Художница Анна Остроумова-Лебедева всю блокаду прожила в Ленинграде

Художница Анна Остроумова-Лебедева всю блокаду прожила в Ленинграде. Устроившись в ванной комнате, чтобы не так были слышны удары снарядов, рисовала гравюры. И вела дневник. Ей было тогда 70 лет.

«Умерло одновременно три наших художника: Н. Тырса, Кутетеладзе и скульптор Могилевский, помощник проф. Матвеева. Это известье идет из ЛОССХа, где получены сведенья, что они погибли почти скоропостижно в г. Вологде, объевшись (!?), приехав из голодного Ленинграда. Мне тяжело. Мне грустно. Я скоро буду стоять одна, и около меня никого (!) из моих однолеток, товарищей, друзей. Умер Митрофан Семенович Федоров — мой товарищ по мастерской Репина. Тонкий, умный и своеобразный человек. За месяц до его смерти была убита его жена. Фугасная бомба упала в их комнату и прямо на кровать, где в то время она лежала. Говорят, и следа от нее не нашли». «Сегодня рисовала портрет одной комсомолки — Таси, продавщицы в булошной. За портрет она мне заплатила 1 килограмм хлеба и 500 гр. булки. Т. к. мы не могли достать ни одного нового железного листа или листа толя, то пришлось крышу чинить моими этюдами, сделанными масляными красками по грунтованному, старому холсту. Крыша пока перестала протекать.

Она училась у Репина, но, несмотря на постоянные похвалы мастера, чувствовала "тупиковость" передвижнической манеры письма.

Ею восхищался другой ее учитель, график Матэ, но копировать картины и фотографии для иллюстрирования журналов ей казалось скучнейшим занятием.

"По-настоящему первым своим учителем" Анна Остроумова называла Дюрера.

И японских мастеров гравюры, чьи произведения впервые увидела в 1898 году в Париже.

Мода на все японское, уже распространившаяся в Европе, захватила и ее. Можно сказать, именно Остроумова, вошедшая вскоре в круг мирискуссников, стала горячим проводником этой моды и в России.

Был случай: она сделала ксилографию крымского пейзажа и вложила работу в папку с японскими гравюрами. Восхищавшиеся японцами коллеги, среди которых были Бенуа, Сомов, Бакст, не распознали мистификацию.

А эту свою работу сама художница назвала позже "Подражание Хиросигэ".

Ее увлекало редкое сочетание обобщенности, лаконизма, условности и предельного реализма в работе японских мастеров.

Сама она пыталась добиться того же, но иным, собственным, языком. Ей это удалось, бесспорно. Гравюры и многочисленные питерские пейзажи исполнены такого лиризма и утонченной выразительности, что их хочется сравнивать с японскими хокку.

17 мая 1871 года в Санкт-Петербурге, в семье сенатора, тайного советника Петра Остроумова родилась Анна Петровна ОСТРОУМОВА-ЛЕБЕДЕВА - советская художница, гравёр и живописец, акварелист, представительница модерна, выдающийся мастер видовой гравюры.

В ее мемуарах есть такие слова:

«Мой отец нам много раз говорил, что он нас не может обеспечить на будущее, что он нам дает хорошее образование, а зарабатывать на жизнь мы должны будем сами. Моя сестра Соня окончила консерваторию, Лиля окончила Высшие женские курсы по химии».

Сама Анна три года отучилась у знаменитого гравера Василия Матэ в Центральном училище технического рисования барона Штиглица. Затем поступила в Высшее художественное училище при Императорской Академии художеств.

Родители пестовали в дочери самостоятельность, однако ее желание стать художницей не нашло в семье понимания.

И все-таки Анна не оставила мысли о художественном поприще, продолжила обучение в Париже, поучаствовала в выставках мирискусников.

Задумываясь о дальнейшей судьбе и возможном замужестве, беспокоилась: не помешает ли это работе?

