Историческая повесть М.Г.Булкаты «Хромец» (внеклассное чтение)

Мир наполнился криком и смятением, и вселенную охватила тревога. Сколько вра­жеское войско ни предпринимало атак, оно не могло сдвинуть с места победоносное войско Тимура...

Низам-ад-дин-Шами

1

Хан Тохтамыш бежал из Дзулата. Место его занял хромой Тимур. Аланы остались с ним лицом к лицу.

Грозный властелин судил вождей поверженных им народов. Стонали пленные, посаженные на колья. Ветер колыхал пламя подожженных аулов. Диск летнего солн­ца заволокло сероватой пеленой воздуха, насыщенного запахом угара и паленого мяса.

Туркменские воины из охраны Тимура с чадящими факелами приблизились было и к дзуару, но хромец, угадавший их намерения, взмахнул жезлом, и рабы ока­менели в мгновенном повиновении.

— Пусть зайдет ко мне Турксанф! — пожелал Тимур. Услышав имя Турксанфа, скопище рабов вскипело, точно муравейник. Не успел Тимур зевнуть, как запы­хавшийся интендант пал перед ним на колени, облизал сафьяновый сапог на его больной ноге и приглушенно забормотал:

— Турксанф слушает повелителя вселенной, состя­зающегося с солнцем, мудрейшего из мудрых, справед­ливейшего из справедливых.

Ни одна жилка не дрогнула на плоском лице Тимура.

— Наденьте на морды коней торбы с овсом и загоните их в святилище этих... гяуров! — приказал он.

Турксанф не шевельнулся, лишь плотнее прижал к груди ногу Тимура.

• О мудрейший, если было б чем наполнить торбы!..

• Подбросьте уставшим животным хоть сена! — не глядя на Турксанфа, прохрипел Тимур.

Турксанф догадался, что означает эта хрипота в го­лосе повелителя. Он положил ногу Тимура себе на голо­ву и еще сильнее втянулся в землю.

• О единственный, и сена не оставили, все луга сожгли.

• Кто сжег? — слова вырывались изо рта Тимура, как горящие стрелы.

• Проклятые аланы!

Тимур пнул Турксанфа здоровой ногой.

— Сучий сын, на голодных конях хочешь гнать Тохтамыша? Чтоб сейчас же был корм!

Пятясь, Турксанф затерялся среди телохранителей Тимура.

Тимур сидел на мягких подушках. Кисловатый запах кумыса нагонял на него истому. Перебирая янтарные четки, он вспоминал притчу о мухе и льве, рассказанную Хабибом, бесстрашным соратником его по степным на­бегам. Целые караваны останавливали вдвоем. С иссох­шего лица низкорослого и тощего Хабиба не сходила сладкая улыбка, пил ли он шербет или убивал.

Хабиб напоминал гиену, облизывающуюся после ла­комой еды. «О аксакал,— Хабиб щурил глаза и закиды­вал лицо вверх, как курица, пьющая воду,— не всем на роду написано быть львами. Некоторым нужно быть и мухами, чтобы охранять старых, любящих поспать львов.. Иначе, чего доброго, накинется на него гиена — и нет падишаха зверей. Вот я, к примеру, предпочитаю быть мухой, но какой мухой! То в ухо залезу, то к ноздре при­липну. Зужу и щекочу железные жилы падишаха зверей. О аксакал, это очень забавно — смотреть на бессилие падишаха зверей! Он рычит, а я лезу глубже. Он бьет се­бя лапой по морде и с яростным рычанием бежит к об­рыву, потому что ослеп от ярости и не видит перед собой дорогу... И что же? Он нашел спасение в глубине про­пасти, а меня спас от голода!.. Хорошо, когда враг ослеп­лен и не видит перед собой дорогу! А стоило ему чихнуть один раз, и война между нами кончилась бы вничью!..» Тимур сжал кулаки и тихонько кашлянул: «Плохо, когда муха заставляет льва делать круг длиной в четы­ре дня!»

