым Билибину, охвачены в армии все офицеры.

Какое выражение лица у Ку­тузова?— «По выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зре­ние».

— Чем был озабочен Кутузов?— Он думал о том, как спасти армию. Князь Андрей, который еще восхища­ется Наполеоном («Что за необычайная гениальность!»), сближается в этом стремлении — спасти армию — с Куту­зовым. Билибин занят изобретением новых mot; Несвицкий старается вывезти все свои вещи; пьяный офицер, на­слаждаясь властью, кричит на всех, в том числе на женщину: «В лепешку расшибу»; всюду хаос, путаница, ибо все думают о своем, о личном. В князе Андрее просы­пается раздражение.

— Что думал обо всем увиденном князь Андрей? — «Я одно понимаю, что все мерзко, мерзко, мерз­ко». Потом, при Аустерлице, глядя на толпу отступающих русских и австрийцев, нечто подобное произнесет и Куту­зов: «Остановите этих мерзавцев»

— Расскажите о плане Кутузова и о том, какую роль в этом плане он отвел отряду Багратиона. Что ждало отряд Багратиона, по мнению Кутузова? — «Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду бога благода­рить».

— О чем просит князь Андрей Кутузова? — «Поз­вольте мне остаться в отряде князя Багратиона».

— Как вели себя солдаты перед сражением? — «...Бонапарте... со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а четырехтысячный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех дней кашу, и никто из людей отряда не знал и не думал о том, что предстояло ему».— Люди-жертвы, они спокойно и даже весело готовятся к тому, что их ждет. Должно совершиться нечто противное человече­скому естеству — убийство. А те, кто должны будут скоро убивать друг друга, в часы перемирия смеются. «Го-го-го! Ха-ха-ха! Ух-ух!» — раздался между солдатами грохот та­кого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать заряды и разойтись поскорее всем по домам». Мы все время чувствуем, что у Толстого как бы два зрения, когда он смотрит на войну. С одной стороны, он очень тепло, даже любовно описы­вает солдатский быт, увлеченно — сражения, а с другой стороны, нет-нет да и прорвутся уже в этом томе нотки ненависти к войне.

Что же такое война? Что чувствует человек, когда он становится жертвой? Может ли полководец организовать побоище таким образом, чтобы обеспечить победу себе и поражение неприятелю? Что такое героизм и как выглядят герои? Из сцепления образов вырисовываются ответы на эти вопросы, волновавшие художника и мыслителя. Так давайте добудем ответы на постав­ленные нами вопросы из описания Шенграбенского сраже­ния.

В сражении с обеих сторон участвует 154 тысячи че­ловек.

— Какие фигуры нарисованы крупным планом? — Это — Багратион, князь Андрей, Тушин, Тимохин, Долохов, Жерков, Николай Ростов и несколько безымянных сол­дат и офицеров, фейерверкер и два «нумера» на батарее Тушина, кавалерист-полковник, генерал, дежурный штаб-офицер. Толстой размышлял как-то в дневнике: «Как опи­сать, что такое отдельное «я»?» Он стремился найти своеоб­разие этого «я», а через понимание своеобразия описывае­мых личностей привести читателя к осознанию важ­нейших проблем общественного бытия. Тут важно и то и другое: личность как отдельное и личность как часть об­щего. Но сама особенность личности лучше всего раскры­вается в ее общении с другими людьми, в ее реакции на события, в ее социальной практике.

— Каким впервые предстает перед нами Тушин и ка­кое впечатление он производит на князя Андрея? — «Маленький, грязный, худой артиллерийский офицер», «без сапог... в одних чулках», неловко улыбается при виде во­шедших адъютанта и штаб-офицера. У него «большие, ум­ные и добрые глаза». «Князь Андрей... взглянул на фигур­ку артиллериста. В ней было что-то особенное, совершенно невоенное, несколько комическое, но чрезвычайно привле­кательное». Так Толстой рисует будущего героя. Кроме больших, умных и добрых глаз, все вызывает лишь снисхо­дительную усмешку.

— Но ведь важно, кто видит его глаза умными и добрыми. Кому Тушин кажется привлекатель­ным? — Князю Андрею. А для штабного офицера Тушин — просто командир, который распустил солдат, человек до­вольно смешной и не поддающийся увещеваниям. Потом князь Андрей, за несколько минут до сражения, слышит голос Тушина, этот голос кажется ему «приятным». Ту­шин выходит из балагана, и князь Андрей видит его «доб­рое, умное лицо». Толстой рисует и других офицеров: мо­лодцеватого пехотного офицера, обладателя мужественного голоса; Жеркова; дежурного штаб-офицера «на энглизированной красивой лошади». Тушин пока смешон, а штаб­ные офицеры пока чрезвычайно картинны. Но человек проверяется в бою, а не сейчас.

— Вспомним смотр при Браунау. Как выглядел там Тимохин? — Весьма непри­глядно. «Лицо капитана выражало беспокойство школьни­ка, которому велят сказать невыученный им урок. На кра­сном (очевидно, от невоздержания) лице выступали пят­на, и рот не находил положения».

— Что роднит Тимохина и Тушина в их отношении к начальству? — Невероятный страх перед ним.

Но вот начинается сражение.

— Как действует Тушин? Прежде всего — инициативно.

— Но откуда исходит его инициатива? — Из его удивительного доверия к простому солдату. «Никто не приказывал Тушину, куда и чем стре­лять, и он, посоветовавшись с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил, что хо­рошо было бы зажечь деревню». Тушин занят делом, его «я», его мысли о самом себе выключены, а потому-то, по мнению Толстого, это «я» увеличивается в своем значе­нии (неприятель решил, что там, где была батарея Туши­на, сосредоточены главные силы русских). Но внешне Ту­шин не меняется: выстрелы заставляют его «каждый раз вздрагивать», он покрикивает на солдат «слабым, тонень­ким, нерешительным голоском».