Как бы там ни было, союз с Сергеем Лебедевым, выдающимся химиком (в дальнейшем прославился как основоположник промышленного способа получения синтетического каучука), оказался счастливым.

Чувство к нему вспыхнуло в 1903 году, но поженились влюбленные лишь два года спустя. Успешный ученый, академик поддерживал талантливую супругу во всем.

Из-за астмы она не могла писать маслом и работала акварелью. А кроме того — возрождала в России искусство ксилографии, в том числе цветной. Прежде подобные произведения считались второстепенными, Анна Остроумова-Лебедева сумела показать их красоту и самоценность.

Коллеги-мирискусники ее работами восхищались, однако в Академии художеств талант Остроумовой-Лебедевой признали далеко не сразу.

Впрочем, в конце концов даже самые строгие критики начали относиться к ее творчеству весьма благосклонно. Более того, незадолго до революционных событий художники предложили избрать Анну Петровну академиком.

«Когда остальные члены академии на этом заседании услышали о моей кандидатуре, то подняли очень горячий спор — может ли женщина получить академическое звание? Прения на эту тему растянулись на несколько заседаний и вызвали резкие выступления среди некоторых членов. В конце концов ученый секретарь Лабойко в присутствии Великой Княгини Марии Павловны громогласно заявил, что когда во главе Академии художеств находится Великая Княгиня Марья Павловна, женщина, справляющая свои обязанности президента наилучшим образом, то тогда нельзя отрицать за женщинами их право на признание их заслуг и на оценку их. Спорщики замолчали. И Великая Княгиня согласилась, что женщина имеет на это право. Отвлеченный спор на эту тему прекратился и решен был в положительную сторону. Тогда, кроме моей кандидатуры, были выдвинуты кандидатами З.Е. Серебрякова и художница Шнейдер. Но академиком я все-таки не стала. Следующее заседание Академии художеств никогда не состоялось. И так как бумаги с моим утверждением нужны были для следующего заседания, их не вынесли в архив, а они оставались в столах в канцелярии, которая в последующие дни была разгромлена, и все разметано»,

— рассказывала много позже художница, которая звание академика получит только в 1949 году.

Крайне неприятных и трагических случайностей в жизни Остроумовой-Лебедевой было немало. Она вспоминала, как трудилась над портретом Брюсова, а потом импульсивно уничтожила работу, надеясь переделать:

«И вдруг я поняла, хотя я изображала его с глазами, смотрящими на меня, они были закрыты внутренней заслонкой, и как я ни билась над портретом, не смогла бы изобразить внутренней сущности Брюсова. Одним словом, когда он на другой день пришел позировать, услышав его шаги, я схватила мокрую губку и смыла портрет. По какому импульсу я это сделала, до сих пор не могу объяснить. За минуту я еще не знала, что уничтожу его. Вошел Валерий Яковлевич. Сконфуженно, молча показала ему на смытую вещь. Он посмотрел на меня, на остатки портрета и пожал плечами: «Почему вы это сделали? Он был похож. Но не огорчайтесь, не волнуйтесь, — снисходительно сказал он, — это ничего, это бывает. Вот эту осень я собираюсь приехать в Ленинград и даю вам обещание, что буду вам там позировать». Мы попрощались. Я его больше никогда не видела, а через месяц-полтора пришло известие, что Валерий Яковлевич умер. Я была очень огорчена известием о смерти Брюсова и еще больше стала сожалеть об уничтоженном портрете. Ведь это был последний его портрет!»

Во время блокады она не покинула осажденный город, с болью и отчаянием наблюдала за тем, как уходили в мир иной ее близкие и знакомые:

«Умерло одновременно три наших художника: Н. Тырса, Кутетеладзе и скульптор Могилевский, помощник проф. Матвеева. Это известье идет из ЛОССХа, где получены сведенья, что они погибли почти скоропостижно в г. Вологде, объевшись (!?), приехав из голодного Ленинграда. Мне тяжело. Мне грустно. Я скоро буду стоять одна, и около меня никого (!) из моих однолеток, товарищей, друзей. Умер Митрофан Семенович Федоров — мой товарищ по мастерской Репина. Тонкий, умный и своеобразный человек. За месяц до его смерти была убита его жена. Фугасная бомба упала в их комнату и прямо на кровать, где в то время она лежала. Говорят, и следа от нее не нашли».

