Конкурс инновационного педагогического мастерства
«Зовём в собеседники время»
Урок-проект
по повести М. Горького «Детство»
Цель урока: создать «Дневник Алеши Пешкова», который поможет глубже понять смысл произведения, характер главного героя, подготовить учащихся к написанию сочинения, возможно, к созданию собственного дневника .
Тип проекта: практико-ориентированный.
Основной метод: метод проектов.
Форма работа: групповая
Задачи уроки:
1.Обучать самостоятельному анализу художественного текста,
умению свободно выражать свои мысли и чувства.
2.Воспитывать в учениках доброту, человечность, уважение к старшим, оптимизм.
3.Развивать творческие способности учащихся, формировать коммуникативные навыки.
Оборудование урока.
1 Повесть М.Горького «Детство».
2.Компьютер.
3.Мультимедийный проектор.
4.Презентация к уроку.
Предварительная подготовка.
1.Чтение повести М.Горького «Детство».
2. Задание группам: выписать из текста цитаты, которые могли бы стать записями в дневнике Алёши: «Пессимисты» (1 группа) -«свинцовые мерзости жизни»; «Оптимисты» (2группа)- «яркое , творческое, человеческое..»;«Лирики» (3 группа)-описания природы.
3. Самостоятельная работа, консультации для учащихся.
4.Репетиция защиты мини-проектов каждой группы.
Ход урока.
- Здравствуйте, дорогие ребята! Сегодня мы с вами проводим заключительный урок по повести «Детство». Вы уже знаете, что эта повесть автобиографична, рассказывает она о детстве Алеши Пешкова, нашего писателя М. Горького. Многое пришлось ему в детстве испытать, многое понять.
«Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь», - так начинается вторая глава повести. Понять эту «густую, пёструю, невыразимо странную жизнь» и отношение к ней нам поможет дневник Алеши Пешкова, который мы с вами попытаемся создать.
- Что такое дневник? Обратимся к словарю . (Записи, ведущиеся изо дня в день)
-Конечно, мы с вами не сможем определить точную дату произошедшего события, но это, наверное, и не нужно. Главное - понять, как к нему относится главный герой.
- Что мы записываем в дневник? (Всё, что нас волнует, радует, заставляет о чём-то задуматься).
-Когда мы чаще всего обращаемся к дневнику? (Когда нам грустно или радостно, но не с кем поговорить, или просто хочется понять, осмыслить свои действия, поступки).
- Мог ли такой дневник быть у Алёши Пешкова? ( Мог, он много времени проводил
один: бабушка была занята по дому, мать часто отсутствовала, занималась собой или другими детьми, дедушке тоже было не до него, а пережить ему пришлось многое).
- Конечно, мы с вами знаем, ребята, что маленький Алёша ещё не умел писать, но мы с вами поняли, читая произведения, что он очень наблюдательный, внимательный, много размышляет, думает о своей совсем не детской жизни, а может, став взрослым, он записал туда свои воспоминания о детстве, поэтому представим, что такой дневник у него был.
-Каким вы представляете себе дневник Алеши Пешкова? (Простая ученическая тетрадь, исписанная карандашом).
- Что бы вы неё записали? (Впечатления хорошие и плохие , грустные и весёлые, размышления о том, что его окружало, и о тех, кто его окружал).
-Послушаем, что записала бы в дневник Алёши 1 группа- «Пессимисты».
Первая встреча с Кашириными.
И взрослые и дети - все не понравились мне, я чувствовал себя чужим
среди них, даже и бабушка как-то померкла, отдалилась.
Особенно же не понравился мне дед; я сразу почуял в нём врага, и у
меня явилось особенное внимание к нему, опасливое любопытство.
Жизнь в доме Кашириных
Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми;
она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие.
Первая порка.
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь
вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и
красной, неугасимой лампадой в углу перед киотом со множеством икон.
Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я,
должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у
меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с
сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой.
…..забыть об этом я не мог.
Взаимоотношения в доме
Я запомнил: мать – не сильная; она, как все, боится деда. Я мешаю ей
уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно.
.
… с мастером Григорием.. дядья устраивали что-нибудь обидное и злое: то нагреют на огне ручки ножниц, то воткнут в сиденье его стула гвоздь вверх острием или подложат, полуслепому, разноцветные куски материи, – он сошьёт их в "штуку", а дедушка ругает его за это.
Здесь смеялись мало, и не всегда было ясно, над чем смеются. Часто кричали друг на друга, грозили чем-то один другому, тайно шептались в углах. Дети были тихи, незаметны; они прибиты к земле, как пыль дождём. Я чувствовал себя чужим в доме, и вся эта жизнь возбуждала меня десятками уколов, настраивая подозрительно, заставляя присматриваться ко всему с напряжённым вниманием.
Долгие молитвы всегда завершают дни огорчений, ссор и драк; слушать их
очень интересно; бабушка подробно рассказывает богу обо всём…
– Ты, господи, сам знаешь, – всякому хочется, что получше. Михайло-то
старшой, ему бы в городе-то надо остаться, за реку ехать обидно ему, и
место там новое, неиспытанное, что будет – неведомо. А отец – он Якова
больше любит. Али хорошо – неровно-то детей любить? Упрям старик – ты бы,
господи, вразумил его.
