Лицом к Ленинграду
(К 110-летию со дня рождения О.Ф. Берггольц)
Пучков Максим Васильевич,
Руководитель: Зобанова Татьяна Владимировна,
преподаватель русского языка и литературы
Аннотация
В статье рассмотрены произведения Ольги Берггольц, которые звучали в блокадном Ленинграде.
Сейчас уже не бывает такой поэтической славы, какая была у Ольги Берггольц. Популярность бывает и большая. Но слава — нет.
С осени 1941 года и до конца войны раздавался голос Берггольц из Ленинграда — на всю страну, опровергая веками освященную мудрость: когда гремит оружие, музы безмолвствуют.
Дело было не только в том, что Берггольц постоянно читала свои стихи по радио из осажденного города. Читали их и другие лучшие наши поэты. И их голоса, тоже превозмогая гул орудий, вселяли мужество и надежду в сердца людей. Русской поэтической традиции, начиная с Державина и Жуковского, с его «Певца во стане русских воинов», свойственно в грозные дни преодолевать всяческие эстетические, «сепаратные» барьеры и границы. В годы Великой Отечественной войны они, можно сказать, были сметены.
И все-таки слава Берггольц была особой, высшей. В самый трагический момент блокады — зимой 1941 — 1942 года — в ее поэзии прозвучало и зазвенело окончательное душевное преодоление смерти правдой жизни:
Двойною жизнью мы сейчас живем: в кольце, во мраке, в голоде, в печали мы дышим завтрашним, свободным, щедрым днем, мы этот день уже завоевали.
Берггольц нашла прямой лирический путь «от сердца к сердцу» во время, когда многие сердца переставали биться. Она создала обратную, оживляющую и сердце поэта, и сердце читателя связь, потому что испила чашу страдания со всеми и до дна. Никто из живых не мог бы сказать в те дни, когда Берггольц создавала приведенные строки «Февральского дневника», что ее доля меньше или легче доли другого ленинградца. Не было человека, который не признал бы ее права говорить в ту страшную минуту о своем сокровенном опыте, через себя, через свои страдания изживать общую беду. Это право и эту правду лирического сердечного диалога с ленинградцами, и от их имени — со страной, Берггольц оценила в себе как пророческую:
Я говорю за всех,кто здесь погиб.
В моих стихах глухие их шаги,
их вечное и жаркое дыханье.
Я говорю за всех, кто здесь живет,
кто проходил огонь, и смерть, и лед,
я говорю, как плоть твоя, народ,
по праву разделенного страданья...
Свидетели первой блокадной зимы рассказывают, что в той мертвой паузе февраля 1942 года, когда в городе не было ни воды, ни еды, ни света, когда перестали выходить газеты и уже несколько дней молчало радио, они услышали, как из репродуктора «сквозь шуршание и треск, собираясь с силами и вновь обессиливая, пробивался к людям чей-то слабый женский голос». Это был едва узнаваемый, но все же знакомый голос Берггольц, голос, произносивший стихи. Она читала их своему городу почти шепотом. Шепот этот услышала вся страна. Она уже знала этот голос, месяц назад, в канун нового, 1942 года читавший:
Ленинград в декабре, Ленинград в декабре!
О, как ставенки стонут на темной заре,
как угрюмо твое ледяное жилье,
как врагами изранено тело твое...
Мама, Родина светлая, из-за кольца
Да, мы вновь не отводим от смерти лица,
принимаем голодный и медленный бой.
«Ежечасно гордимся тобой».
Как не понять, что письма, полученные Ольгой Берггольц после поэтических выступлений тех дней по ленинградскому радио, она воспринимала потом как высшую награду всей своей жизни.
«Поэзия в те дни в Ленинграде приняла на себя благородное бремя почти всего искусства, — писала Берггольц. — Я думаю, что никогда больше не будут люди слушать стихи так, как слушали стихи ленинградских поэтов в ту зиму голодные, опухшие, еле живые ленинградцы».
