География путешествий Николая Гумилева

География путешествий Николая Гумилёва.

3(15) апреля 1886 года родился Николай Степанович Гумилёв, русский поэт, основоположник акмеизма, исследователь Африки, дважды георгиевский кавалер, первый муж Анны Ахматовой, отец историка Льва Гумилёва. В детстве он был слабым и болезненным мальчиком, но это не мешало ему принимать участие в шумных играх с другими детьми. Однако больше игр его интересовали путешествия и экспедиции, военные походы и подвиги. Даже свой первый сборник стихов он назвал «Путь конквистадоров». Он и сам, подобно одному из лирических героев своих стихотворений, «весело преследовал звезду», и звезда эта вела будущего основоположника акмеизма в Африку.

С 1906 года Николай Гумилёв жил в Париже и много путешествовал. Побывал в Италии и Франции. Находясь в Париже, издавал литературный журнал «Сириус» (в котором дебютировала А. Ахматова), но вышло только 3 номера журнала. Посещал выставки, знакомился с французскими и русскими писателями, состоял в интенсивной переписке с Брюсовым, которому посылал свои стихи, статьи, рассказы. На следующий год, в апреле, Гумилёв вернулся в Россию, чтобы пройти призывную комиссию. В России молодой поэт встретился с учителем — Брюсовым и возлюбленной — Анной Горенко. В июле он из Севастополя отправился в своё первое путешествие по Леванту и в конце июля вернулся в Париж. О том, как прошло путешествие, нет никаких сведений, кроме писем Брюсову.

Африка

Первая экспедиция в Абиссинию

Хотя Африка ещё с детства привлекала Гумилёва, решение отправиться туда пришло внезапно и 25 сентября он отправляется в Одессу, оттуда — в Джибути, затем в Абиссинию. Подробности этого путешествия неизвестны. Известно лишь, что он побывал в Аддис-Абебе на парадном приёме у негуса. В статье «умер ли Менелик?» поэт обрисовал происходившие при троне смуты.

Вторая экспедиция в Абиссинию

Вторая экспедиция состоялась в 1913 году. Она была организована лучше

и согласована с Академией наук. Сначала Гумилёв хотел пересечь данакильскую пустыню, изучить малоизвестные племена и попытаться их цивилизовать, но Академия отклонила этот маршрут как дорогостоящий, и

поэт вынужден был предложить новый маршрут:

Я должен был отправиться в порт Джибутти оттуда по железной дороге к Харрару, потом, составив караван, на юг, в область между Сомалийским полуостровом и озёрами Рудольфа, Маргариты, Звай; захватить возможно большой район исследования.

Стихотворения о Африке:

Судан

Ах, наверно, сегодняшним утром Слишком громко звучат барабаны, Крокодильей обтянуты кожей, Слишком звонко взывают колдуньи На утесах Нубийского Нила, Потому что сжимается сердце, Лоб горяч и глаза потемнели, И в мечтах оживленная пристань, Голоса смуглолицых матросов, В пенных клочьях веселое море, А за морем ущелье Дарфура, Галереи-леса Кордофана И великие воды Борну. Города, озаренные солнцем, Словно клады в зеленых трущобах, А из них, как грозящие руки, Минареты возносятся к небу. А на тронах из кости слоновой Восседают, как древние бреды, Короли и владыки Судана, Рядом с каждым, прикованный цепью, Лев прищурился, голову поднял И с усов лижет кровь человечью, Рядом с каждым играет секирой Толстогубый, с лоснящейся кожей, Черный, словно душа властелина, В ярко-красной рубашке палач. Перед ними торговцы рабами Свой товар горделиво проводят, Стонут люди в тяжелых колодках, И белки их сверкают на солнце, Проезжают вожди из пустыни, В их тюрбанах жемчужные нити, Перья длинные страуса вьются Над затылком играющих коней, И надменно проходят французы, Гладко выбриты, в белой одежде, В их карманах бумаги с печатью, Их завидя, владыки Судана Поднимаются с тронов своих. А кругом на широких равнинах, Где трава укрывает жирафа, Садовод Всемогущего Бога В серебрящейся мантии крыльев Сотворил отражение рая: Он раскинул тенистые рощи Прихотливых мимоз и акаций, Рассадил по холмам баобабы, В галереях лесов, где прохладно И светло, как в дорическом храме, Он провел многоводные реки И в могучем порыве восторга Создал тихое озеро Чад. А потом, улыбнувшись как мальчик, Что придумал забавную шутку, Он собрал здесь совсем небывалых, Удивительных птиц и животных. Краски взяв у пустынных закатов, Попугаям он перья раскрасил, Дал слону он клыки, что белее Облаков африканского неба, Льва одел золотою одеждой И пятнистой одел леопарда, Сделал рог, как янтарь, носорогу, Дал газели девичьи глаза. И ушел на далекие звезды - Может быть, их раскрашивать тоже. Бродят звери, как Бог им назначил, К водопою сбираются вместе И не знают, что дивно прекрасны, Что таких, как они, не отыщешь, И не знает об этом охотник, Что в пылающий полдень таится За кустом с ядовитой стрелою И кричит над поверженным зверем, Исполняя охотничью пляску, И уносит владыкам Судана Дорогую добычу свою. Но роднят обитателей степи Иногда луговые пожары. День, когда затмевается солнце От летящего по ветру пепла И невиданным зверем багровым На равнинах шевелится пламя, Этот день - оглушительный праздник, Что приветливый Дьявол устроил Даме Смерти и Ужасу брату! В этот день не узнать человека Средь толпы опаленных, ревущих, Всюду бьющих клыками, рогами, Сознающих одно лишь: огонь! Вечер. Глаз различить не умеет Ярких нитей на поясе белом; Это знак, что должны мусульмане Пред Аллахом свершить омовенье, Тот водой, кто в лесу над рекою, Тот песком, кто в безводной пустыне. И от голых песчаных утесов Беспокойного Красного Моря До зеленых валов многопенных Атлантического Океана Люди молятся. Тихо в Судане, И над ним, над огромным ребенком, Верю, верю, склоняется Бог.

