"Присутствие Пушкина утешительно..." Интервью с Беллой Ахмадулиной

"Присутствие Пушкина утешительно." Интервью с Беллой Ахмадулиной.

-

  — Белла Ахатовна, у вас очень много посвящений великим поэтам, в первую очередь Александру Сергеевичу Пушкину.

  — Конечно, я люблю больше затаённые посвящения, как бы зашифрованные. Но иногда приходится жить в литературе так, как будто это и есть моя подлинная жизнь. У меня очень много литературных посвящений и Лермонтову, и Пастернаку, а Цветаевой сколько, а Ахматовой — про Пушкина я уже и не говорю! Но ведь для меня Пушкин всегда как реальное лицо, как соучастник моей жизни. Насущность присутствия Пушкина, Мандельштама, Блока, Цветаевой — это не умозрительно-литературный опыт посвящений, нет! Это целый просторный отсек моей жизни. Это жизнь! Живые, родные жизнь и смерть — подлинный человеческий опыт, то есть как бы Пушкин мне не дальше, чем явный мой сосед. Пушкин присутствует — и присутствие Пушкина столь утешительно. Всякий раз так опечалишься в день его смерти, а потом ждать, надеяться — и возликовать, и улыбаться в день его рождения.

Если пережила смерть Пушкина, то свою-то уж как-нибудь, "Ещё спросить возможно: Пушкин милый, зачем непостижимость пустоты ужасною воображать могилой? Не проще ль думать: это там, где Ты".

  — Возможно ли сравнить отношение к поэзии в пушкинское время и в наши дни?

  — Я всегда с радостью повторяю слова Пушкина: "Поэзия должна быть глуповата". Источник поэзии не есть мысль, не есть соображения, не есть нравоучение. Это что-то другое.

В то, что поэзия иссякла или что ей предстоит иссякнуть, — я никогда не смогу поверить. Для меня это пророчество бессмысленно. Как может иссякнуть музыка, поэзия. если только вместе с жизнью. Хочется верить, что жизнь преодолеет все катастрофы. А если говорить о спаде интереса к поэзии, то меня лично это не коснулось. Дело в том, что, может быть, круг моих читателей не столь широк. Он не изменился, это не настолько широкий круг, чтобы меня можно было заподозрить в совершенной лёгкости чтения. Тем более, что мои стихи относительно последнего времени больше предназначены для чтения, чем для слушания. Я стала меньше выступать, что считаю для себя естественным. Я никогда не отказывалась от своих слушателей, но самые счастливые периоды и места для сочинительства в моём случае были все возможности уединения.

Когда в моей жизни возникали разного рода опалы, то это было для меня удачей в творческом смысле. Никто у меня интервью не брал, никто мною не интересовался. Годы и годы так проходили. Я тихо себе жила в Тарусе, скажем. Или Сортавала — чудное для меня место. Один месяц в Сортавале составил целую книгу стихов.

— Вы много ездили, и не только по России.

  — Моя вотчина — российский пейзаж, но я любовалась всяким. По мне всякий хорош, так же как и всякий народ любим мною и вызывает моё обожание. Всякая страна достойна моего восхищения. И никогда моё русское чувство, которое, конечно, заглавное, — безусловно, и питающая его почва души не помешают моему преклонению перед культурами других народов, перед их географией, перед их историей.

— Но что же для вас Россия?

— Единственное мне принадлежащее сокровище — это русская речь. Это русский язык. Лишь этим определяется принадлежность человека к определённому месту земли, которое он величает Родиной. Я русская, хотя во мне разные крови присутствуют. Я русская по чувству и устройству, по матери, по бабушке, по паспорту, по прапрапрабабушкам и дедушкам, но и в них текла, постепенно мельчая, итальянская кровь, освоившаяся в России в первой половине XIX века. Мой отец — казанский татарин, ко времени моего рождения обрусевший под влиянием среды и отсутствия соплеменников и собеседников.

Я родилась в Москве и с ней не расторжима. Без Питера совершенно не могу обходиться. Я — москвичка, горожанка, но меня всегда влекло к деревне. Близость к деревне очень утешительна, особенно в северных местах. Вологда, Ферапонтово — вид и говор тех мест родимы моим зрению и слуху. Я слушала, слушала, как говорят те бабушки, которые чудом дожили до наших дней. Когда умерла не моя, но и моя, бабушка из деревни Узково — тетя Дюня, Евдокия Кирилловна Лебедева, я тоже осиротела и не смогла больше ездить в те места.