— Но из-за страха ли за свою жизнь вздрагивает Ту­шин, боится ли он за себя? — «...Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голо­ву»; «Только когда убивали или ранили людей, он мор­щился...»

— Подтвердилось ли мнение штаб-офицера, что Тушин распустил солдат?— «Солдаты, большею частью красивые молодцы (...на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном поло­жении, смотрели на своего командира, и то выражение, ко­торое было на его лице, неизменно отражалось на их ли­цах».

Толстой показал тот скромный, незамет­ный героизм простого человека, который и решал участь сражений.

Вот тот же Тимохин, «красноносый капитан», на которого не кричит лишь ленивый,— какую роль сыграл он в Шенграбенском сражении? — «Рота Тимохина... одна в лесу удержалась в порядке и... неожиданно атаковала французов...» Тушин, Тимохин, солдаты выглядят перед начальством очень непрезентабельно, но грозны для не­приятеля. Награды им не достаются, награды получают Жерковы и Долоховы.

— Как же вел себя в бою штабной офицер Жерков? — Перед начальством он храбр, в бою труслив. «Жерков, бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва он отъехал от Багра­тиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодоли­мый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно». Но зато когда идет отступление, когда Тушин — уже не бога­тырь, чуть ли не один на один сражающийся с француза­ми, а командир, потерявший два орудия, вся эта свора на­чальников помыкает им.

«Все они передавали приказания и делали ему упреки».— Вот здесь начинает снова раскры­ваться важнейшее сцепление романа. Тимохина и Тушина не замечал никто из начальства, кроме Кутузова и князя Андрея. (Кутузов выделил Тимохина на смотре в Браунау. Князь Андрей говорит Багратиону: «Успехом дня мы обя­заны более всего... геройской стойкости капитана Тушина и его роты».) Придет час, когда это единение с народом проявится в полную силу: во время войны 1812 года при­дворная свора с царем во главе будет отдавать Кутузову самые противоречивые приказания, втайне посмеиваясь над ним, и тогда простые люди окажутся для него единственной и надежной поддержкой.

Для князя Андрея Шенграбенский бой обозначил целую эпоху развития.

Мы говорили, что Жерков испугался опасности, а испугался ли ее князь Андрей? — Да, «нервическая дрожь пробежала по его спи­не».

— Но как же он повел себя? — «...Одна мысль о том, что он боится, снова подняла его. «Я не могу бояться»,— подумал он и медленно слез с лошади между орудиями. Он передал приказания и не уехал с батареи».

— Как оценили солдаты и Тушин этот поступок князя Андрея? — «А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло,— сказал фейерверкер князю Андрею,— не так, как ваше благоро­дие». Тушин, прощаясь с князем Андреем, говорит: «До свидания, голубчик... Милая душа! Прощайте, голубчик». Он говорит это «со слезами, которые неизвестно почему выступили ему на глаза». Это важно. Князя Андрея, чело­века «высшего света», оценивают простые люди. Толстой еще не смотрит на все «глазами мужика», как в последние годы жизни, но народная эпопея, которую он создает, ве­дет писателя к этому. Князь Андрей во второй части романа формирует себя по образу и подобию вымышлен­ного им Наполеона, но жизнь толкает его к простым лю­дям. Сам князь Андрей еще не чувствует, что отвергнет выбранный им путь борьбы за личную славу и власть, не придает значения тому, что простые люди начинают видеть в нем своего, близкого человека.

— Что почувствовал князь Андрей, прощаясь с Тушиным после совета у Багратио­на?— «Князю Андрею было грустно и тяжело. Все было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся». Тол­стой, вторгаясь в подсознательный мир князя Андрея, обнаруживает здесь еще неизжитый аристократический снобизм. «Нечто очень важное, для князя Андрея оскорб­лено в нем самом,— пишет Ермилов.— Его обида — не только за Тушина, но... и за свои представления о вели­чии. Но Шенграбен не бесследно исчез из души князя Андрея. Придет время, когда он поймет, как выглядит истинное величие и где его искать.

И второе разочарование. Князь Андрей составил себе ложное представление о полководце, вероятно, по пышным и многословным рассказам французских газет о Наполео­не. Полководец намечает гениальную диспозицию; затем по мановению его руки воинские части располагаются на поле брани таким образом, что поражение неприятеля ока­зывается предрешенным; во время битвы полководец рас­сылает адъютантов, которые осуществляют его волю на театре военных действий.

Но вот князь Андрей видит Багратиона при Шенграбене.

— Что поразило его в поведении Багратиона? — Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им при­казаниям и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старал­ся желать вид. что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это дела­лось хоть не по его приказанию, но согласно с его намере­ниями».

— Какое же влияние оказывало на солдат и офи­церов присутствие Багратиона? — «Начальники, с расстро­енными лицами подъезжавшие к князю Багратиону, стано­вились спокойны, солдаты и офицеры весело приветство­вали его и становились оживленнее в его присутствии и, видимо, щеголяли перед ним своею храбростью». Когда Багратион сказал: «С богом!», князь Андрей почувствовал, «что какая-то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие». И не только князь Андрей — все солдаты «нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали под гору за расстроенными французами».

Князь Андрей не делает еще выводов — он пока только наблюдает, но эти сцены уже ведут читателя к важнейшему для Тол­стого выводу: полководец может руководить духом войска.

Князь Андрей думает, сопоставляет, анализирует. Но любопытно, что он ни разу не вспомнил о своей прошлой жизни, о семье. Пусть он еще не видит до конца ложности дела, в котором участвует, но он весь в этом деле, а пото­му у него не остается времени думать о себе, о той части своего «я», которое связано с довоенной жизнью.