Оглушенная ревом и топотом

Оглушенная ревом и топотом, Облеченная в пламя и дымы, О тебе, моя Африка, шёпотом В небесах говорят серафимы. И твое раскрывая Евангелье, Повесть жизни ужасной и чудной, О неопытном думают ангеле, Что приставлен к тебе, безрассудной. Про деянья свои и фантазии, Про звериную душу послушай, Ты, на дереве древнем Евразии Исполинской висящая грушей. Обреченный тебе, я поведаю О вождях в леопардовых шкурах, Что во мраке лесов за победою Водят полчища воинов хмурых; О деревнях с кумирами древними, Что смеются улыбкой недоброй, И о львах, что стоят над деревнями И хвостом ударяют о ребра. Дай за это дорогу мне торную, Там где нету пути человеку, Дай назвать моим именем черную, До сих пор неоткрытую реку. И последняя милость, с которою Отойду я в селенья святые, Дай скончаться под той сикоморою, Где с Христом отдыхала Мария.

Аддис-Абеба, город роз

Аддис-Абеба, город роз. На берегу ручьев прозрачных, Небесный див тебя принес, Алмазный, средь ущелий; мрачных.

Армидин сад… Там пилигрим Хранит обет любви неясной. Мы все склоняемся пред ним, А розы душны, розы красны.

Там смотрит в душу чей-то взор, Отравы полный и обманов, В садах высоких сикомор, Аллеях сумрачных платанов.