— Главу дозорных! — сказал он.

Хан Сурган на четвереньках подполз к повелителю.

Со двора доносился звон оружия, скрип колес, ржа­ние коней, рев верблюдов. Тимур молчал. Протянув здо­ровую ногу и придавив ею к мозаичному полу голову Сургая, он наконец прохрипел:

• Стоят еще эти... аланы?

• Стоят, повелитель!.. Их спасают горы.

У Тимура затряслось левое плечо: «Ползучий червь! Горы защищали и армян, и грузин, и персов. Но они не могли остановить меня».

• Когда будут передо мной защитники Аланских ворот? — зашипел он.

• После полуденного намаза они предстанут перед властелином мира.

• Иди и думай о полуденном намазе!

Путаница мыслей томила голову Тимура: «Какими же силами охраняют аланы свои ворота? Не буду же я петлять и снова лезть через Дербент? Сургай что-то скрывает от меня».

Хан Сургай, согнувшись так, что проступила цепочка позвонков под синим атласным халатом, смотрел на него исподлобья. Тимур поджал под себя больную ногу.

• О повелитель, они уже здесь! — выпалил Сургай.

• Мы желаем говорить с этими аланами. Приведи их ко мне и собери во дворе мечети главарей остальных пленных.

• Слушаюсь и повинуюсь! Сургай, пятясь, полз к выходу, не отрывая покорного взгляда от лица повелителя. Из открытых дверей мечети на Тимура густо пахнуло верблюжьей мочой и конским потом. Он встал, медленно пошел к двери. «Нет, Хабиб, этих аланов не назовешь мухой, влезшей в ноздрю льва, раз они смогли повернуть падишаха вселенной от своих ворот и заставили петлять по дороге длиной в четыре дня».

Тимур прихрамывал сильнее обычного. Позади на почтительном расстоянии шли телохранители с лицами истуканов. Конвойные били плетьми связанных по ру­кам пленных, принуждая их пасть па колени перед Ти­муром.

Взгляд Тимура скользил по истерзанным спинам и сникшим всклокоченным головам пленников, пока его не обожгли зрачки одного из них. Конвойные повисли на плечах пленного богатыря, пытаясь опустить па колени, но тот продолжал стоять и смотреть на хромца в упор.

Блеснула кривая сабля, туркменский воин занес ору­жие над головой непокорного, однако Тимур грозно крик­нул:

— Кто посмел опередить наше желание?
Отскочившие на три шага конвойные пали ниц перед Тимуром. Он глядел сквозь щель раскосых глаз на вы­пяченные ребра связанного и думал: «Посмотрим, на­сколько хватит твоей отваги!»

— Тех, кто осмелился опередить желание повелителя, привязать к конским хвостам!— приказал он.

Телохранители схватили двух воинов, скрутили им руки.

• О повелитель, подари своим верным рабам жизнь! — кричали те, но каган уже не слышал воплей обреченных.

• Пусть встанут те, кто посмел воспротивиться по­бедоносному шествию джихада! (Джихад — война за веру.)

Засвистели плети и ятаганы. По исполосованным спи­нам текло кипящее месиво крови, смешавшейся с землей. Где-то на склонах, захлебываясь, каркали вороны, по­чуявшие падаль. Сопровождаемый ханом Сургаем, Ти­мур обошел едва стоящих на ногах пленных, поддержи­ваемых конвойными. Повелитель кивнул в сторону ко­ренастого широкоплечего пленного.

— Кто он? — спросил Тимур, не обращаясь ни к кому.
Хан Сургай знал, что на все вопросы великого хана отвечать должен он.

• Предводитель леков.

• В чем повинен?

• В теснинах Дербента стоял поперек дороги побе­доносных войск покорителя мира.

• Уцелел ли кто-нибудь кроме него?

• Мы взяли одного.