Мне казалось, в нем (в доме) живётся хуже и хуже. Однажды, проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко
груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно:
- Господи, прибери меня, уведи меня...
Молитва ее была мне понятна, и я понимал Григория, когда он ворчал:
- Ослепну, по миру пойду, и то лучше будет...
Мне хотелось, чтобы он ослеп скорее, - я попросился бы в поводыри к
нему, и ходили бы мы по миру вместе.
Было жарко, душил густой тяжелый запах, напоминая, как умирал Цыганок и по полу растекались ручьи крови; в голове или сердце росла какая-то опухоль; всё, что я видел в этом доме, тянулось сквозь меня, как зимний обоз по улице, и давило, уничтожало...
После раздела имущества.
Снова началось что-то кошмарное. …Обыкновенно дядя Михайло являлся вечером и всю ночь держал дом в осаде, жителей его в трепете; иногда с ним приходило двое-трое помощников, отбойных кунавинских мещан, они забирались из оврага в сад и хлопотали там во всю ширь пьяной фантазии, выдёргивая кусты малины и смородины; однажды
они разнесли баню, переломав в ней всё, что можно было сломать: полок,
скамьи, котлы для воды, а печь разметали, выломали несколько половиц,
сорвали дверь, раму.
Уличная жизнь
Меня не пускали гулять на улицу, потому что она слишком
возбуждала меня, я точно хмелел от её впечатлений и почти всегда становился
виновником скандалов и буйств. Товарищей у меня не заводилось, соседские
ребятишки относились ко мне враждебно; мне не нравилось, что они зовут меня
Кашириным, а они, замечая это, тем упорнее кричали друг другу
Был я не по годам силён и в бою ловок,- это признавали сами же враги,
всегда нападавшие на меня кучей. Но всё-таки улица всегда била меня, и
домой я приходил обыкновенно с расквашенным носом, рассечёнными губами и
синяками на лице, оборванный, в пыли.
Синяки и ссадины не обижали, но неизменно возмущала жестокость уличных забав,- жестокость, слишком знакомая мне, доводившая до бешенства. Я не мог терпеть, когда ребята стравливали собак или петухов, истязали кошек, гоняли еврейских коз, издевались над пьяными нищими и блаженным Игошей Смерть в Кармане.
Другим и, может быть, ещё более тяжким впечатлением улицы был мастер
Григорий Иванович. Он совсем ослеп и ходил по миру, высокий, благообразный,
немой. …Не мог я подойти к нему - было нестерпимо стыдно пред ним, и я знал, что бабушке - тоже стыдно.
Меня давно уже занимал тихий дом Овсянникова, мне казалось, что в этом сером доме течёт особенная, таинственная жизнь сказок. Я наблюдал за ними в щели забора, они не замечали меня, а мне хотелось, чтобы заметили. Нравилось мне, как хорошо, весело и дружно они играют в незнакомые игры, нравились их костюмы, хорошая заботливость друг о друге, особенно заметная в отношении старших к маленькому брату, смешному и
бойкому коротышке. … Они никогда не ругались друг с другом, не обманывали один другого, и все трое были очень ловки, сильны, неутомимы
Трудно было поверить, что этих мальчиков тоже бьют, как меня, было
обидно за них.
После смерти Петра.
Я лежал на полатях, глядя вниз, все люди казались мне коротенькими,
толстыми и страшными...
Стихи о дедушке
Не люблю нищих
И дедушку - тоже,
Как тут быть?
Прости меня, боже!
Дед всегда ищет,
За что меня бить..
Дед избил бабушку.
Первый раз он бил бабушку на моих глазах так гадко и страшно. Предо
мною, в сумраке, пылало его красное лицо, развевались рыжие волосы: в
сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я не могу придумать
достойной мести.
Разочарование
Ели они, как всегда по праздникам, утомительно долго, много, и
казалось, что это не те люди, которые полчаса тому назад кричали друг на
друга, готовые драться, кипели в слезах и рыданиях. Как-то не верилось уже,
что всё это они делали серьёзно и что им трудно плакать. И слёзы, и крики
их, и все взаимные мучения, вспыхивая часто, угасая быстро, становились
привычны мне, всё меньше возбуждали меня, всё слабее трогали сердце.
Мне жилось плохо, я испытывал чувство, близкое к отчаянию, но
почему-то мне хотелось скрыть его, я бойчился, озорничал. Уроки матери
становились всё обильнее, непонятней, я легко одолевал арифметику, но
терпеть не мог писать и совершенно не понимал грамматики. Но главное, что
угнетало меня,- я видел, чувствовал, как тяжело матери жить в доме деда;
она всё более хмурилась, смотрела на всех чужими глазами, она подолгу молча
сидела у окна в сад и как-то выцветала вся.
На другой день я проснулся весь в красных пятнах, началась оспа. Меня
поместили на заднем чердаке, и долго я лежал там слепой, крепко связанный
по рукам и по ногам широкими бинтами, переживая дикие кошмары,- от одного
из них я едва не погиб.