Голод, невыносимые условия блокадного быта причиняли огромные страдания и ей самой, и всем, кто был рядом.

«Очень холодная весна. Еле-еле появляются на деревьях сморщенные листочки, — читаем в ее дневнике. — Показалась кое-где крапива, цикорий (одуванчик). Народ с жадностью накидывается на только что показавшиеся из земли зеленые растеньица и выкапывает их с корнями. Сегодня у меня с Нюшей был такой обед: суп из нами нарванной молодой крапивы. В него насыпано 1 ½ столовой ложки манной крупы (последняя) и на второе салат из зелени одуванчиков с каплей уксуса и каплей (буквально) постного масла. Чашка чая без сахара. И вот как странно — я не боюсь умереть, хочу уйти из этого мира, а когда начинается бомбежка или свист артиллерийских снарядов — меня начинает трясти и делается сердцебиение».

Чтобы добыть хоть немного съестного, приходилось рисовать портреты, которыми автор порой закрывала дыры в прохудившейся кровле.

Еще труднее было расставаться с вещами, оставшимися в память о бесконечно любимом муже (умер еще в 1934-м от сыпного тифа, заразившись в командировке).

«Сегодня рисовала портрет одной комсомолки — Таси, продавщицы в булошной. За портрет она мне заплатила 1 килограмм хлеба и 500 гр. булки. Т. к. мы не могли достать ни одного нового железного листа или листа толя, то пришлось крышу чинить моими этюдами, сделанными масляными красками по грунтованному, старому холсту. Крыша пока перестала протекать. Обмен таков: хорошие, хотя подержанные брюки из заграничного сукна — 2 кило крупы, мохнатое полотенце — 400 гр. хлеба». Не менее тяжелым ударом стала для нее необходимость продать свои книги: «С некоторыми расстаюсь очень болезненно. Точно друга близкого и задушевного теряю. Платят гроши. Эти гроши идут на покупку молока и овощей».

Мысль о расставании с дорогим пристанищем, квартирой, в которой они с Сергеем Васильевичем были счастливы много лет, казалась ей невыносимой.

Трудиться доводилось в тяжелейших условиях:

«Сегодня в комнате было 6°+. Стынут руки и опять стали набухать кончики пальцев и больно ими до чего-нибудь дотрагиваться. Еще в прошлом году, на ул. Марата, я простудила левую руку, когда лежала после воспаления легкого в постели и в левой, высунутой руке держала книгу. Сейчас она очень болит и три пальца не до конца сгибаются. Пробовала надевать перчатки — неудобно».

Литография «Мальчики удят рыбу» (1942) зафиксировала пронзительную и трагическую красоту осажденного Ленинграда.

Гравюра «Сфинкс» была воспроизведена на пригласительных билетах, выпущенных по случаю первого исполнения Седьмой («Ленинградской») симфонии Дмитрия Шостаковича. Открытки с запечатленными художницей видами Северной столицы издавались даже в тяжелые в годы Великой Отечественной.

Скончалась Анна Петровна ОСТРОУМОВА-ЛЕБЕДЕВА 5 мая 1955 года в Ленинграде, похоронена в Некрополе мастеров искусств.

«.в гравюрах она, как никто, умеет, пользуясь минимумом цветовой шкалы, передать в красках желаемое настроение. В акварелях она радует глаз свободой мазка, и опять-таки эти её вещи блещут чарующими переливами и созвучием красок, необычайно остро подмеченных на натуре».

- А.Н. Бенуа

from Наталья Маркелова, portal.culture.ru