— Когда мысли о семье заняли главное место в душе князя Анд­рея? — После ранения под Аустерлицем. «Те мечтания об отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь накануне сражения... составляли главное основание его горячечных представлений».

К людям, которые зависят от времени, от обстоятельств, относится Николай Ростов.

Он участвует в тех же сраже­ниях, что и князь Андрей, он видит почти так же много, но чувства и мысли его связаны лишь с частью общего — с полком. И когда он, раненный, оказывается в одиноче­стве и видит, как французы бегут на него, он из лихого гусара превращается в «зайца, убегающего от собак».

— Сравните его настроение в начале боя и после ранения. — «Поскорее, поскорее бы,— думал Ростов, чувствуя, что наконец-то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей-гусаров». «Ох, как рубану его»,— думал Ростов...» Когда же его хо­тят убить, он в ужасе и даже недоумении. «Что-нибудь не так,— подумал он,— не может быть, чтоб они хотели убить меня». «Он смотрел на приближавшихся французов, и, не­смотря на то что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их ка­залась ему теперь так ужасна, что он не верил своим гла­зам». Все это, кажется, не в пользу Ростова. Страх смерти заставил Росто­ва думать о жизни, о своей жизни. Он должен был стать убийцей, а стал жертвой.

— О чем вспоминает Ростов, когда к нему приближаются французы? — «Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей...» У того фран­цуза, которого он хотел изрубить, тоже есть мать, есть друзья, есть воспоминания. Но Ростов об этом не думал. Ни у Кутузова, ни у князя Андрея, ни у солдат не было этого желания «изрубить», но они никогда не оказывались и столь жалкими, как Ростов. Пусть Толстой, любящий Ростовых, старается смягчить читательское отношение к графу Николаю, вызвать сочувствие к нему («бледное, доброе молодое лицо»), но место Ростова — не с теми, кто составляет народную стихию или сближается с ней.

- Какое чувство охватывает нас, когда мы читает о раненом Ростове? - Чувство жалости к нему. А ведь мы только что говорили о том, что он достиг почти презрения. В том-то и дело, что отношение к Ростову сложное: как участник сражения, готовый рубить налево и направо, пока опасность не угрожает лично ему, он вызывает у нас презрение. Но вот он, раненный, сидит на лафете, у него болит рука, в голове прыгают красные круги, и он вспоминает «русскую зиму с тёплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и всею любовью и заботой семьи», - и мы его жалеем оттого, что он попал в тяжёлую переделку и чувствует себя бесконечно одиноким. Нет, не здесь, не на войне он должен быть. Он не создан для убийств. «И зачем я пошёл сюда!» - это недоуменное восклицание Ростова звучит в конце второй части. Эта мысль - мостик к третьей части.

Что же происходит там, где нет крови, нет убийств, действительно ли там - мир?

Г. Н. Фейн

Анализ романа Л. Н. Толстого

«Война и мир»

Том I Часть третья

Начальные главы третьей части - развитие первой части романа, темы светского общества. В первой части Толстой, по сущности, довольно полно выразил своё отношение к нему, но там свет выглядел безобидным. Правда, попытка похищения мозаикового портфеля уже показала, что люди света, вроде князя Василия, способны на все, в том числе и на преступление. Но ведь, как мы помним, князь Василий все-таки раскаялся, уже потерпев поражение. Однако оказывается...

• Какую цель поставил перед собой князь Василий, когда Пьер разбогател? — «...Князь Василий делал все, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей до­чери».

— Был ли этот план заранее обдуман? — Нет, «князь Василий не обдумывал своих планов».— Почему же он на­чал «охотиться» за Пьером? — «Инстинкт подсказывал ему», что так надо делать. Этим словом Толстой сближает князя Василия со зверем, с хищником. Инстинкт подсказал князю Василию две жертвы, с помощью которых он мог бы разбогатеть: Пьера и княжну Марью. Начинается охота. Пьер, в сущности, попадает в положение Николая Рос­това в Шенграбенском сражении. Он тоже заяц, убегаю­щий от собак, с той лишь разницей, что Николаю удалось убежать от «собак» — французов, а на Пьера набросилась свора светских собак с князем Василием во главе.

— Как князю Василию удалось женить Пьера на Элен? — Кажет­ся, что дело это удалось князю Василию необъяснимо лег­ко. Но надо понять характеры сторон. Мы уже говорили о том, что в свете все лживо, все «кажется», а не «есть». Нужно было быть князем Андреем, чтобы понять суть и отделить ее от формы. Пьер же наивен и неопытен. То, что ему и другим кажется, он принимает за истину, за подлин­ное чувство.

• Что увидел Пьер, став богачом, в отношении к нему людей?— Он почувствовал себя «центром какого-то важного движения». Ему «казалось, что все его любят».— Как чувствовал себя Пьер в обществе Анны Павловны раньше и как теперь, после того как разбогател? — «Преж­де Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувст­вовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он их громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь все, что ни говорил он, все выходило charmant». «Такова власть денег, что тупой становится умным, а умный — глу­пым, если за умом — бедность, а за глупостью — богатство. Такова мораль собственнического об­щества. И ум Пьера, и тупость Ипполита уравновешивают­ся в глазах света, когда уравновешивается их богатство. Не так-то легко Пьеру понять, что только его имения сделали его умным и красивым в глазах пустого светского обще­ства.

• Каково отношение Пьера к Элен? Какое чувство вызывала в нем Элен? — «Что-то гадкое есть в том чув­стве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное». Но она была страшно близка ему. Она имела уже класть над ним. «И между ним и ею не было никаких преград, кроме преград его собственной воли».