Мать всходила на чердак ко мне редко, не оставалась долго со мною,
говорила торопливо. Она становилась всё красивее, всё лучше одевалась, но и
в ней, как в бабушке, я чувствовал что-то новое, спрятанное от меня,
чувствовал и догадывался.
Всё меньше занимали меня сказки бабушки, и даже то, что рассказывала
она про отца, не успокаивало смутной, но разраставшейся с каждым днём
тревоги.
Тонкой струйкой однообразно протекло несколько пустых дней, мать после
сговора куда-то уехала, в доме было удручающе тихо.
Новая семья
Я ненавидел старуху - да и сына её - сосредоточенной ненавистью, и
много принесло мне побоев это тяжёлое чувство
Бабушка работала за кухарку - стряпала, мыла полы, колола дрова, носила
воду, она была в работе с утра до вечера, ложилась спать усталая, кряхтя и
охая
Мать, жёлтая, беременная, зябко куталась в серую, рваную шаль с бахромой.
Ненавидел я эту шаль, искажавшую большое, стройное тело, ненавидел и
обрывал хвостики бахромы, ненавидел дом, завод, село. Мать ходила в
растоптанных валенках, кашляла, встряхивая безобразно большой живот, её
серо-синие глаза сухо и сердито сверкали и часто неподвижно останавливались
на голых стенах, точно приклеиваясь к ним.
Школьная жизнь
…. с первого же дня школа вызвала во мне отвращение.
Я пришёл туда в материных башмаках, в пальтишке, перешитом из
бабушкиной кофты, в жёлтой рубахе и штанах "навыпуск", всё это сразу было
осмеяно, за жёлтую рубаху я получил прозвище "бубнового туза". С мальчиками
я скоро поладил, но учитель и поп невзлюбили меня
Поправились дела мои в школе - дома разыгралась скверная история: я
украл у матери рубль.
Дед c бабушкой разделились
Я тоже начал зарабатывать деньги: по праздникам, рано утром, брал
мешок и отправлялся по дворам, по улицам собирать говяжьи кости, тряпки,
бумагу, гвозди. Пуд тряпок и бумаги ветошники покупали по двугривенному,
железо - тоже, пуд костей по гривеннику, по восемь копеек. Занимался я этим
делом и в будни после школы, продавая каждую субботу разных товаров копеек
на тридцать, на полтинник, а при удаче и больше.
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя
ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от
меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко
я был обижен этой жалобой и как трудно было мне ходить в школу после неё
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду
Евангелие, басни Крылова в переплёте и ещё книжку без переплёта. с
непонятным титулом - "Фата-Моргана", дали мне также похвальный лист. Когда
я принёс эти подарки домой, дед очень обрадовался, растрогался и заявил,
что всё это нужно беречь и что он запрёт книги в укладку себе. Бабушка уже
несколько дней лежала больная, у неё не было денег, дед охал и взвизгивал:
- Опиваете вы меня, объедаете до костей, эх вы-и...
Я отнёс книги в лавочку, продал их за пятьдесят пять копеек, отдал
деньги бабушке, а похвальный лист испортил какими-то надписями и тогда же
вручил деду. Он бережно спрятал бумагу, не развернув её и не заметив моего
озорства.
После смерти матери
Бабушка (после похорон) умылась, закутала платком вспухшее, синее лицо и
позвала меня домой,- я отказался, зная, что там, на поминках, будут пить водку и,
наверное, поссорятся.
Через несколько дней похорон матери дед сказал мне:
- Ну, Лексей, ты - не медаль, на шее у меня - не место тебе, а иди-ка
ты в люди...
Вывод.
Мы видим, что мальчику живётся очень плохо. Он сразу почувствовал себя чужим среди Кашириных. Даже мать, бабушка не могли этого изменить.
Взаимная вражда, унижение царят в семье. Дядья дерутся друг с другом, издеваются над слепым мастером Григорием. Михаил не щадит даже собственную мать.
Смеются мало, чаще грозят. Тетка Наталья просит о смерти, Григорий готов стать нищим,
Алёше кажется, что без Кашириных и ему будет лучше.
Товарищей у него нет, его часто бьют. Бьют на улице, бьют дома. Смеются в школе.
Злоба, ненависть - вот что окружает Алешу, и ему становится жутко, страшно , его охватывает чувство отчаяния от «свинцовых мерзостей жизни».Свинцовых, значит, непробудных, давящих , тяжких, позорных .
-Согласны ли вы с «Пессимистами»? ( И да, и нет. Жилось Алеше очень трудно, но были в его жизни и светлые моменты, были и те, которых он любил и уважал).
Учитель.
-Правильно, ребята. Алёша всегда замечает хорошее, доброе, стремится к нему. Ему нравится, как дети из дома Овсянникова заботятся друг о друге, он защищает нищих, животных от уличных мальчишек, ему жалко слепого Григория, которого выгнал дед. Его притягивает «яркое, здоровое и творческое, …доброе - человеческое, возбуждая несокрушимую надежду на возрождение наше к жизни светлой, человеческой», и, конечно, его притягивают люди, которые несут это «яркое , творческое, человеческое..» в жизнь. Этими людьми для главного стали Бабушка, Цыганок, Хорошее Дело. Мы думаем, что в своём дневнике Алеша обязательно написал бы о них много тёплых слов.