Сахара

Все пустыни друг другу от века родны,   Но Аравия, Сирия, Гоби, — Это лишь затиханье сахарской волны,   В сатанинской воспрянувшей злобе. Плещет Красное море, Персидский залив,   И глубоки снега на Памире, Но ее океана песчаный разлив   До зеленой доходит Сибири. Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей,   Ты в одной лишь пустыне на свете Не захочешь людей и не встретишь людей,   А полюбишь лишь солнце да ветер. Солнце клонит лицо с голубой вышины,   И лицо это девственно юно, И, как струи пролитого солнца, ровны   Золотые песчаные дюны. Всюду башни, дворцы из порфировых скал,   Вкруг фонтаны и пальмы на страже, Это солнце на глади воздушных зеркал   Пишет кистью лучистой миражи. Живописец небесный осенней порой   У подножия скал и растений На песке, как на гладкой доске золотой, Расстилает лиловые тени. И, небесный певец, лишь подаст она знак,   Прозвучат гармоничные звоны, Это лопнет налитый огнем известняк   И рассыплется пылью червленой. Блещут скалы, темнеют над ними внизу   Древних рек каменистые ложа, На покрытое волнами море в грозу,   Ты промолвишь, Сахара похожа. Но вглядись: эта вечная слава песка —   Только горнего отсвет пожара, С небесами, где легкие спят облака,   Бродят радуги, схожа Сахара. Буйный ветер в пустыне второй властелин.   Вот он мчится порывами, точно Средь высоких холмов и широких долин   Дорогой иноходец восточный. И звенит и поет, поднимаясь, песок,   Он узнал своего господина, Воздух меркнет, становится солнца зрачок,   Как гранатовая сердцевина. И чудовищных пальм вековые стволы,   Вихри пыли взметнулись и пухнут, Выгибаясь, качаясь, проходят средь мглы,   В Тайно веришь — вовеки не рухнут. Так и будут бродить до скончанья веков,   Каждый час все грозней и грознее, Головой пропадая среди облаков,   Эти страшные серые змеи. Но мгновенье… отстанет и дрогнет одна   И осядет песчаная груда, Это значит — в пути спотыкнулась она   О ревущего в страхе верблюда. И когда на проясневшей глади равнин   Все полягут, как новые горы, В Средиземное море уходит хамсин   Кровь дурманить и сеять раздоры. И стоит караван, и его проводник   Всюду посохом шарит в тревоге, Где-то около плещет знакомый родник,   Но к нему он не знает дороги. А в оазисах слышится ржанье коня   И под пальмами веянье нарда, Хоть редки острова в океане огня,   Точно пятна на шкуре гепарда. Но здесь часто звучит оглушающий вой,   Блещут копья и веют бурнусы. Туарегов, что западной правят страной,   На востоке не любят тиббусы. И пока они бьются за пальмовый лес,   За верблюда иль взоры рабыни, Их родную Тибести, Мурзук, Гадамес   Заметают пески из пустыни. Потому что пустынные ветры горды   И не знают преград своеволью, Рушат стены, сады засыпают, пруды   Отравляют белеющей солью. И, быть может, немного осталось веков,   Как на мир наш, зеленый и старый, Дико ринутся хищные стаи песков   Из пылающей юной Сахары. Средиземное море засыпят они,   И Париж, и Москву, и Афины, И мы будем в небесные верить огни,   На верблюдах своих бедуины. И когда, наконец, корабли марсиан   У земного окажутся шара, То увидят сплошной золотой океан    И дадут ему имя: Сахара.

Рощи пальм и заросли алоэ

Рощи пальм и заросли алоэ, Серебристо-матовый ручей, Небо, бесконечно-голубое, Небо, золотое от лучей. И чего еще ты хочешь, сердце? Разве счастье — сказка или ложь? Для чего ж соблазнам иноверца Ты себя покорно отдаешь? Разве снова хочешь ты отравы, Хочешь биться в огненном бреду, Разве ты не властно жить, как травы В этом упоительном саду?

Галла

Восемь дней от Харрара я вел караван Сквозь Черчерские дикие горы И седых на деревьях стрелял обезьян, Засыпал средь корней сикоморы. На девятую ночь я увидел с горы - Этот миг никогда не забуду- Там внизу, в отдаленной равнине, костры, Точно красные звезды, повсюду. И помчались один за другими они, Точно тучи в сияющей сини, Ночи трижды-святые и странные дни На широкой галлаской равнине. Все, к чему приближался навстречу я тут, Было больше, чем видел я раньше: Я смотрел, как огромных верблюдов пасут У широких прудов великанши. Как саженного роста галласы, скача В леопардовых шкурах и львиных, Убегающих страусов рубят сплеча На горячих конях-исполинах. И как поят парным молоком старики Умирающих змей престарелых... И, мыча, от меня убегали быки, Никогда не видавшие белых. Временами я слышал у входа пещер Звуки песен и бой барабанов, И тогда мне казалось, что я Гулливер, Позабытый в стране великанов. И таинственный город, тропический Рим, Шейх-Гуссейн я увидел высокий, Поклонился мечети и пальмам святым, Был допущен пред очи пророка. Жирный негр восседал на персидских коврах В полутемной неубранной зале, Точно идол, в браслетах, серьгах и перстнях, Лишь глаза его дивно сверкали. Я склонился, он мне улыбнулся в ответ, По плечу меня с лаской ударя, Я бельгийский ему подарил пистолет И портрет моего государя. Всё расспрашивал он, много ль знают о нем В отдаленной и дикой России... Вплоть до моря он славен своим колдовством, И дела его точно благие. Если мула в лесу ты не можешь найти, Или раб убежал беспокойный, Всё получишь ты вдруг, обещав принести Шейх-Гуссейну подарок пристойный.