— Что же удержива­ло Пьера от решительного шага? — «Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми». Вот это качество Пьера и отделяет его резко от общества Курагиных и Шерер, которым незнаком этот нравственный критерий. В красоте Элен не было того возвышающего душу начала, которое свойственно красоте человека и заставляет в немом востор­ге смотреть на статую Венеры Милосской. Но любопытно, что, подчеркивая низость светского общества, Толстой утверждает, что хотя тяготение Пьера и Элен друг к другу было чисто животного характера, в их отношениях было больше человечности, чем в интересах этого общества. «Среди тех ничтожно-мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчи­ны и женщины друг к другу. И это человеческое чув­ство подавило все и парило над всем их искусственным лепетом».

• Расскажите сцену объяснения Пьера и Элен.— Удив­ляет полное отсутствие одухотворенности в Элен. Элен «грубым движеньем головы перехватила его губы и свела их со своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившим­ся, неприятно-растерянным выражением». Лицо светской красавицы становится неприятным, когда она впервые це­лует будущего мужа.

Так победой сил зла заканчивается столкновение нравственного, но пассивного начала, заложенного в Пье­ре, с активным хищничеством семейства Курагиных.

В главах III—V продолжается эта борьба двух начал, и опять красота телесная (Анатоль) противостоит красоте нравственной (княжна Марья). Толстому важно выяснить, в чем истинная прелесть женщины. Только что читатель брезгливо, даже с отвращением смотрел на красавицу Элен. Грудь, спина, оголенная по последней моде, «тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета» — вот что состав­ляет Элен. Глаза, лицо — вне поля зрения художника, ког­да же он обращает внимание на лицо Элен, то вместе с Пьером поражается тому, сколь оно неприятно.

— А как Толстой описывает внешность княжны Марьи? — «Нехоро­шо было не платье, но лицо и вся фигура княжны... Как ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво». И вдруг крупным планом — деталь: «большие прекрасные глаза, полные слез и мысли». Эта мысль, эти слезы делают княжну прекрасной той нравственной красотой, какой нет ни у Элен, ни у малень­кой княгини, наиболее яркая черта которой — «губка с усиками», ни у Бурьен с ее хорошеньким лицом.

— Какие, же чувства отражались в прекрасных глазах княжны Марьи? — В душе ее — два начала: языческое и христиан­ское. Мечта о радости земной любви к мужу, о ребенке, «какого она видела вчера у дочери кормилицы»,— и мысли о боге, опасение, что все это — искушение дьявола.

Далее Толстой рисует Анатоля в восприятии всех присутствующих.

— Каким видят его княжна Марья, Бурь­ен, старик Болконский? — «Когда она (княжна Марья) взглянула на него, красота его поразила ее»; «Он ей казался добр, храбр, решителен, мужественен и велико­душен» (опять это обманчивое «казался»). «М-11е Воurienne давно ждала того русского князя, который сразу су­меет оценить ее превосходство над русскими, дурными, дур­но одетыми, неловкими княжнами, влюбится в нее и увезет ее; и вот этот русский князь, наконец, приехал». Любопыт­но, что эти представления об Анатоле (как Бурьен, так и княжны Марьи) не были следствием долгого знакомства с ним: обе отталкивались от шаблонного представления об образе прекрасного молодого человека (сравните сведения горничной Маши «о том, какой румяный чернобровый кра­савец был министерский сын, и о том, как он, как орел,.. пробежал» за отцом). И разочарование княжны Марьи чем-то сродни разочарованию князя Андрея в облике полководца, созданном его воображением на основе литератур­ного стандарта.

Мудрый старик Болконский учиняет допрос возможномy зятю. Два-три вопроса — и Анатоль как на ладони. Человек, кровно связанный с лучшими традициями суво­ровской армии, в ответ на свой вопрос: «Что ж, хотите, мой милый, послужить царю и отечеству?.. Что ж, во фронте» — слышит: «Нет, князь. Полк наш выступил. А я чис­люсь... При чем я числюсь, папа?» Старик все замечает. Перед сном он думает: «...И разве я не вижу, что этот ду­рень смотрит только на Бурьенку... Надо ей (княжне Марье) показать, что этот болван об ней и не ду­мает...»

Но лучше всех знает Анатоля, конечно же, сам Тол­стой. И Толстой (что возмущало Тургенева) не боится давать прямые авторские оценки героев.

— Какую же оцен­ку уже сейчас дает Анатолю автор? — Мы еще не видим Анатоля в действии, но Толстой предупреждает нас: «На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселе­ние, которое кто-то, почему-то обязался устроить для него». И дальше: «Анатоль был не находчив, не быстр и не кра­сноречив в разговорах»; он попросту неумен, ординарен, но это не заставляет его отказаться от своих претензий. А главное — Толстой показывает, как с приездом Анатоля вошло в дом Болконских нечто чуждое этой семье, но очень характерное для семьи Курагиных: животное, безнравст­венное начало. Анатоль «начинал испытывать... к Bourienne то страстное, зверское чувство, которое на него находило с чрезвычайной быстротой и побуждало его к самым грубым и смелым поступкам». Когда княжна Марья увидела, как Анатоль обнимает француженку, он с «страшным выраже­нием оглянулся» на нее. (Даже маленькая княгиня в при­сутствии Анатоля, «как старая полковая лошадь», готовит­ся к привычному галопу кокетства.) Княжна Марья при­нимает это выражение за проявление несдерживаемого большого чувства Анатоля к Бурьен, и в ней вновь просы­пается жажда христианского самопожертвования.