Слово 2 группе – «Оптимистам».
Бабушка
До неё (бабушки) как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она,
разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить,
сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым
близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, - это её
бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для
трудной жизни.
Вся она — темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплым светом. Она сутулая, почти горбатая: очень полная, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка, — она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь
….я как бы прирос к ней и не помню, чтоб в эту пору жизни видел что-либо иное, кроме неугомонной, неустанно доброй старухи
Говорила она, как-то особенно выпевая слова, и они легко укреплялись в памяти моей, похожие на цветы, такие же ласковые, яркие, сочные…
Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу,
заглядывая в глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце моё
силу, приподнимающую меня. Говорит, точно поёт, и чем дальше, тем складней
звучат слова. Слушать её невыразимо приятно. Я слушаю и прошу:
- Ещё!
Рассказывая, она всё время качается, точно в лодке плывёт.
Если говорит о печальном или страшном, то качается сильней, протянув руку
вперёд, как бы удерживая что-то в воздухе. Она часто прикрывает глаза, и в
морщинах щёк её прячется слепая, добрая улыбка, а густые брови чуть-чуть
дрожат. Иногда меня трогает за сердце эта слепая, всё примиряющая доброта,
а иногда очень хочется, чтобы бабушка сказала какое-то сильное слово,
что-то крикнула.
Не верить бабушке нельзя - она говорит так просто, убедительно.
… смеётся сердечным смешком, нос ее дрожит уморительно, а глаза,
задумчиво светясь, ласкают меня, говоря обо всем еще понятнее, чем слова.
Хорошее Дело сказал сегодня о бабушке: «..она неправду не любит, не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьёт, табак нюхает. Блаженная как бы. Ты держись за неё крепко...
Бабушка не плясала, а словно рассказывала что-то. Вот она идет тихонько, задумавшись, покачиваясь, поглядывая вокруг из-под руки, всё ее большое тело колеблется нерешительно, ноги щупают дорогу осторожно. Остановилась, вдруг испугавшись чего-то, лицо дрогнуло, нахмурилось и тотчас засияло доброй, приветливой улыбкой. Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив голову, замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё веселее, — и вдруг ее сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уж нельзя было глаз отвести от нее — так буйно красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!
.
Нет, дома было лучше, чем на улице. Особенно хороши были часы после
обеда, когда дед уезжал в мастерскую дяди Якова, а бабушка, сидя у окна,
рассказывала мне интересные сказки, истории, говорила про отца моего.
Цыганок
..самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок. Квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую, шёлковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой. Блестели его волосы, сверкали раскосые веселые глаза под густыми бровями и белые зубы под черной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая красный огонь неугасимой лампады.
— Ты глянь-ка, — сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку до локтя в красных рубцах, — вон как разнесло! Да еще хуже было, зажило много!
— Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..
Он засмеялся шёлковым, ласковым смехом, снова разглядывая вспухшую руку, и, смеясь, говорил:
— Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую! Беда! А он хлещет...
Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про дела; сразу близкий мне, детски простой.
Я сказал ему, что очень люблю его, — он незабвенно просто ответил:
— Так ведь и я тебя тоже люблю, — за то и боль принял, за любовь! Али я стал бы за другого за кого? Наплевать мне...
Я и любил Ивана и удивлялся ему до немоты.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера;
Бешено звенела гитара, дробно стучали каблуки, на столе и в шкапу дребезжала посуда, а среди кухни огнем пылал Цыганок, реял коршуном, размахнув руки, точно крылья, незаметно передвигая ноги; гикнув, приседал на пол и метался золотым стрижом, освещая всё вокруг блеском шёлка, а шёлк, содрогаясь и струясь, словно горел и плавился.
Цыганок плясал неутомимо, самозабвенно, и казалось, что, если открыть дверь на волю, он так и пойдет плясом по улице, по городу, неизвестно куда..
Моя дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней
ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около
Цыганка. Он всё так же подставлял под розги руку свою, когда дедушка сёк
меня, а на другой день, показывая опухшие пальцы, жаловался мне:
Однажды Цыганок сознался:
– А я всех Кашириных, кроме бабани, не люблю, пускай их демон любит!
(смерть Цыганка)
Весь он потемнел, уже не шевелил пальцами, и пена на губах исчезла. За теменем и около ушей его торчали три свечи, помахивая золотыми кисточками, освещая лохматые, досиня черные волосы, желтые зайчики дрожали на смуглых щеках, светился кончик острого носа и розовые губы…
Было жутко, холодно. Я залез под стол и спрятался там. Потом в кухню тяжко ввалился дед в енотовой шубе, бабушка в салопе с хвостами на воротнике, дядя Михаил, дети и много чужих людей. Сбросив шубу на пол, дед закричал:
— Сволочи! Какого вы парня зря извели! Ведь ему бы цены не было лет через пяток
Цыганка похоронили незаметно, непамятно.
Хорошее дело
…особенно крепко захватил и потянул меня к себе нахлебник Хорошее
Дело…. Я думаю, что я боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был
беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи,
штаны - в пятнах и заплатах, на босых ногах - стоптанные туфли. Бедные - не
страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним
бабушки и презрительное - со стороны деда.