• Сучий ты сын, зачем он мне? — зашипел Тимур и взмахнул рукой.

Хан Сургай понимал смысл этого жеста.

— Слушаюсь и повинуюсь.

Предводитель леков, собрав последние силы, вырвал­ся из рук конвойных н пошел головой прямо на бахадура-палача, стоявшего у окровавленного пня с топором. Потом выпрямился, пал на колени и, перекосившись на правый бок, акуратно положил голову на пень.

«Нет, Хабиб, это тебе не муха!» — подумал Тимур и подошел к другому пленному. Ткнул указательным пальцем в его обнаженную грудь.

• Кто он?

• Предводитель дзурдзуков.

• Сколько из моих доблестных воинов пало от руки этой собаки?

• О великий из великих, кто успел их посчитать?

• Тебя бы вместе с ними, сучий сын! Посадить его на кол!

Отточенные, острые колья блестели на солнце.

Из-за их желтого частокола неожиданно высунулась змеиная голова верблюда, разъяренно плевавшего на по­гонщиков. Тимур опять вспомнил Хабиба. «Уважаю не­покорных мертвыми! Хабиб был хороший малый. Я его потому и прикончил, чтобы не перестать его уважать! Не зря же он сказал напоследок: «Аксакал, хорошо, что ты меня опередил, иначе не быть тебе грозой вселенной! Уважаю непокорных только мертвыми».

Перед ним стоял парень со смолистой бородой. Ти­мура дразнили его сжатые губы и вздувающиеся от гне­ва скулы. «Хорошо глядеть на искаженное от боли лицо врага. Плохо, когда враг пренебрегает страхом и болью».

— Как посмела эта травинка восстать против ура­гана?

• Они запрудили Сунджу и сняли свою шайтанскую запруду, когда твои победоносные войска переходили реку вброд... Много коней и воинов утонуло в этом по­топе...

• Привязать к хвосту разгоряченного коня и гнать его до самой Сунджи!

• Слушаюсь и повинуюсь!

Тимур шел дальше. «Хабиб хорошо улыбался, но oн был мелкий воришка и не смог бы простереть свою улыб­ку на те дали, по которым шагает мой конь».

• А кто этот чернобородый с выпуклым лбом?

• Вождь галгайцев.

• Какому богу молишься? — спросил он вождя гал­гайцев через толмача.

• Пусть покарает тебя великий аллах! — процедил галгаец сквозь сжатые губы.

Плоское лицо Тимура оживилось гримасой, похожей на улыбку.

— Уважаю отважных... мертвыми.

Так Тимур дошел до пленного, не захотевшего пасть на колени при появлении покорителя вселенной. У него вдруг исчезла куда-то злость и перестала ныть больная нога. Воин был на целую голову выше его, в черных гла­зах пленного блестело любопытство. Он сжимал привя­занные к спине руки, на его могучей шее вздулись ли­ловые жилы.

«Мне бы хоть один улус из таких бахадуров!» — мелькнула мысль.

— Кто ты? — спросил Тимур. Пленный не понял его, Тимур повернулся к толмачу. Толмач спрашивал пленного по-арабски, по-персид­ски, по-татарски, по-монгольски, но человек молчал.

— У тебя же не язык связан, а руки,— сказал, наконец, по-асски толмач.

Пленник заморгал длинными ресницами, мускулы на его лице как-то обмякли. Тимур подошел ближе. «Та­кими бы руками стены Китая бить!»

— Спроси, толмач, какая мать родила его.
Толмач перевел вопрос.

— Передай своему хромому хозяину: меня родила простая аланская женщина.

При упоминании аланки Тимур, не дождавшийся от­вета толмача, повернулся к Сургаю.

• Я сказал, привести всех пленников! Куда делись те, кто вместе с этим бахадуром защищали Аланские во­рота?

• О повелитель, клянусь тебе...