— Что думает после этого княжна Марья о своем призвании? — «Мое призвание — быть счастливою другим счастьем, сча­стьем любви и самопожертвования. И него бы это мне ни стоило, я сделаю счастье бедной Амели». Христианское начало торжествует в Марье, но эта чистая, благородная душа жертвует собой, принимая за святую, все оправды­вающую любовь пошленькие ощущения светского дон­жуана.

— А как же тот мир, о котором вспоминает с тоской раненый Николай Ростов? Этот мир, действительно, живет только им. Соня, прочитав письмо от Николая, счастлива, Петя горд за своего брата. Какими-то таинст­венными нитями привязаны члены этой семьи друг к другу. И никакие соображения, доводы рассудка не могут, по мысли Толстого, сравниться с этим интуитивным чув­ством кровного родства. Вот графиня Вера тоже слушает чтение письма от Николая.

— Какая же «справедливая» мысль приходит ей в голову? — «О чем же вы плачете, maman?—сказала Вера.— По всему, что он пишет, надо радоваться, а не плакать».— Это надо чуждо и Ростовым, и самому Толстому. Ничего не надо делать, руководствуясь холодными соображениями: пусть чувство, непосредственное чувство радости и любви, прорывается беспрепятственно наружу и соединит всех людей в одну семью. Когда человек все делает по расчету, заранее обду­мывая каждый свой шаг, он вырывается из роевой жизни, отчуждается от общего, ибо расчет эгоистичен по своей сути, а роднит людей, тянет их друг к другу интуитивное чувство. Не случайно мысль Толстого от столкновения Вериного благоразумия с ростовской сердечностью пере­ходит к спору Бориса и Берга с Николаем о карьере.

Когда мы встречаемся с Бергом в заграничном походе, он отдельными чертами напоминает нам знакомого героя другого произведения, созданного как раз в эпоху дейст­вия романа.

— Благодаря чему Берг сумел устроить выгод­но свои экономические дела?— Он «успел своей исполни­тельностью и аккуратностью заслужить доверие начальст­ва». Вспоминаем: «Нет-с, свой талант у всех».— «У вас?»— «Два-с: умеренность и аккуратность».

— Как Бергу уда­лось успокоить разгневанного великого князя?— Он мол­чал, когда великий князь «пушил» его. Вспомним:

Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел;

При батюшке три года служит,

Тот часто без толку сердит,

А он безмолвием его обезоружит.

Молчалину повезло. Ом перекочевал в очерк Салтыко­ва-Щедрина «В среде умеренности и аккуратности» и пре­образился в Берга в «Войне и мире».

— Но только ли у Берга черты Молчалина? Как решил служить Борис? — Он «решился служить... по... неписаной субординации», той, «которая заставляла... затянутого с багровым лицом генерала почтительно дожидаться» капитана, потому что капитан sitot «для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с прапорщиком...» Здесь та же служба не делу, а лицам, тем, кто может быть тебе поле­зен, чья благосклонность сулит выгоды.

— Как отнесся Ростов к рекомендательному письму, которое ему передал Борис Друбецкой? — Он не хочет им воспользоваться и бросает его под стол: «Черта ли мне в письме!» А Борис, так же как Вера, очень рассудительно и справедливо возражает: «...Раз пойдя по карьере военной службы, надо стараться делать, коль возможно, блестящую карьеру». В свидании Николая и Бориса проявилось это различие в мироощущении человека ростовской породы и карьериста.

Какие бы недостатки ни были у Ростова, человек в нем жив. В том-то и отличие Николая от светских трутней: пусть он довольно ограниченный, пусть в нем много гусар­ства, но у него все идет от души. Поэтому-то и не раздра­жает, нас новая любовь, возникшая у Николая в армии.

— В кого же и как он влюбился? — Он влюбился в царя, влюбился как в девушку. Он испытывает к царю нежность, ему хочется плакать, все в Александре ему кажется «обво­рожительным». По мере приближения царя Николай, не видя его, чувствовал это по тому, как «светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него». Уви­дев государя, Николай чувствует себя, «как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания». Для понимания ха­рактера Николая Ростова эта влюбленность дает очень многое. В этой любви Ростова к Царю совер­шенно отсутствует момент анализа. Он не спрашивает себя, почему он влюблен. Ростов вообще никогда не задает себе вопросов «почему?», «зачем?». И здесь его сила и его сла­бость.

Д. И. Писарев, сравнивая Ростова с Друбецким, замечает: «Борис не становится ни к кому в восторженно-подобострастное отношение. Он всегда готов тонко и при­лично льстить тому человеку, из которого он так или ина­че надеется сделать себе дойную корову... Он может стре­миться только к выгодам, а не к идеалу. У Ростова, напро­тив того, идеалы, кумиры и авторитеты, как грибы, на каждом шагу вырастают... Веровать и любить слепо, стра­стно, беспредельно...— это неистребимая потребность его кипучей природы».

Но этот вопрос — почему?— ставит Толстой. Достоин ли Александр такого обожествления? Толстой не даёт прямого ответа на этот вопрос, однако это не значит, что он избегает выразить свое непосредственное отношение к царю. Он раскрывает это отношение постепенно, разобла­чая своего героя изнутри, отталкиваясь от внешнего обли­ка монарха, вызывающего как будто симпатию, и показы­вая пустоту и ничтожность внутреннего мира героя. Крас­ки на этот образ ложатся так, что у читателя появляется презрение, а не симпатия к герою. Это достигается подбо­ром деталей, подтекстом повествования.

— Расскажите сцену встречи Александра с раненым солдатом на площа­ди в Вишау.— Государь восседает на «энглизированной кобыле» (вспомним штаб-офицера тоже на энглизирован­ной кобыле), он смотрит на раненого, «грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза». У солдата «окровавленная голова». С одной стороны — золото, грация, с другой — кровь. На глазах у императора слезы, он, «видимо, более страдал, чем умирающий солдат». Вот Александр говорит: «Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь!»

