Введение
Сегодня, наряду с биографической историей и историей повседневности, микроанализ стал краеугольным камнем социально-исторических работ. [4, с. 345] Тем не менее, не прекращаются споры о статусе микроисторического направления и его связи с «большой» историей. Отчасти это вызвано тем, что микроанализ не существует в «чистом виде», а реализуется за счет использования комплексного потенциала биографической и семейной истории, истории повседневности, истории эмоций и пр. Кроме того, многие черты микроистории свидетельствуют о ее тесной связи с антропологией. В частности их роднит интенсивность описания, представляющего собой фиксацию множества малозаметных случаев или малозначимых фактов, интерпретируемых путем включения их в особый контекст. Но в отличие от антропологии, микроистория не отказывается от истолкования возможно большего числа событий, моделей поведения, социальных структур, ролей и связей в их динамике.
Определенную роль в размывании проблемного поля данного исследовательского направления сыграло и употребление категории «микроистория» представителями близких (а иногда и противоборствующих)
исторических сообществ. Так в конце 1950-х годов Фернан Бродель употребил термин «микроистория» в негативном смысле – как синоним «событийной» или истории «эфемерных событий», которой противопоставлял микросоциологию: «На поверхности мы сталкиваемся с историей событий, заключенных в сжатых пределах времени: это – микроистория; на средней глубине мы имеем дело с конъюнктурной историей, которая подчиняется более медленному ритму и до сего дня изучается, прежде всего, на основе материальной жизни и экономических циклов.
Историческая антропология
Как известно, метод микроистории имеет итальянские корни: в 70-х гг. ХХ в. группа историков под руководством Карло Гинсбурга и Джованни Леви начала осуществлять первые исследования, издавая их в журнале «Quaderni Storici», с 1980 г. переросшего в самостоятельную научную серию
«Microstorie»[, с. 59]. Процесс этот с самого начала развивался в русле
индивидуальных творческих порывов, что является одной из причин
отсутствия в микроистории главного теоретического труда.
Само это название хорошо известно многим отечественным историкам. Однако подчас понимается оно неправильно, вкладывается смысл самопроизвольный.
Какие обстоятельства вызвали появление этого направления – историческая антропология? Появление этого направления относится примерно к семидесятым годам теперь уже прошлого, XX столетия. Целый ряд факторов способствовал становлению этого направления. Нужно сказать о том, что на протяжении XX столетия историческая наука развивалась, прежде всего, как изучение массовых явлений. Считалось, что изучения достойно прежде всего то, что представляет собой нечто массовое, затрагивает судьбы тысяч, даже миллионов людей. На переднем плане исторической науки находились прежде всего исследования социально-экономических явлений и вообще все то, что можно как-то подсчитать. Поэтому особое развитие получила, так называемая, клеометрия, то есть применение математических методов и статистических в работах историков. К этому надо добавить, что такое направление исторических исследований тесно связано с взаимодействием, слиянием социальных наук, так сказать, смежных дисциплин с историей: социология, статистика, ряд других дисциплин, география.
Сам термин “историческая антропология” был, конечно, сконструирован по модели, по образцу уже тех существующих наук, о которых сказано выше. То есть, прежде всего, социальной антропологии – очень влиятельной науки, влиятельного направления, существующей в Великобритании. С другой стороны – культурная антропология. Это направление, эта наука представлена американскими исследованиями. Во Франции широкую известность получили труды такого ученого как Леви-Стросс, чей наиболее известный труд называется “Структурная антропология”. И поэтому уже в самом названии заложена взаимосвязь истории и антропологии, в разных ее вариациях и модификациях.
Мы наблюдаем, начиная с семидесятых годов, как постепенно происходит становление и теоретических подходов, а самое главное – появляются многие выдающиеся новаторские работы, для которых со временем появился этот обобщающий термин, то есть “историческая антропология”. Здесь нужно сказать о том, что в разных странах была своя специфика, свои особенности. Нужно подчеркнуть, что не существует какого-то единственно правильного понимания и есть разные варианты.