Всё это в мои зрелые лета, как в младенчестве, вскармливало мою речь, хотя я никогда не пыталась воспроизводить речь вологодскую, подлежа её воздействию. Это было счастливое состояние слуха.

— Скажите, вы были знакомы с Рубцовым?

— К сожалению, лично не знала Рубцова, имея много возможностей с ним познакомиться. Я его видела однажды, но не могла обратиться к нему, не будучи в знакомстве: я прошла мимо, мы мельком и внимательно глянули друг на друга. У Рубцова был редкостный по чистоте талант. Близкие мне люди были дружны с Рубцовым: Андрей Битов, человек другого художественного склада, очень давно и проницательно стал понимать и ценить драгоценный дар Рубцова. Мне пришлось знать многих замечательных людей. Рубцов — пробел в этих встречах и дружествах, восполненный его образом и творчеством.

— Белла Ахатовна, вы говорили о своей родословной, когда-то была популярна ваша поэма с таким же названием.

— В "Родословной" есть маленькая главка, которой я стыжусь, потому что её хором сочиняли в "Юности". Сидели всем журналом и сочиняли. "Юность" не могла без этой главки напечатать. Хотя главка ничтожная, появляется в поэме угол между веком и веком и какой-то симбирский гимназист. Когда в журнале это придумывали — все смеялись, думали, что даже смешно, а потом прошли годы — и мне не смешно. Я себе этого не простила и за придуманную главку разлюбила "Родословную". Стихотворений мне немало попортили. И категорически просили исправить — не в ущерб совести, в ущерб гармонии корёжили: им повсюду мерещились намёки, подвохи, я этим не занималась. Но я никогда не спешила печататься, у меня такой страсти не было.

— Согласны ли вы с Тютчевым, что "в Россию можно только верить"?

— Я не знаю случая, когда бы Тютчев был неправ. Вы спрашивали, что для меня Россия? Знаете, я ещё думаю, что это — Бунин. Когда я читаю Бунина, — я там живу. И мне иногда кажется, что из бунинского мира, из вотчины моей, меня похитили злые кочевники.

— На каких книгах вы выросли?

— Тогда была война. Были бомбежки, обстрелы. В бомбоубежище бабушка мне читала "Вия". И странно, казалось бы: страшно, но в бомбоубежище меня это не пугало, а, наоборот, отвлекало от более жизненного — земного страха. А ещё бабушка читала сказки, причём сказки братьев Гримм по-немецки. В детстве я очень любила Диккенса, любила Лескова. Лесков и теперь один из первейших любимцев моих. Вкратце упомяну, что нечаянно соотношу Лескова и Платонова: их язык обширней, ярче, выпуклей ведомого нам (иногда даже — Далю!) русского языка. Самотворный, сам себя множащий, плодородный язык этот всегда питал, воспитывал, нянчил, понукал и лелеял мою мысль о слове.

— Но как людям строить отношения не в книжном, а в реальном мире?

— Столь любимая мною Анастасия Ивановна Цветаева всегда молилась за всех: за близких, за друзей — за людей, за животных. Она всем животным говорила "вы". Детям, даже грудным, тоже говорила "вы". И всем собакам говорила "вы", и кошкам тоже говорила "вы". За всё живое молилась и меня просила молиться. Я это делаю. Но как! Я же не прилежный прихожанин, к моему горькому сожалению.

Я так и сказала Анастасии Ивановне: "Ваши молитвы наверняка достигают высокой, всуе не упоминаемой цели, а мои ночные обращения к потолку, к Звезде над ним — сродни молитвам какого-то языческого ребёнка". Анастасия Ивановна отвечала: "Пусть каждый делает это, как умеет, — это станет пользой и отрадой для других".

— Что, по-вашему, главное в жизни?

— Может быть, лучшее, что от меня останется, — это письма читателей. У меня их — целый сундук! Есть великие письма, которые смогут изменить мнение о наших современниках и соотечественниках в лучшую сторону. Задумаешься: откуда в разрушенной, обездоленной, несчастной глуши у человека такое стремление к свету?

Если водятся во мне целебные источники, пусть слабые, по чьему-то предусмотрению мне данные, источники доброжелательства — посылание души в пользу другого человека, если это есть, то я жива не напрасно.

— Качество, ценимое вами в людях в первую очередь?

— Простодушие. Неспособность к хитрости, к лукавству, алчности, даже на грани слабоумия.

Материал из группы "Библиотеки прошлого".