А вспомним, какое лицо у него в эти дни, перед сражением при Аустерлице.— «Прекрасное, молодое, счастливое»; «Оно сияло такой веселостью и молодостью... что напоминало ребяче­скую четырнадцатилетнюю резвость». Не видно, чтобы война ощущалась им как «ужасная вещь». Возникает по­дозрение: не играет ли этот резвый мальчик в войну, в солдатиков? Ведь войну-то затеял и он, а теперь вдруг: «Какая ужасная вещь война!»

Читая о переживаниях Николая, о впечатлении, кото­рое на него произвел император, мы начинаем чувствовать, что только что, за несколько страниц до этого, в этой же части, уже читали нечто подобное. «...Когда она (княжна Марья) взглянула на него (Анатоля), красота его поразила ее».— «Когда государь приблизился... и Николай ясно, во всех подробностях, рассмотрел пре­красное, молодое и счастливое лицо императора, он испы­тывал чувство нежности и восторга»; княжна Марья «не могла видеть его (Анатоля), она видела что-то большое, яркое и прекрасное». Вряд ли Толстой намерен­но строил эту параллель. Просто он видел Александра и Анатоля каким-то одним зрением. И, конечно, это срав­нение Александра с Анатолем не лестно для императора. Любопытна и некоторая общность в восприятии людей княжной Марьей и Николаем Ростовым — будущими му­жем и женой. Так император Александр попадает в одну компанию с Анатолем, с Жерковым, а Николай Ростов ка­кими-то нитями связывается с княжной Марьей.

Все ставится на свои места, все соответствует компози­ционной основе романа — четкой антитезе между народ­ным и антинародным, всегда внутренне близким императо­ру. И если по этому поводу могут остаться сомнения, то они развеиваются Толстым в тех главах, где он изобража­ет Аустерлицкое сражение.

Аустерлицкое сражение — завершающий аккорд пер­вого тома. Многие идейные узлы, завязанные Толстым в первом томе, распутываются. Вместе с князем Андреем мы видим, как ничтожество раскрывает себя до конца. Но вместе с тем нам предстоит еще понять истинное величие. Потому-то Аустерлиц — не только завершение, но и нача­ло. «Ничего, ничего нет верного,— думает князь Андрей,— кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!»

— Какие две точки зрения на предстоящее сражение были у командования русских войск и какая из них вос­торжествовала?— Точка зрения «молодых» с Александ­ром во главе: напасть на Наполеона и в решающем сраже­нии разбить его — и точка зрения Кутузова: отступить или подождать подкреплений из России. Восторжествовала точка зрения императора, и утвержден был план австрий­ского генерала Вейротера.

— В чем был главный порок дис­позиции Вейротера?— Она строилась на предположении, что положение неприятеля известно, «тогда как положе­ние это может быть... неизвестно, так как неприятель нахо­дится в движении».

— Какой результат сражения предска­зал Кутузов? — «Я думаю, что сражение будет проигра­но...».

— Как вел себя Кутузов при обсуждении диспозиции Вейротера? Почему он не счел нужным высказаться, вы­двинуть свой план? — Кутузов спал. Он считал, что любой план по сравнению с планом Вейротера «имел тот недоста­ток, что план Вейротера уже был одобрен», а в пользу ка­кого бы то ни было плана в сложившейся ситуации Куту­зов не верил.

— Как вел себя на обсуждении своей диспо­зиции Вейротер? — Крайне самоуверенно. Ему чуждо то, что называется благородным сомнением. Он слепо верит в надежность своего плана. «Он... был испачкан грязью и имел вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый». Гордость его основывалась на том, что его план был утвержден импе­раторами.

Но как только колонны стали «маршировать» по пла­ну, указанному Вейротером, начались «беспорядок и бес­толковщина».

— Какое настроение сразу возникло в ар­мии?— В армии еще до начала сражения распространи­лось убеждение, что оно будет проиграно.

— Как называет Толстой русско-австрийскую армию? — «...Толпы бежали назад»; «войска бежали густой толпой»; «выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей увидел французов».

— В ка­ких природных условиях велось сражение?— Все передви­жение русских войск, а затем и битва проходили в густом тумане. «Туман был так силен, что, несмотря на то что рас­светало, не видно было в десяти шагах перед собой»; «в гу­стом тумане, не видя ничего впереди и кругом, русские лени­во и медленно перестреливались с неприятелем»; «туман сплошным морем расстилался по низу». И этот туман был разлит не только в природе,— туманными, неясными были планы Вейротера, распоряжения командиров. Когда князь Андрей пытался выяснить сущность плана Вейротера, «князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флан­гового движения». Сам Вейротер «говорил быстро, неясно, не глядя в лицо собеседника, не отвечая на делаемые ему вопросы».

— Кто же расплачивался за бездарность Вейро­тера и императоров? — Солдаты и офицеры действующей армии. Вот Ростов узнает, что из «всей... массы огромных красавцев-людей (кавалергардов.— Г. Ф.)... после стычки осталось только осьмнадцать человек». Потом он увидел, что «на поле, как копны на хорошей пашне, лежало человек 10—15 убитых, раненых на каждой десятине места». «На узкой плотине... под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми». Весь этот ад возник по вине человека с «прекрасным счастливым лицом» и «ласковым голосом».

— Как же выглядит Александр после поражения? — «Госу­дарь был бледен, щеки его впали и глаза ввалились»; «заплакав», он «закрыл глаза рукой». И надо было быть влюбленным Ростовым, чтобы при этом в чертах этого жалкого человека увидеть «тем больше прелести, кро­тости».