Один вариант был сформирован в недрах школы анналов. Школа анналов, основанная Марком Блоком и Люсьеном Февром, она, пожалуй, наиболее известна в нашей стране из всех зарубежных исторических школ, поэтому, вероятно, не нужно ее подробно представлять. Хотелось бы сказать только об особенностях именно этого направления исторической антропологии, как она представлена в работах французских ученых. В семидесятые годы такие видные ученые, как Жак Ле Гофф, выдающийся медиевист, его коллега Андре Бергиер, ученик Ле Гоффа Жан Клодт Шмидт и некоторые другие ученые стали развивать, активно пропагандировать это направление. Но особенностью именно французского варианта (он стал широко известен в других странах, в том числе в России) является то, что предметом исторической антропологии в этом французском истолковании, по существу, объявляется история ментальностей. Ментальности – некие мыслительные структуры, матрицы мышления. Это разработка прежде всего именно французских ученых гуманитариев.[1, с. 48] Затем история ментальности перешагнула границы Франции и стала международным направлением в исследованиях. Вместе с тем, во Французском варианте, как и во всех остальных, безусловно, подчеркивается теснейшая связь между антропологией, полевыми исследованиями, наблюдениями антропологов и, с другой стороны, опытом историков. И тут есть как общие моменты, так и отличия. Конечно, историк лишен возможности наблюдать воочию, непосредственно, можно так сказать, своих героев в отличие от антрополога, который приезжает на некий остров, в некую страну и беседует с местными жителями, записывает их свидетельства, их легенды, рассказы и так далее, потом анализирует и создает свой труд. Но, тем не менее, у историка есть возможность путем использования интенсивной методики, устраивая “перекрестный опрос” тех свидетельств источников, которые до него дошли, воссоздать жизнь какой-то минувшей эпохи во всех деталях, во всех красках. Если только, повторяю, это позволяют его источники. В работах названных авторов такие попытки и были предприняты.
Понятие микроистории
Зафиксировать происхождение термина «микроистория» достаточно проблематично.[3, с. 156] Фернан Бродель и Клод Леви-Стросс использовали его еще в конце 1950-х гг., правда, исключительно в негативном смысле как синоним событийной истории. В позитивном значении и как характеристику собственного метода его впервые употребляет в 1959 году Джордж Р. Стюарт в своей работе о гражданской войне в США. В 1968 г. мексиканский исследователь Луис Гонсалес ввел термин "микроистория" в подзаголовок своей монографии «Бунтующая деревня».
В академическом сообществе термин стал употребляться в конце 1970-х гг. по отношению к работе итальянского исследователя Карло Гинзбурга «Сыр и черви» (1976). Сам Гинзбург свои труды к микроистории долгое время не относил.[4, с. 350] Но именно вокруг него сложилась группа левых интеллектуалов, занимавшихся социальной историей раннего нового времени (что важно, ибо для средневековья специфика источников обычно не позволяла детально реконструировать индивидуальное поведение) и, несмотря на левые политические взгляды, стремившихся отойти от макросоциологических марксистских схем. Кроме дружеских личных отношений Джованни Леви, Эдуардо Гренди, Симона Черутти, Карло Пони сближали и общие методологические позиции.
Поведение отдельного человека рассматривалось уже как целостность, которую необходимо анализировать (сторонники микроистории в основном используют термин «реконструировать») до соотнесения с социо-культурным контекстом.
Акцент делался не на анализе причин человеческих поступков, а на их максимально полном описании. Интерпретация последнего оставалась в значительной степени за рамками исследования и выступала скорее как гипотеза, которую еще только надо будет проверить на сходном фактическом материале.
Последний момент повлиял на частое обращение сторонников микроистории к соотношению жанра исторического исследования и судебного разбирательства. Историк лишь беспристрастно собирает фактический материал, не вынося окончательный приговор и не требуя оправдания или обвинения («Сыр и черви», «Пьеро», «Судья и историк» Гинзбурга, «Нематериальное наследство» Леви, и т.д.). Объяснение мотивов и анализ при этом, естественно, присутствуют, но имеют как бы временной, а потому гипотетический характер. Кроме того, подчеркнутое внимание к такому стилю изложения позволяет максимально использовать «живой текст» источников – прямую речь их персонажей, что позволяет более полно остановиться на проблемах ее интерпретации, часто не давая собственных однозначных ответов вообще.[6, с. 180]
Понятно, что возникновению нового направления исторических исследований способствовали многие моменты, но решающую роль сыграла «смена метода».[6, с. 169] Для «смены метода» толчком, несомненно, послужило «изменение опыта» современников: сомнения в теории прогресса, отказ от эволюционного понимания истории и критика глобальной европоцентристской точки зрения. На это обратили внимание Карло Гинзбург и Карло Пони, писавшие о наличии «достаточных оснований» для утверждения, что «большой успех микроисторических реконструкций находится во взаимосвязи с возникающими сомнениями по поводу известных макроисторических процессов».[7, с. 356] Христиан Майер, усматривая причины возникновения интереса к микроистории в «определенном общественном и политическом опыте современности и недавнего прошлого», следствием этого считал «ослабление» «идентификации с более крупными общностями, будь то нация или государство, крупные партии, профсоюзы или прогрессистские движения».[1, с. 96] Это и породило внимание к микроистории, которое определялось интересом к «малым жизненным мирам», в центре которых расположен отдельный человек.