Бабушка сказывала хорошую историю про Ивана-воина и Мирона-отшельника..
Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен… . Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел:
- Шш!
А когда бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая руками, как-то неестественно закружился, забормотал:
- Знаете, это удивительно, это надо записать, непременно! Это - страшно верное, наше...
Теперь ясно было видно, что он плачет,- глаза его были полны слёз; они выступали сверху и снизу, глаза купались в них; это было странно и очень жалостно.
Я видел, как изменилось, опрокинулось его лицо, когда он сказал
"страшно один"; в этих словах было что-то понятное мне, тронувшее меня за
сердце, и . я пошёл за ним.
Мы подружились. ..
Я быстро и крепко привязался к Хорошему Делу, он стал необходим для
меня и во дни горьких обид, и в часы радостей. Молчаливый, он не запрещал
мне говорить обо всём, что приходило в голову мою, а дед всегда обрывал
меня строгим окриком:
Говорил Хорошее Дело скупо, но всегда какими-то нужными
словами; чаще же, желая обратить на что-либо мое внимание, он тихонько
толкал меня и показывал глазом, подмигивая.
О жизни: «Нельзя жить чужой совестью, да, да!». «Деньги, брат, ерунда». «Всякую вещь надо уметь взять - понимаешь? Это очень трудно - уметь взять!»
Никто в доме не любил Хорошее Дело…
Однажды я спросил:
- Отчего они не любят тебя никто?
Он обнял меня, прижал к себе и ответил, подмигнув:
- Чужой - понимаешь? Вот за это самое. Не такой...
Вечером он уехал, ласково простившись со всеми, крепко обняв меня.
Так кончилась моя дружба с первым человеком из бесконечного ряда чужих
людей в родной своей стране,- лучших людей её...
Вывод.
Алёшу привлекает искрящаяся, яркая, радостная внешность Цыганка, его «шелковый ласковый» смех, добрые, простые слова, душевная щедрость.
Трогает чуткое внимание Хорошего Дела к бабушкиным историям, хотя он и не понимает до конца его слёз, вызванных восторженным отношением к талантливости русского народа, гордостью от сознания, что такие люди, как бабушка, живут на русской земле. Простота, деликатность, скромность, умение уважать человека, прощать его- вот что нравится в нем Алеше.
И, конечно, «самым близким сердцу.., самым понятным и дорогим человеком » стала для Алёши бабушка. Доброе трогательное отношение её к миру, умение видеть красоту, рассказы- всё это как бы окрыляло мальчика, давало ему силы. Бабушкина «бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни», - пишет о ней герой.
Учитель.
-Однако, ребята, Алёша видит не только красоту человеческой души, но и красоту природы. Он замечает, как бабушка, Хорошее Дело и даже дед относятся к ней, и они становятся ему ближе, роднее.
Вновь заглянем в дневник Алёши.
Слово 3 группе – «Лирикам».
Бабушка о Нижнем
— Ты гляди, как хорошо-то! — ежеминутно говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а глаза у нее радостно расширены.
Часто она, заглядевшись на берег, забывала обо мне: стоит у борта, сложив руки на груди, улыбается и молчит, а на глазах слезы.
Помню детскую радость бабушки при виде Нижнего. Дергая за руку, она толкала меня к борту и кричала:
— Гляди, гляди, как хорошо! Вот он, батюшка, Нижний-то! Вот он какой, богов! Церкви-те, гляди-ка ты, летят будто!
Господи, господи! Как хорошо всё! Нет, вы, глядите, как хорошо-то всё!
Это был крик её сердца, лозунг всей жизни.
Из рассказов бабушки
- Сидит господь на холме, среди луга райского, на престоле синя камня яхонта, под серебряными липами, а те липы цветут весь год кругом; нет в раю ни зимы, ни осени, и цветы николи не вянут, так и цветут неустанно, в радость угодникам божьим. А около господа ангелы летают во множестве,- как снег идёт али пчелы роятся,- али бы белые голуби летают с неба на землю да опять на небо и обо всем богу сказывают про нас, про людей… И так все это хорошо у него, что ангелы веселятся, плещут крыльями и поют ему бесперечь: "Слава тебе, господи, слава тебе!" А он, милый, только улыбается им - дескать, ладно уж!
Ходим, бывало, мы с ней, с матушкой, зимой-осенью по городу, а как Гаврило-архангел мечом взмахнёт, зиму отгонит, весна землю обымет,- так мы подальше, куда глаза поведут. В Муроме бывали, и в Юрьевце, и по Волге вверх, и по тихой Оке. Весной-то да летом хорошо по земле ходить, земля ласковая, трава бархатная; пресвятая богородица цветами осыпала поля, тут тебе радость, тут ли сердцу простор! А матушка-то, бывало, прикроет синие глаза да как заведёт песню на великую высоту,- голосок у ней не силен был, а звонок,- и всё кругом будто задремлет, не шелохнется, слушает её. Хорошо было Христа ради жить!