— А каково было настроение Кутузова перед Аустерлицким сражением и в разгар его? Интересно сравнить настроение Кутузова и его штаба перед сражением с на­строением Александра и его приближенных.— У Кутузова «злое и едкое выражение лица», он «желчно смеется». Вот приближается император со свитой: «Как будто через рас­творенное окно вдруг пахнуло свежим полевым воздухом в душную комнату, так пахнуло на невеселый кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи». Два восприятия пред­стоящей битвы: одно — легкое, радостное; другое — мрач­ное, даже брюзгливое. В свете последующих событий ста­новится ясной авторская мысль, его отношение к тому и другому лагерю: легкомыслие императора граничит с пре­ступлением; Кутузов же испытывает неподдельное горе, думая о людях, которые должны погибнуть, о русской ар­мии, ожидающем ее позоре.

Но ложные отношения приводят к тому, что мальчиш­ка-император учит умудренного опытом старика Кутузова. Не только деньги — мерило человеческой ценности, но и положение.— Какая стычка произошла между Кутузовым и Александром?

«— Что ж вы не начинаете, Михаил Ларионович?

• ...Поджидаю, ваше величество... Не все колонны еще собрались, ваше величество...

• Ведь мы не на Царицыном лугу, Михаил Ларионо­вич, где не начинают парада, пока не придут все полки...

• Потому и не начинаю, государь, что мы не на па­ раде и не на Царицыном лугу...»

Обратим внимание на то, как меняется в течение раз­говора весь облик Кутузова, как меняются интонации его речи.— Кутузов, услышав приближение императора, сморщившись, оглянулся. Когда император подъезжает к нему, «вся его фигура и манера изменилась. Он принял вид подначальственного, нерассуждающего человека». Ког­да начался спор, Кутузов почтительно наклонился вперед; спор разгорается, и «у Кутузова неестественно дрогнула верхняя губа, в то время как он говорил... «поджидаю» (старик теряет власть над собой). И наконец, он говорит резким, «звучным голосом... как бы предупреждая возмож­ность не быть расслышанным, и в лице его еще раз что-то дрогнуло». Но Кутузов понял: нет смысла спорить — бес­полезно. И — «Впрочем, если прикажете, ваше величест­во,— сказал Кутузов, поднимая голову и снова изменяя тон на прежний тон тупого, нерассуждающего, но повинующе­гося генерала».

Так впервые столкнулись представители двух стихий. На стороне одного — истина субординации, истина сама по себе мертвая и ведущая в данном случае к убийствам, но истина господствующая; на другой стороне — правда че­ловеческая, правда сердца и ума, но правда подчиняющая­ся, подавленная. А потому Кутузову остается только стра­дать. «Что делают! Что делают!» — бормочет про себя Ку­тузов, видя путаницу, возникшую перед началом сражения. Когда все пошло так, как он предсказывал, он уже не может сдержать своего горя: «О-оох! — с выражением от­чаяния промычал Кутузов и оглянулся.— Болконский,— прошептал он дрожащим от своего старческого бессилия голосом.— Болконский,— прошептал он, указывая на расстроенный батальон и неприятеля,— что ж это?»

Так воспринимают события люди, облеченные властью. Мы выяснили, что делали, что чувствовали, как выгляде­ли, какое место в событиях занимали Александр и Куту­зов. Перед нами раскрылись ничтожество, лицемерие од­ного и старческая мудрость другого.

— А Наполеон? Его место в событиях, его восприятие их перед началом боя и после победы? — Мысль Толстого, анализирующая и объединяющая, видит внутреннее сход­ство между Наполеоном и Александром. «На... лице его был тот особый оттенок... заслуженного счастья, который бывает на лице влюбленного и счастливого мальчика». Вспомним: лицо Александра «сияло такой веселостью и молодостью... что напоминало ребяческую 14-летнюю рез­вость». Врагов роднит главное — ребяческое легкомыслие в отношении к людям, к народу. Как много смысла вкла­дывает Толстой в условное обращение Наполеона в письме к Александру: «Государь, брат мой». Да, они братья по духу и по делу,— они строят свое счастье на несчастье дру­гих. Князь Андрей видит «ограниченный и счастливый от несчастья других взгляд» Наполеона.

Так обнаруживается главнейшая мысль первого тома — мысль о ничтожестве тех, кто живет собой, своим счасть­ем, построенным на несчастье других. Эта нравственная, а точнее, глубоко безнравственная суть роднит Наполеона с Александром, с князем Василием и его чадами. Убежде­ние в этом разовьется в Толстом впоследствии до страст­ного отрицания права на жизнь всех эксплуататоров.

Когда Толстой начинал работу над романом, он решил: «...не Наполеон и Александр, не Кутузов и Талейран бу­дут моими героями, я буду писать историю людей более свободных, чем государственные люди». В окончательном тексте Толстой делает героями и государственных деяте­лей, и частных лиц. Его интересуют различие и общность в мироощущении тех, кто вершит судьбами людей, и самих этих людей.

— Как воспринимают войну, кровь, смерть одних я тщеславную радость других те «свободные частные лица», о которых собирался писать Толстой? Ведь по мысли Толстого, именно благодаря тому, что эти люди свободны, им легче свободно же оценивать жизненные явления.

— Воплощением толстовских исканий смысла жизни является Андрей Болконский. В небольшой период времени — в один день Аустерлицкого сражения — происходит в нем перелом; в этот день — и высший взлет князя Анд­рея, и первое глубочайшее разочарование его (его презре­ние к свету мы не можем назвать «разочарованием», по­скольку Толстой не показал, был ли князь Андрей «оча­рован» им).