Однако дело нельзя свести только к этому. Конституирующим фактором стала и собственная динамика внутринаучных противоречий и событий и, прежде всего, вызов, брошенный социальной истории этнологией и культурно-антропологическими исследованиями.[4, с. 347]
Новое микроисторическое направление пересмотрело ряд базовых положений «классической» социальной истории. Во-первых, сосредоточило внимание на поведенческих типах, посредством которых конституируются и меняют форму идентичности коллективов. Новизна подхода заключалась в том, что в «классическом» варианте только констатировались те или иные характеристики социальных групп, а микроисторики предложили перевести социоисторический анализ в сферу воссоздания множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают и разрушаются в процессе функционирования сети тесных связей и взаимоотношений (например, конкуренции или солидарности).[2, с. 57]
Во-вторых, было пересмотрено понятие социальной стратегии. Отказ от функционалистского подхода обусловил стремление микроисториков реконструировать пространство как можно большего количества судеб. По мнению Ю.Л. Бессмертного, микроистория – это, прежде всего, «антифункционалистская история, в которой, хотя и признается значение объективно существующих структур в жизни и поведении людей, исходят из возможности каждого из них всякий раз по-своему актуализировать воздействие этих структур».[6, с. 180] Первоначальным становится не измерение свойств, абстрагированных от исторической реальности, а интегрирование и сочетание между собой возможно большего числа подобных свойств, чем достигается обогащение социального опыта. Но предпочтение, отдаваемое индивидуальному, не означает противопоставления социальному: это просто иной способ подхода к социальному через взаимоотношения индивидов. Французский историк Жак Ревель определил микроисторию как стремление изучать социальное не в качестве объекта, обладающего некими свойствами, а как комплекс подвижных взаимосвязей между конфигурациями, находящимися в постоянной адаптации. Например, Д. Леви ввел понятия «неуверенность» и «ограниченная рациональность» при исследовании стратегии крестьянских семей на рынке земли в XVIII столетии.
В-третьих, изменилось понятие контекста. Если раньше он служил средством аргументации (создавал представление об общих условиях, в которых помещалась изучаемая реальность) и отчасти включался в целях интерпретации, то в рамках микроистории прозвучал призыв обратить внимание на многообразие опыта и социальных представлений, с помощью которых люди конструируют мир. То есть речь шла об отказе от глобального контекста в пользу реконструкции множества контекстов. «Зачем упрощать, когда можно сделать более сложным», - эти слова стали своеобразным девизом микроистории.[5, с. 200] В рамках микроистории упор был сделан на локальные действия, чтобы показать проходы и лазейки, которые оставляет открытыми любая система, вследствие общей несогласованности. То есть было предложено двоякое прочтение социального контекста. С одной стороны, его оценивали как место, где с виду «странный» элемент нормализуется и обретает скрытый смысл и когерентность системе. А с другой стороны, «конструировался» контекст, в котором внешне аномальное или невнятное действие могло быть осмыслено только тогда, когда выявлены несоответствия социальной системы, казавшейся унитарной.
В-четвертых, было пересмотрено понятие масштаба исследования, который становится средством особой стратегии познания. Изменение фокусного расстояния означало не только изменение размеров, но и формы и содержания объекта исследования. То есть, важен не выбор того или иного масштаба, а сам принцип его изменения. Кроме того, масштаб выступает как важная характеристика контекстов социального взаимодействия.
Микроистория поставила под вопрос иерархию, как объектов исторического исследования, так и задач исторического познания. Очевидно, что не существует каких-либо непреодолимых противоречий между «малой» и «большой» историями. Приверженность к бытовым деталям и к истории локального общества никоим образом не исключает выхода, как на масштабные исторические взаимосвязи, так и на обсуждение общих исторических проблем. Еще Зигфрид Кракауэр в 1969 г. отметил, что лучшее решение в плане примирения микро- и макроистории было предложено Марком Блоком: постоянное «лавирование» между ними. Из этого Кракауэр выводил «закон уровней» (дискретности реальности): никакое заключение, касающееся определенной сферы, не может быть автоматически перенесено на более общую сферу. В своем посмертно опубликованном труде «История Предпоследнее».
Итальянская школа микроистории и в 1990-е годы, в отличие от скептических выводов европейской и американской историографии 1980-х – начала 1990-х гг., сохраняла установку на познавательность и непременность контекста. Изолированному созерцанию фрагмента у голландского историка Ф.Р. Анкерсмита была противопоставлена связь между микроскопическим измерением и более широким контекстом.