Из рассказов деда
Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вез, а я в молодости сам своей силой супротив Волги баржи тянул. Баржа - по воде, я по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи! …Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, - в это многие тысячи верст! А на четвертый год уж и водоливом пошел, - показал хозяину разум свой!.. –
Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером, в Жигулях, где-нибудь под зеленой горой, поразложим, бывалоче костры - кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, - аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, - так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков. И всякое горе - как пыль по ветру..
С Хорошим Делом
Вечер был тихий, кроткий, один из тех грустных вечеров бабьего
лета, когда всё вокруг так цветисто и так заметно линяет, беднеет с каждым
часом, а земля уже истощила все свои сытные, летние запахи, пахнет
только холодной сыростью, воздух же странно прозрачен и в красноватом небе
суетно мелькают галки, возбуждая невеселые мысли. Всё немотно и тихо;
каждый звук - шорох птицы, шелест упавшего листа - кажется громким,
заставляет опасливо вздрогнуть, но, вздрогнув, снова замираешь в тишине -
она обняла всю землю и наполняет грудь. В такие минуты родятся особенно
чистые, лёгкие мысли, но они тонки, прозрачны, словно паутина, и неуловимы
словами. Они вспыхивают и исчезают быстро, как падающие звёзды, обжигая
душу печалью о чём-то, ласкают её, тревожат, и тут она кипит, плавится,
принимая свою форму на всю жизнь, тут создаётся её лицо.
Прижимаясь к тёплому боку нахлебника, я смотрел вместе с ним сквозь
чёрные сучья яблонь на красное небо, следил за полетами хлопотливых
чечёток, видел, как щеглята треплют маковки сухого репья, добывая его
терпкие зерна, как с поля тянутся мохнатые, сизые облака с багряными
краями, а под облаками тяжело летят вороны ко гнездам, на кладбище. Всё
было хорошо и как-то особенно - не по-всегдашнему - понятно и близко
Иногда человек спрашивал, глубоко вздохнув:
- Славно, брат? То-то? А не сыро, не холодно?
Впечатления Алёши.
Дошли до конца съезда. На самом верху его, прислоняясь к правому откосу и начиная собой улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С улицы он показался мне большим, но внутри его, в маленьких, полутёмных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьёв метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.
С ним (Сашкой Михайловым ) хорошо было молчать - сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются - мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется и приятная скука наполняет грудь.
…сквозь мохнатые щели её видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где- то светит солнце, весь двор словно стеклянной пылью посыпан, на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьётся из труб дома, лёгкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
Я лежу на широкой кровати, вчетверо окутан тяжёлым одеялом, и слушаю, как бабушка молится богу, стоя на коленях, прижав одну руку к груди, другою неторопливо и нечасто крестясь.
На дворе стреляет мороз; зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные - во льду - стёкла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая тёмные глаза фосфорическим огнём. Шёлковая головка, прикрыв волосы бабушки, блестит, точно кованая, тёмное платье шевелится, струится с плеч, расстилаясь по полу.
…я сидел у окна, глядя, как рдеет над городом вечерняя заря и красно сверкают стёкла в окнах домов,- дедушка запретил мне гулять по двору и саду за какую-то провинность.
В саду, вокруг берез, гудя, летали жуки, бондарь работал на соседнем дворе, где-то близко точили ножи; за садом, в овраге, шумно возились ребятишки, путаясь среди густых кустов. Очень манило на волю, вечерняя грусть вливалась в сердце.
И вот я, немножко напуганный грозящим нашествием буйного дяди, но гордый поручением, возложенным на меня, торчу в окне, осматривая улицу; широкая, она покрыта густым слоем пыли, сквозь пыль высовывается опухолями крупный булыжник. Налево она тянется далеко и, пересекая овраг, выходит на Острожную площадь, где крепко стоит на глинистой земле серое здание с четырьмя башнями по углам - старый острог; в нем есть что-то грустно красивое, внушительное. Направо, через три дома от нашего, широко развёртывается Сенная площадь, замкнутая жёлтым корпусом арестантских рот и пожарной каланчой свинцового цвета. Вокруг глазастой вышки каланчи вертится пожарный сторож, как собака на цепи. Вся площадь изрезана оврагами, в одном на дне его стоит зеленоватая жижа, правее - тухлый Дюков пруд, куда, по рассказу бабушки, дядья зимою бросили в прорубь моего отца. Почти против окна - переулок, застроенный маленькими пёстрыми домиками; он упирается в толстую, приземистую церковь Трёх Святителей. Если смотреть прямо - видишь крыши, точно лодки, опрокинутые вверх дном в зеленых волнах садов.
Стёртые вьюгами долгих зим, омытые бесконечными дождями осени, слинявшие дома нашей улицы напудрены пылью; они жмутся друг к другу, как нищие на паперти, и тоже, вместе со мною, ждут кого-то, подозрительно вытаращив окна. Людей немного, двигаются они не спеша, подобно задумчивым тараканам на шестке печи. Душная теплота поднимается ко мне; густо слышны не любимые мною запахи пирогов с зелёным луком, с морковью; эти запахи всегда вызывают у меня уныние.
Скучно; скучно как-то особенно, почти невыносимо; грудь наполняется жидким, тёплым свинцом, он давит изнутри, распирает грудь, рёбра; мне кажется, что я вздуваюсь, как пузырь, и мне тесно в маленькой комнатке, под гробообразным потолком.