Красное море

Здравствуй, Красное Море, акулья уха, Негритянская ванна, песчаный котел! На утесах твоих, вместо влажного мха, Известняк, словно каменный кактус, расцвел. На твоих островах в раскаленном песке, Позабыты приливом, растущим в ночи, Издыхают чудовища моря в тоске: Осьминоги, тритоны и рыбы-мечи. С африканского берега сотни пирог Отплывают и жемчуга ищут вокруг, И стараются их отогнать на восток С аравийского берега сотни фелук. Если негр будет пойман, его уведут На невольничий рынок Ходейды в цепях, Но араб несчастливый находит приют В грязно-рыжих твоих и горячих волнах. Как учитель среди шалунов, иногда Океанский проходит средь них пароход, Под винтом снеговая клокочет вода, А на палубе — красные розы и лед. Ты бессильно над ним; пусть ревет ураган, Пусть волна как хрустальная встанет гора, Закурив папиросу, вздохнет капитан: — «Слава Богу, свежо! Надоела жара!» — Целый день над водой, словно стая стрекоз, Золотые летучие рыбы видны, У песчаных, серпами изогнутых кос, Мели, точно цветы, зелены и красны. Блещет воздух, налитый прозрачным огнем, Солнце сказочной птицей глядит с высоты: — Море, Красное Море, ты царственно днем, Но ночами вдвойне ослепительно ты! Только тучкой скользнут водяные пары, Тени черных русалок мелькнут на волнах, Да чужие созвездья, кресты, топоры, Над тобой загорятся в небесных садах. И огнями бенгальскими сразу мерцать Начинают твои колдовские струи, Искры в них и лучи, словно хочешь

создать, Позавидовав небу, ты звезды свои. И когда выплывает луна на зенит, Ветр проносится, запахи леса тая, От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит, Как Эолова арфа, поверхность твоя. На обрывистый берег выходят слоны, Чутко слушая волн набегающих шум, Обожать отраженье ущербной луны, Подступают к воде и боятся акул. И ты помнишь, как, только одно из морей, Ты исполнило некогда Божий закон, Разорвало могучие сплавы зыбей, Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.

Гиена

Над тростником медлительного Нила, Где носятся лишь бабочки да птицы, Скрывается забытая могила Преступной, но пленительной царицы.

Ночная мгла несёт свои обманы, Встаёт луна, как грешная сирена, Бегут белесоватые туманы, И из пещеры крадется гиена.

Смотрите все, как шерсть моя дыбится, Как блещут взоры злыми огоньками, Не правда ль, я такая же царица, Как та, что спит под этими камнями?

В ней билось сердце, полное изменой, Носили смерть изогнутые брови, Она была такою же гиеной, Она, как я, любила запах крови".

Её стенанья яростны и грубы, Её глаза зловещи и унылы, И страшны угрожающие зубы На розоватом мраморе могилы.

"Смотри, луна, влюблённая в безумных, Смотрите, звёзды, стройные виденья, И тёмный Нил, владыка вод бесшумных, И бабочки, и птицы, и растенья.

По деревням собаки воют в страхе, В домах рыдают маленькие дети, И хмурые хватаются феллахи За длинные безжалостные плети.

Ягуар

Странный сон увидел я сегодня: Снилось мне, что я сверкал на небе, Но что жизнь, чудовищная сводня, Выкинула мне недобрый жребий. Превращен внезапно в ягуара, Я сгорал от бешеных желаний, В сердце - пламя грозного пожара, В мускулах - безумье содроганий. И к людскому крался я жилищу По пустому сумрачному полю Добывать полуночную пищу, Богом мне назначенную долю. Но нежданно в темном перелеске Я увидел нежный образ девы И запомнил яркие подвески, Поступь лани, взоры королевы. «Призрак Счастья, Белая Невеста»… Думал я, дрожащий и смущенный, А она промолвила: «Ни с места!» И смотрела тихо и влюбленно. Я молчал, ее покорный кличу, Я лежал, ее окован знаком, И достался, как шакал, в добычу Набежавшим яростным собакам. А она прошла за перелеском Тихими и легкими шагами, Лунный луч кружился по подвескам, Звезды говорили с жемчугами.

Жираф

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на влаге широких озер. Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полет. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот. Я знаю веселые сказки таинственных стран Про чёрную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя. И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав. Ты плачешь? Послушай... далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Носорог

Видишь, мчатся обезьяны С диким криком на лианы, Что свисают низко, низко, Слышишь шорох многих ног? Это значит — близко, близко От твоей лесной поляны Разъяренный носорог. Видишь общее смятенье, Слышишь топот? Нет сомненья, Если даже буйвол сонный Отступает глубже в грязь. Но, в нездешнее влюбленный, Не ищи себе спасенья, Убегая и таясь. Подними высоко руки С песней счастья и разлуки, Взоры в розовых туманах Мысль далеко уведут, И из стран обетованных Нам незримые фелуки За тобою приплывут.