Итальянская микроистория была коллективным проектом. Но этот термин – «коллективный» - вовсе не означает «спланированный». Это было спонтанное совпадение интересов исследователей, занимавшихся весьма различными темами. Что до моих отношений с микроисторией – таким манером они развивались у меня одного.
Еще одной особенностью работ по микроистории стала специфическая программа коммуникации с читателем, выражавшаяся в стремлении через рассказ о конкретных фактах показать реальное функционирование тех аспектов жизни общества, которые были бы искажены во время обобщения или количественной формализации. При этом процедура исследования, приемы доказательств и конструирование интерпретаций сами становились предметами рассказа, т.е. произошел отказ от авторитаризма историка. По выражению Д. Леви, микроистория представала, скорее, как «автопортрет, а не групповой портрет». Кроме того, микроисторический подход поставил вопрос о специфических методах познания прошлого и, прежде всего, об использовании косвенных свидетельств, признаков и даже примет.
Методы микроистории
Метод микроисторического анализа позволил создать в целом не только
более скрупулезное, более подробное исследование, но поднять его на
новый качественный уровень научного анализа, что позволяет надеяться на
продолжение предложенного Ж. Ле Гоффом образца исторической биографии.
Изучение средневековой истории отдельных регионов Франции – одно из традиционных направлений историографии, свидетельством чему
является достаточно объемный перечень монографических исследований. В
рамках локальной истории очень важное место занимают исследования
урбанистов, посвященные не только истории городов, но монастырей,
деревень и аграрной местности, окружающей городские центры1. Если
задаться вопросом, какое место в локальных исследованиях с относительно
узким масштабом изучаемого пространства занимает метод микроистории, то
самым очевидным станет ответ на примере какой-либо отдельной работы,
поскольку вывести сколь либо общие данные чрезвычайно сложно в силу
многообразия мнений, избранных сюжетов и концепций.
Самым значительным и широко известным примером инкорпорации в локальную историю микроисторического подхода во французской медиевистике последнего двадцатилетия стала монография Эммануэля Ле Руа Ладюри «Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)», увидевшая свет в
1975 г.2 Сам автор, директор Национальной Парижской библиотеки,
профессор Коллеж де Франс, член редколлегии журнала «Анналы»,
представитель третьего поколения одноименной школы произвел сенсацию в
научном мире, получив массу отзывов на свою работу (как восторженных,
так и критических), хотя она и не является единственным плодом его
научного пера, исследующего крестьянскую культуру и религиозность. Свой
опыт реконструкции мира крестьян пиренейской деревни Ле Руа называет
«этноисторическим», поскольку, разумеется, не имел возможности напрямую
общаться с описываемыми им людьми. Его источником стали, как известно,
протоколы допросов, которые вел епископ Фурнье в течение 30-ти лет,
пытаясь уличить жителей Монтайю в ереси катаров. Почти 600 допросов
«высветили» около сотни человек, представших перед нами во всем
великолепии своей культуры. Как верно отмечает А.Я. Гуревич: «Историк
дает возможность нам вступить в своего рода диалог с людьми, жившими
более полтысячелетия назад. Эти люди трудились, вели семейную жизнь,
любили своих детей, умирали, враждовали и грешили – совсем как мы». [7, с. 373]
Насколько труд Э. Ле Руа Ладюри отвечает методу микроистории? Можно ли
утверждать его доминанту, тем более, что сам автор обходит данное
понятие стороной? На эти вопросы нет однозначного ответа. Несомненно,
собственно концепция «Монтайю…» впитала в себя лучшие достижения «новой социальной истории»: исследование социальной психологии сквозь призму обыденной жизни. Свидетельство тому – структура этой
«монографии по аграрной истории»4. Она делится автором на две части:
«Экология Монтайю: дом и пастух» и «Археология Монтайю: от жеста к
мифу». Первая часть освещает социальную структуру деревни, характеризует
хозяйственные занятия крестьян, уделяет отдельное внимание
домохозяйству – ostal. Не обойдены стороной и органы власти, феодальные
структуры и проблемы социальной и имущественной дифференциации. Перед нами – микрообщество, изучение которого, по мнению его исследователя, позволяет понять общие закономерности развития аграрного мира французского крестьянства зрелого Средневековья. И в этом нельзя не
заметить метода микроистории. Следующим доказательством синтеза методов является содержание второй, главной, части книги. В ней исследуются все
аспекты повседневной жизни селян, какие можно было проследить в допросах Фурнье: эмоциональный фон, система основных ценностей, религиозные воззрения, фольклор и своего рода философия бытия.