Дед неожиданно продал дом кабатчику, купив другой, по Канатной улице; немощёная, заросшая травою, чистая и тихая, она выходила прямо в поле и была снизана из маленьких, пёстро окрашенных домиков.
Новый дом был нарядней, милей прежнего; его фасад покрашен тёплой и спокойной тёмно-малиновой краской; на нём ярко светились голубые ставни трёх окон и одинарная решётчатая ставня чердачного окна; крышу с левой стороны красиво прикрывала густая зелень вяза и липы. На дворе и в саду было множество уютных закоулков, как будто нарочно для игры в прятки. Особенно хорош сад, небольшой, но густой, и приятно запутанный; в одном углу его стояла маленькая, точно игрушка, баня; в другом была большая довольно глубокая яма; она заросла бурьяном, а из него торчали толстые головни, остатки прежней, сгоревшей бани. Слева сад ограждала стена конюшен полковника Овсянникова, справа - постройки Бетленга; в глубине он соприкасался. с усадьбой молочницы Петровны, бабы толстой, красной, шумной, похожей на колокол; её домик, осевший в землю, тёмный и ветхий, хорошо покрытый мхом, добродушно смотрел двумя окнами в поле, исковырянное глубокими оврагами, с тяжёлой синей тучей леса вдали; по полю целый день двигались, бегали солдаты; в косых лучах осеннего солнца сверкали белые молнии штыков.
Однажды в субботу, рано утром, я ушёл в огород Петровны ловить снегирей; ловил долго, но красногрудые, важные птицы не шли в западню; поддразнивая своею красотой, они забавно расхаживали по среброкованому насту, взлетали на сучья кустарника, тепло одетые инеем, и качались на них, как живые цветы, осыпая синеватые искры снега. Это было так красиво, что неудача охоты не вызывала досаду; охотник я был не очень страстный, процесс нравился мне всегда больше, чем результат; я любил смотреть, как живут пичужки, и думать о них.
Хорошо сидеть одному на краю снежного поля, слушая, как в хрустальной тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поёт, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы..
День был светлый; в два окна, сквозь ледяные стёкла, смотрели косые лучи зимнего солнца; на столе, убранном к обеду, тускло блестела оловянная посуда, графин с рыжим квасом и другой с тёмно-зелёной дедовой водкой, настоянной на буквице и зверобое. В проталины окон был виден ослепительно сверкающий снег на крышах, искрились серебряные чепчики на столбах забора и скворешне. На косяках окон, в клетках, пронизанных солнцем, играли мои птицы: щебетали весёлые, ручные чижи, скрипели снегири, заливался щегол. Но весёлый, серебряный и звонкий этот день не радовал, был не нужен, и всё было ненужно. Мне захотелось выпустить птиц, я стал снимать клетки.
Шаркали по крыше тоскливые вьюги, за дверью на чердаке гулял-гудел ветер, похоронно пело в трубе, дребезжали вьюшки, днём каркали вороны, тихими ночами с поля доносился заунывный вой волков,- под эту музыку и росло сердце. Потом в окно робко и тихонько, но всё ласковее с каждым днём стала заглядывать пугливая весна лучистым глазом мартовского солнца, на крыше и на чердаке запели, заорали кошки, весенний шорох проникал сквозь стены - ломались хрустальные сосульки, съезжал с конька крыши подтаявший снег, а звон колоколов стал гуще, чем зимою
В саду уже пробились светло-зелёные иглы молодой травы, на яблонях набухли и лопались почки, приятно позеленел мох на крыше домика Петровны, всюду было много птиц; весёлый звон, свежий пахучий воздух приятно кружил голову. В яме, где зарезался дядя Пётр, лежал, спутавшись, поломанный снегом рыжий бурьян,- нехорошо смотреть на неё, ничего весеннего нет в ней, чёрные головни лоснятся печально, и вся яма раздражающе не нужна. Мне сердито захотелось вырвать, выломать бурьян, вытаскать обломки кирпичей, головни, убрать всё грязное, ненужное и, устроив в яме чистое жилище себе, жить в ней летом одному, без больших. Я тотчас же принялся за дело, оно сразу, надолго и хорошо отвело меня от всего, что делалось в доме, и хотя было всё ещё очень обидно, но с каждым днём теряло интерес..
С утра до вечера мы с ним молча возились в саду; он копал гряды, подвязывал малину, снимал с яблонь лишаи, давил гусеницу, а я всё устраивал и украшал жилище себе. Дед отрубил конец обгоревшего бревна, воткнул в землю палки, я развесил на них клетки с птицами, сплёл из сухого бурьяна плотный плетень и сделал над скамьёй навес от солнца и росы,- у меня стало совсем хорошо.