Слоненок

Моя любовь к тебе сейчас — слонёнок, Родившийся в Берлине иль Париже И топающий ватными ступнями По комнатам хозяина зверинца. Не предлагай ему французских булок, Не предлагай ему кочней капустных, Он может съесть лишь дольку мандарина, Кусочек сахару или конфету. Не плачь, о нежная, что в тесной клетке Он сделается посмеяньем черни, Чтоб в нос ему пускали дым сигары Приказчики под хохот мидинеток. Не думай, милая, что день настанет, Когда, взбесившись, разорвет он цепи И побежит по улицам и будет, Как автобус, давить людей вопящих. Нет, пусть тебе приснится он под утро В парче и меди, в страусовых перьях, Как тот, Великолепный, что когда-то Нес к трепетному Риму Ганнибала.

Леопард

Колдовством и ворожбою В тишине глухих ночей Леопард, убитый мною, Занят в комнате моей. Люди входят и уходят, Позже всех уходит та, Для которой в жилах бродит Золотая темнота. Поздно. Мыши засвистели, Глухо крякнул домовой, И мурлычет у постели Леопард, убитый мной. — По ущельям Добробрана Сизый плавает туман, Солнце, красное, как рана, Озарило Добробран. — Запах меда и вервены Ветер гонит на восток, И ревут, ревут гиены, Зарывая нос в песок. — Брат мой, брат мой, ревы слышишь, Запах чуешь, видишь дым? Для чего ж тогда ты дышишь Этим воздухом сырым? — Нет, ты должен, мой убийца, Умереть в стране моей, Чтоб я снова мог родиться

В леопардовой семье. — Неужели до рассвета Мне ловить лукавый зов? Ах, не слушал я совета, Не спалил ему усов! Только поздно! Вражья сила Одолела и близка: Вот затылок мне сдавила, Точно медная, рука… Пальмы… с неба страшный пламень Жжет песчаный водоем… Данакиль припал за камень С пламенеющим копьем. Он не знает и не спросит, Чем душа моя горда, Только душу эту бросит, Сам не ведая куда. И не в силах я бороться, Я спокоен, я встаю, У жирафьего колодца Я окончу жизнь мою.

Эзбекие

Как странно - ровно десять лет прошло С тех пор, как я увидел Эзбекие, Большой каирский сад, луною полной Торжественно в тот вечер освещенный. Я женщиною был тогда измучен, И ни соленый, свежий ветер моря, Ни грохот экзотических базаров, Ничто меня утешить не могло. О смерти я тогда молился Богу И сам ее приблизить был готов. Но этот сад, он был во всем подобен Священным рощам молодого мира: Там пальмы тонкие взносили ветви, Как девушки, к которым Бог нисходит. На холмах, словно вещие друиды, Толпились величавые платаны, И водопад белел во мраке, точно Встающий на дыбы единорог; Ночные бабочки перелетали Среди цветов, поднявшихся высоко, Иль между звезд, - так низко были звезды, Похожие на спелый барбарис.

И, помню, я воскликнул: «Выше горя И глубже смерти - жизнь! Прими, Господь, Обет мой вольный: что бы ни случилось, Какие бы печали, униженья Ни выпали на долю мне, не раньше Задумаюсь о легкой смерти я, Чем вновь войду такой же лунной ночью Под пальмы и платаны Эзбекие». Как странно - ровно десять лет прошло, И не могу не думать я о пальмах, И о платанах, и о водопаде, Во мгле белевшем, как единорог. И вдруг оглядываюсь я, заслыша В гуденьи ветра, в шуме дальней речи И в ужасающем молчаньи ночи Таинственное слово - Эзбекие. Да, только десять лет, но, хмурый странник, Я снова должен ехать, должен видеть Моря, и тучи, и чужие лица, Все, что меня уже не обольщает, Войти в тот сад и повторить обет Или сказать, что я его исполнил И что теперь свободен…

Сады души

Сады моей души всегда узорны, В них ветры так свежи и тиховейны, В них золотой песок и мрамор черный, Глубокие, прозрачные бассейны. Растенья в них, как сны, необычайны, Как воды утром, розовеют птицы, И — кто поймет намек старинной тайны? — В них девушка в венке великой жрицы. Глаза, как отблеск чистой серой стали, Изящный лоб, белей восточных лилий, Уста, что никого не целовали И никогда ни с кем не говорили. И щеки — розоватый жемчуг юга, Сокровище немыслимых фантазий, И руки, что ласкали лишь друг друга, Переплетясь в молитвенном экстазе. У ног ее — две черные пантеры С отливом металлическим на шкуре. Взлетев от роз таинственной пещеры, Ее фламинго плавает в лазури. Я не смотрю на мир бегущих линий, Мои мечты лишь вечному покорны. Пускай сирокко бесится в пустыне, Сады моей души всегда узорны.