Посему работа Э. Ле Руа Ладюри – это вершина микроисторического
исследования во французской медиевистике, классический пример локального отбора места и времени действия, источника информации и
методологического инструментария микроистории. Никак иначе нельзя
объяснить, почему эпиграфом к «Монтайю…» выступила сентенция из
«Чхандогьи Упанишады» о видении малого в большом и большого в малом.
Использование методов микроистории применительно к столь традиционной социальной структуре как средневековое крестьянство (как и ко всякой другой) Э. Ле Руа Ладюри определяет термином «неподвижная (застывшая) история». Системно стабильные социальные структуры позволяют проследить пределы постоянства (ментального, демографического, хозяйственного и т.д.), но и обнаружить начало накопления «критической массы» указанных явлений. Исследование Монтайю позволило проследить качественный сдвиг в жизни окситанский крестьян лишь в ментальной сфере: представлений о
жизни и смерти, где последняя приобретает явную доминанту.
Современная французская медиевистика демонстрирует открытость для разных методов исторического анализа, применяя как макро-, так и
микроисторический анализ. Более того, крайне сложно отделить один от
другого, и такая цель не преследуется в качестве отдельной задачи. Так,
все принципы макроистории могут быть реализованы в локальных,
региональных исследованиях, изучающих весь спектр истории местности и ее социальных структур. В итоге складывается максимально цельная картина, что являет собой образец микроистории, в которой отображены черты макроистории (микроистория является возможностью смоделировать
исторический процесс в максимально локальном масштабе). «Поэтому, – как
отмечает А.Я. Гуревич (и с его мнением нельзя не согласиться), –
«микроистория» и «макроистория» не антагонистичны, скорее они находятся
(по крайней мере, в идеале) в отношении дополнительности. Здесь, в
ограниченном пространственно-временном «континууме», легче приблизиться к
отдельному человеку, к малой группе, нежели при подходе
«макроскопическом».
Одновременно очевидно, что методологическая природа и, соответственно, итоговые достижения, макро- и микроисторического подхода различны:
каждый имеет свои pro и contra. Так, макроистория опирается на общие
понятия о социальной структуре общества, но насколько они применимы к
обществу Средневековья? Микроисторический инструментарий оперирует менее масштабными категориями, но не свободен от выхода на общие понятия («класс», «общество», «сословие» и т.д.), поэтому вряд ли может обойтись без «тотальной истории». Микроисторический подход предполагает и особое
отношение к источнику: более пристальное и одновременно более
тотальное. Это обстоятельство также объясняет апеллирование к опыту
макроистории. Дихотомия этих подходов, возможно, станет нормой в
развитии исторической науки.
Заключение
Сегодня микроистория несет в себе плодотворный импульс для дальнейшего развития социальной истории. В частности, следуя модели реконструкции семьи, микроистория раскрывает всю сложность каждодневной жизни, существовавшей в огромном разнообразии местных сообществ. Вместо того чтобы оперировать категориями макроисторических субстанций, микроисторические исследования направлены на изучение сети социальных отношений и типов поведения. Тем самым открывается возможность нового взгляда на становление исторических структур, а также на кратко- и среднесрочные исторические процессы.[] Микроисторическое наблюдение, открытое для теоретического осмысления, в то же время, благодаря своим историческим «съемкам ближним и крупным планом», изменяет традиционный взгляд на историческое целое. А исторические реконструкции и интерпретации, осуществленные благодаря концентрации на ограниченном поле наблюдения, дают качественное расширение возможностей исторического познания.
Список использованных источников:
Блок, М. Апология истории, или Ремесло историка / М. Блок. – М., 1986. – 193 с.
Бродель, Ф. Свидетельство историка // Французский ежегодник. – М., 1984. – С. 54-60.
Гинзбург, К. Мифы – эмблемы – приметы. Мифология и история / К. Гинзбург. – М. : Новое издательство, 2004. – 348 с.
Гинзбург, К. Моя микроистория / К. Гинзбург // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Альманах, 2005. – М. : Наука, 2006. – С. 343-354.
Леви, ДЖ. Биография и история / Дж. Леви // Современные методы преподавания новейшей истории. – М. : Наука, 1996. – С. 191-206.
Леви, Дж. К вопросу о микроистории / Дж. Леви // Современные методы преподавания новейшей истории. – М. : Наука, 1996. – С.167-190.
Черутти, С. Микроистория: социальные отношения против культурных моделей? / С. Черутти // Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Альманах, 2005. – М. : Наука, 2006. – С. 354-375.
6
860
65 984 