Из многих стихов замечательных поэтов лирические строчки Берггольц, вбиравшие в себя все горе и все мужество ленинградцев, были самыми насущными, самыми согревающими души и сердца людей. Они удавались ей, потому что она верила в их необходимость, знала о ней. Через все ее творчество проходит образ поэзии, воспринятый от Лермонтова, как образ колокола, звучащего «на башне вечевой во дни торжеств и бед народных». В «Дневных звездах» образ этот материализуется, приобретает зримые очертания угличского колокола, отправленного в ссылку вместе с угличанами после смерти царевича Дмитрия, и колокольчиков валдайской дуги, звеневших некогда на русских просторах...
Эти колокольчики, эти колокола поэзии, ее музыка, способность ее воспринимать пробуждают в человеке человеческое, высвечивают в нем лучшие черты. «Бессмертным свидетельством величия духа ленинградцев, — говорит Берггольц, — останется эта деталь первой блокадной зимы — способность в таком кошмаре, среди таких физических и нравственных терзаний отзываться на поэзию, на искусство».
Основное свойство лирики Берггольц раскрывается в ее проповеднически-исповедальном характере. Подобный сплав очевидных крайностей, к тому же, как принято считать, антипоэтических, дается только большим художникам, крупным личностям. В этом отношении Берггольц прямо наследует Маяковскому, хотя как стихотворец она на него похожа очень мало.
Убеждение, что поэзия обозначает самые высшие человеческие ценности, что в ней запечатлены идеалы, к которым стремится весь народ, все человечество, в стихах Берггольц прорастает из интимного размышления, по своей форме похожего на дневниковую запись.
В лирический дневник Берггольц заносила только то, что ей диктовала совесть. Он начисто лишен тех «ничтожных откровенностей», о которых она однажды с презрением обмолвилась. Художник, полагала она, «...рассказывая о своем сердце, даже о тайных его движениях, обязательно расскажет о сердце народа».
Ольга Берггольц знала цену себе и своей поэзии.
Мысль ее в блокадные дни перерастала собственное «я». Берггольц ощущала, что через ее музу к бессмертию стремилось все близкое ее душе, все, что через нее проходило, — и люди, и город, и мальчишки на крыше, что «свистят и улюлюкают проносящимся „мессерам"...»
Подобно Ахматовой, которую Берггольц почитала больше всех современных ей поэтов, она верила в нетленную сохранность русской речи, в долговечность «царственного слова».
Вера Ольги Берггольц была обоснована убежденностью в могуществе поэзии, в ее силе, не имеющей, в отличие от иных созданий беспокойного человеческого разума, локальных границ.
Берггольц с первых литературных шагов проповедовала мечту. Самой по себе жизни, реальности ей всегда было мало. Даже тогда, когда эта реальность оборачивалась к ней своими острыми углами, Берггольц не опускала голову, не завораживала себя темнотой.
Величие и достоинство Берггольц, величие ее «жестокого расцвета», как сказала она сама, заключается в том, что она обретала уверенность и силу духа не в дни удач, не тогда, когда ей улыбалась судьба, но в дни бедствий. В начале войны и в дни блокады, когда общая народная трагедия явственно обозначилась как более значительная, более глубокая, чем любая собственная, личная, тогда-то Берггольц и нашла в себе неисчерпанные и неисчерпаемые силы, всю себя отдав делу победы. В 1943 году она писала из осажденного города: «Тема Ленинграда — это тема победы жизни, когда не было условий для нее...».
«Лучшие стихи Ольги Берггольц, — считал Наровчатов, — вызваны к жизни трагедией». В одном из значительнейших из них, созданном в первые дни войны, прямое благородство ее души запечатлелось с особенной ясностью и силой:
Мы предчувствовали полыханье этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной — с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала...
Предвосхищение истинной жизни, которым всегда дорожила в себе Берггольц, как правдой бытия, она сохранила до конца. Об этом говорят последние строчки наиболее зрелой и свободной из ее книг — книги «Дневные звезды»: «Я раскрыла перед вами душу, как створки сердца, со всем его сумраком и светом. Загляните же в него! И если вы увидите хоть часть себя, хоть часть своего пути, — значит, вы увидели дневные звезды, значит, они зажглись во мне, они будут все разгораться в Главной книге, которая всегда впереди, которую мы с вами пишем непрерывно и неустанно...»