Бывало - зайдёт солнце, прольются в небесах огненные реки и - сгорят, ниспадёт на бархатную зелень сада золотисто-красный пепел, потом всё вокруг ощутимо темнеет, ширится, пухнет, облитое тёплым сумраком, опускаются сытые солнцем листья, гнутся травы к земле, всё становится мягче, пышнее, тихонько дышит разными запахами, ласковыми, как музыка,- и музыка плывёт издали, с поля: играют зорю в лагерях. Ночь идёт, и с нею льётся в грудь нечто сильное, освежающее, как добрая ласка матери, тишина мягко гладит сердце тёплой, мохнатой рукою, и стирается в памяти всё, что нужно забыть,- вся едкая, мелкая пыль дня. Обаятельно лежать вверх лицом, следя, как разгораются звёзды, бесконечно углубляя небо; эта глубина, уходя всё выше, открывая новые звёзды, легко поднимает тебя с земли, и - так странно - не то вся земля умалилась до тебя, не то сам ты чудесно разросся, развернулся и плавишься, сливаясь со всем, что вокруг. Становится темнее, тише, но всюду невидимо протянуты чуткие струны, и каждый звук - запоёт ли птица во сне, пробежит ли ёж, или где-то тихо вспыхнет человечий голос - всё особенно, не по-дневному звучно, подчёркнутое любовно чуткой тишиной.
Бабушка не спит долго, лежит, закинув руки под голову, и в тихом возбуждении рассказывает что-нибудь, видимо, нисколько не заботясь о том, слушаю я её или нет. И всегда она умела выбрать сказку, которая делала ночь ещё значительней, ещё краше.
Под её мерную речь я незаметно засыпал и просыпался вместе с птицами; прямо в лицо смотрит солнце, нагреваясь, тихо струится утренний воздух, листья яблонь стряхивают росу, влажная зелень травы блестит всё ярче, приобретая хрустальную прозрачность, тонкий парок вздымается над нею. В сиреневом небе растёт веер солнечных лучей, небо голубеет. Невидимо высоко звенит жаворонок, и все цвета, звуки росою просачиваются в грудь, вызывая спокойную радость, будя желание скорее встать, что-то делать и жить в дружбе со всем живым вокруг.
Если встать на лавку, то в верхние стёкла окна, через крыши, видны освещённые фонарями ворота завода, раскрытые, как беззубый чёрный рот старого нищего,- в него густо лезет толпа маленьких людей. В полдень - снова гудок; отваливались чёрные губы ворот, открывая глубокую дыру, завод тошнило пережёванными людями, чёрным потоком они изливались на улицу, белый, мохнатый ветер летал вдоль улицы, гоняя и раскидывая людей по домам. Небо было видимо над селом очень редко: изо дня в день над крышами домов, над сугробами снега, посоленными копотью, висела другая крыша, серая, плоская, она притискивала воображение и ослепляла глаза своим тоскливым одноцветом.
Вечерами над заводом колебалось мутно-красное зарево, освещая концы труб, и было похоже, что трубы не от земли к небу поднялись, а опускаются к земле из этого дымного облака,- опускаются, дышат красным и воют, гудят. Смотреть на всё это было невыносимо тошно, злая скука грызла сердце
Вывод.
Бабушка умеет видеть красоту природы, восхищается ею до слёз. Для неё везде хорошо: в раю, где нет «ни зимы, ни осени», и на земле - «радость, простор»«Господи, господи! Как хорошо всё! Нет, вы, глядите, как хорошо-то всё! Это был крик её сердца, лозунг всей жизни»,- пишет о ней Горький.
Даже дед, рассказывая о своей жизни, говорит о необъятных русских просторах,
о Волге, называет её матерью и говорит о единении с ней: «как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, - аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет».
Молча созерцает красоту природы и Хорошее Дело, лишь иногда спрашивая:
«- Славно, брат? То-то? А не сыро, не холодно?».
Главному герою природа становится другом, помогает выжить, остаться человеком. Ему не нравится «приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской», ему «тесно в маленькой комнатке, под гробообразным потолком», тошно смотреть на завод, «пережеванный людьми», но он может «молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются - мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью исчезают куда-то, оставив за собой пустоту.», «слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем на досках косой крыши», любоваться тем, как «зеленоватый лунный свет смотрит сквозь узорные - во льду - стёкла окна, хорошо осветив доброе носатое лицо и зажигая тёмные глаза фосфорическим огнём», ему «хорошо сидеть одному на краю снежного поля, слушая, как в хрустальной тишине морозного дня щебечут птицы, а где-то далеко поёт, улетая, колокольчик проезжей тройки, грустный жаворонок русской зимы».
Итог урока.
Учитель.
-Трудно жилось главному герою?( Трудно).
- Почему же он не озлобился, не потерял веру в себя, в людей? Какое чувство ему помогло выжить? (Любовь. Любовь к людям, к природе, любовь ко всему прекрасному, что нас окружает, и вера в то, что любовь может всё изменить ).
Учитель.
Закончить урок я хочу словами М.Горького:
«-Возлюби ближнего твоего, — сказано нам.
— За что? — спрашивают скептики и пессимисты. Следует ответить:
— За великий труд, совершенный в веках, за тот труд, который непрерывно совершается изо дня в день, за то неуклонное стремление ко благу, которое живет в каждом из нас и которое однажды сделает потомков наших добрыми, сильными, счастливыми людьми».
Любите друг друга, и эта любовь сделает вас добрыми, сильными, счастливыми людьми.
Домашнее задание.
Написать сочинение на тему: «Алёша Пешков»
296
117 643 