— Чего ждал князь Андрей от предстоящего сражения? — «Завтра же, может быть,— даже наверное завтра, я это предчувствую,— в первый раз мне придется, наконец, показать все то, что я могу сделать»; «И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец представляется ему...» Тулон — путь к славе, к торжеству над людьми. В этот момент Андрей становит­ся в мыслях своих на тот путь, который приводит людей, проникнутых бессознательным чувством единения с общим, к разрыву с этим общим. Князь Андрей хочет стать над людьми. Мечта о славе жила в юности и в душе писа­теля. Расставание с этой мечтой отразилось на страницах «Войны и мира». (Толстой в дневнике 1851 года, обли­чая себя в разных грехах, чаще всего упоминает «тщесла­вие». Желание прославиться владело Толстым в первые годы после того, как он оставил университет. На Кавказе он уже записывает в дневнике: «Все меня мучит жажда... не славы — славы я не хочу и презираю ее, а принимать большое влияние в счастьи и пользе людей»)

— Что становится для князя Андрея самым важным накануне Аустерлица? — «...Хочу славы, хочу быть изве­стным людям, хочу быть любимым ими... одного этого я хочу, для одного этого я живу».

— Чувствует ли Андрей Болконский свой отрыв от людей? — Да, он чувствует, что то, что для него важно, другим безразлично. Он мечтает о славе и слышит в это время разговор кутузовского куче­ра с поваром:

«— Тит, а Тит?

• Ну,— отвечал старик.

• Тит, ступай молотить,— говорил шутник.

• Тьфу, ну те к черту,— раздавался голос, покрывае­мый хохотом денщиков и слуг».

У этих людей совсем другая жизнь, и полюбить его, князя Андрея, они не смогут: к разным мирам они принад­лежат. У него свой, личный мир; их мир, их жизнь — нечто непонятное и чуждое ему. «И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинствен­ной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане». Князь Андрей в первый раз сближается с тем миром, который олицетворяет собой Наполеон. В это же время на высоте при деревне Шлапаниц стоял Напо­леон и тоже, глядя на солнце, выплывающее из этого же тумана, видел, как оно осветит поле его торжества. И он тоже не думал о том, что его торжество будет следствием страданий и гибели людей. Наполеоновское начало, как яд, проникло в кровь князя Андрея.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно...

И вот эта минута настала.

— Прочитаем главку XVI третьей части первого тома.— Да, князь Андрей несомнен­но проявил здесь героизм. «Вот оно! — думал князь Анд­рей, охватив древко знамени и с наслаждением слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него». Слава достается нелегко, и в этом тоже ее сладость.

— Обратим внимание на внешнее и внутреннее движение и торможе­ние.— Князь Андрей стремится к славе, он рвется к ней. Схватив знамя, он «побежал вперед с несомненной уверен­ностью, что весь батальон побежит за ним. Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один, другой солдат, и весь батальон с криком «ура!» побежал вперед и обогнал его... Одни дрались, другие бросали пуш­ки и бежали к нему навстречу». Все это движение соответ­ствует внутреннему порыву князя Андрея. Но как раньше его мечты о славе притормаживались разговором кучера с поваром Титом, так и здесь он вдруг видит не все поле, а одну фигуру рыжего безоружного артиллериста, который дерется с французом. «Что они делают? — думал князь Андрей, глядя на них.

— Зачем не бежит рыжий артилле­рист, когда у него нет оружия?» И он, раненный, уже чув­ствует, что и сам не может бежать. «Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются»,— подумал он и упал на спину». С этим прекращением внешнего движения резко останав­ливается порыв его к славе. Он видит небо. И,— по конт­расту с прежним стремительным движением: «Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал,— подумал князь Андрей,— не так, как мы бежали, кричали и дрались...»

В повествование вновь врывается небо. Оно заполняет взор князя Андрея, и в этом взоре уже нет места земным страстям. «Да, все пустое, все обман, кроме этого беско­нечного неба...»

— Что же включает князь Андрей в это «все»? Случайно ли он пришел к выводу о тщете мирских страстей? — Нет, Толстой мастерски подводил своего ге­роя к этому выводу. То, что накапливалось в его сознании в эти месяцы войны, получает теперь ясную форму: князь Андрей наконец осознал страшную противоположность между суетой, ложью, борьбой тщеславий, притворством, озлоблением, страхом, царящими на этой бессмысленной войне, и спокойным величием «бесконечного неба». Он при­ходит к отрицанию войны, военного дела, политики. Лжи­вость всего этого ему абсолютно ясна (вспомним: «ничто­жество всего того, что мне понятно»), но где же правда, где величие — он не знает, хотя, как ему кажется, чувст­вует «величие чего-то непонятного, но важнейшего».

Эти мысли князя Андрея — вывод не только его само­го и не только из исканий его на первом этапе развития, но и вывод Толстого из всего первого тома.

Назревают те острые противоречия великого художника, о которых говорит Ленин: уже теперь, до идейного перелома, к кото­рому шел Толстой и к которому готовила его и работа над «Войной и миром», «борьба с крепостническим и полицей­ским государством, с монархией превращалась у него в от­рицание политики».

Вместе с тем важно, что Толстой под­водит своего героя к мысли о ничтожности стремления к личному счастью, если оно, это счастье, не связано с чем-то большим, общим, «с небом».

И, наконец, увидишь ты,

Что счастья и не надо было,

Что сей несбыточной мечты

И на полжизни не хватило,

Что через край перелилась

Восторга творческого чаша,

И все уж не мое, а наше,

И с миром утвердилась связь —

И только с нежною улыбкой

Порою будешь вспоминать

О детской той мечте, о зыбкой,

Что счастием привыкли звать!

А. Блок

13