Жанр «открытого дневника» как специфически берггольцевскую форму в литературе восприняли после появления «Дневных звезд» — «Главной книги», понравившейся многим поклонникам ее музы не меньше ее стихов. Те же, что в этой книге, художественные принципы видны и в ее лучшем позднем стихотворном сборнике «Узел». В нем спаяны в единое художественно-смысловое целое разрозненные поэтические страницы отдаленных и близких к нашему времени дней.
Берггольц хотела, чтобы ее тексты воспринимались как «вечно живой кусок истории», понятный каждому из ее сограждан, но в первую очередь — ленинградцам. Потому что «...ни в одном городе так тесно не связаны личная судьба человека с судьбой города, как в Ленинграде».
Историческое время как кровь пульсирует в зрелом искусстве Берггольц, раз за разом прогоняемая через сердце, отданное ленинградской блокадно-военной теме. Это время материализуется в пайке хлеба, в последней папиросе-гвоздике, в плакатах, изрешеченных осколками снарядов, в ступеньках, вырубленных во льду крутого спуска к Неве отцом Ольги Федоровны...
В блокаду Берггольц увидела «бытие, обнаженное, грозное, почти освобожденное от разной шелухи», увидела истинную жизнь души и духа, противостоящую жизни, понятой как «сумма удобств». На этой глубине рождается и растет у Берггольц мысль о победе, мысль о счастье. Поэтически она подвела итог этой теме в более позднее время:
О, пусть эти слезы и это удушье,
пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье.
Страшней — всепрощенье. Страшней — равнодушье.
Любовь не прощает. И все это — счастье.
«Суровость» Берггольц, как заметил А. Яшин, неотделима у нее от «сердечности». Счастье в обычном житейском виде, счастье, неотличимое от удовольствия, ее занимает гораздо меньше, чем «ожидание счастья», как она призналась в «Дневных звездах». Берггольц принадлежит к тем редким поэтическим натурам, которые не просто мечтают о будущем, но живут им.
Если мы знаем ее истоки, мы ее все-таки поймем, во всяком случае, не истолкуем ее ложно. Постичь глубину Берггольц — это значит прикоснуться к ее ленинградской теме, слиться с ней:
Так скорбь и счастие живут во мне,
Единым корнем в муке Ленинграда.
Единой кроною — в грядущем дне.
Окончательная «неслыханная простота» пришла к Берггольц тогда, когда в ней рухнула не только грань между искусством и жизнью, но была преодолена граница между жизнью и смертью. Пожалуй, нет сейчас человека, который не знал бы этих ее простейших слов, выбитых на Пискаревском кладбище Ленинграда: «Никто не забыт и ничто не забыто».
В поэме, относимой Берггольц к числу лучших своих творений — «Памяти защитников» — и написанной, как она сама поясняет, в конце войны «по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетием гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года под Ленинградом, в боях по ликвидации блокады», есть строки:
Он падал лицом к Ленинграду.
Он падал,
а город стремительно мчался навстречу...
...Впервые за долгие годы снаряды на улицы к нам не ложились в тот вечер.
И звезды мерцали, как в детстве, отрадно над городом темным, уставшим от бедствий...
«Как тихо сегодня у нас в Ленинграде», — сказала сестра и уснула, как в детстве.
Таким же, как образ ее героя, светлым и трагическим, всегда обращенным «лицом к Ленинграду» видится нам теперь образ Ольги Берггольц.
Список источников
Берггольц О.Ф. Собрание сочинений. В 3-х т. – Л.: Художественная лит., 1972.
Блокада Ленинграда // http://www.mini-soft.ru/ref/1/leningrad.php
Литературный энциклопедический словарь. М., Советская энциклопедия, 1987.
Крон А. Ольга Берггольц // Избранные произведения. В 2-х томах. Т.2. – М.: 1980.
Русская литература XX века. Прозаики, поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 1. Москва, 2000.
Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.
7 441
6 608 
