С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Проведя праздник у отца в Петербурге, после крещения я поехал в Псков. Погостил у сестры несколько дней и от нее вечером пустился из Пскова; к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы, наконец, с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому проселку – все мне казалось не довольно скоро! Кони несут среди сугробов. Скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились с маху в притворённые ворота. Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней и тащу его в комнату. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим! Все это происходило на маленьком пространстве. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами. Во всем поэтический беспорядок. Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же веселость. Он, как дитя, был рад нашему свиданию. Прежняя его живость во всем проявлялась в каждом воспоминании. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами. Среди разговора внезапно он спросил меня: что о нем говорят в Петербурге и в Москве? Я ему ответил, что что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и друзья любят его, желая искренно, чтобы скорее кончилось его изгнание. (По И. И. Пущину. Записки о Пушкине) |