— Врешь, сучий сын, Аланские ворота еще стоят!
Тимур полоснул хана плетью.

— Ты слишком обленился и пропускаешь мимо ушей высокую волю своего повелителя! — смягчившись, про­изнес он и хлопнул три раза в ладоши.

Кольцо телохранителей вокруг них сузилось, и хан Сургай, угадавший замысел хромого владыки, почесал указательным пальцем жидкую с проседью бороду. Они с пленным аланом оказались лицом к лицу в середине круга, внутрь которого нацелились остроконечные колья.

Тимур отступил на верхнюю ступеньку каменной лестницы мечети и еще раз хлопнул в ладоши.

— Развяжите пленного. Сургай-бахадур, покажи своему благодетелю, что во имя джихада умеешь владеть оружием.

С аланского пленного сняли наручники, и он, не об­ращая внимания на Сургая, зашевелил затекшими паль­цами. Там, за узким кругом телохранителей, оглуши­тельно застрекотали барабаны, призывающие к бою; хан, ощерясь, обнажил кривую саблю и пошел на безоружно­го противника. Пленника охватило безразличие. В груди же Сургая вспыхнула обида на хромого повелителя за то, что он заставил его сражаться с оружием против безоружного. Сабля блеснула, как молния, натянувший­ся круг зрителей ухнул в ожидании, но безоружный алан мгновенно прижался к земле, и не удержавшийся Сургай перекатился через него кубарем.

Блеснувшая сабля снова очертила круг на уровне шеи алана, но он неуловимо легко опустился на четвереньки и прыгнул вперед. Вспыхнул рев толпы. Безоружный алан схватил Сургая за грудь, поднял над головой и кинул его, как котенка, к подножью каменной лестницы, где стоял Тимур. Копья вонзились своими остриями в бок Сургаю, потому что их не успели убрать. Еще мгно­венье — и разъяренные телохранители подняли бы плен­ного на пики, но их опять опередил окрик Тимура.

— Живого, живого! Желторотые! Копья телохранителей уперлись в грудь пленного, их кулаки судорожно сжимались, в глазах горели гнев и не­нависть. И Тимур, прихрамывая, спустился по лестнице, разомкнувшийся живой круг дал ему дорогу к аланскому богатырю.

• Сколько воинов охраняет Аланские ворота?— спросил он пленного через толмача.

• Их так много, что они не умещаются в теснинах гор, но там не было ни одного лишнего, кроме меня.

• Почему ты оказался лишним? — удивился Тимур.

• Потому что я не воин.

Из окаменевшей толпы вырвался глухой удивленный крик.

• Если ты не воин, то чем же ты занимался у аланского вождя?

— Сотворял богов и бардуагов. (Б а р д у а г — идол.)

Тимур вопросительно взглянул на толмача.

• Повелитель мира сказал, что он левым ухом не расслышал сказанного тобой.

• Наверное, у твоего повелителя левое ухо тоже хро­мает!.. Скажи ему: я делал богов и бардуагов.

Тимур покатился со смеху:

• Кто же поклоняется богам, сотворенным тобой?

• Сейчас узнаешь, убийца! — Юноша одним взмахом опрокинул несколько копьеносцев и, выхватив из ногови­цы нож, бросился на Тимура.

Раздались короткие вскрики телохранителей, звон скрещенных копьев, стоны пронзенных. В этой толчее юноша успел заколоть троих, все ближе продвигаясь к каменной лестнице, воспользовавшись тем, что Тимур наложил табу на его убийство.

На него навалились разом и бросили у ног повелите­ля, не сдвинувшегося с места. Один из ассасинов поднес Тимуру нож, отнятый у мастера.

Будто закололи не людей, а кур: хромец даже не взглянул на убитых воинов. Он забыл и о хане Сургае, которому когда-то за отвагу оказал почести и подарил ханскую рубаху. Тимур стал внимательно разглядывать нож аланского бахадура. Рукавом своего атласного ха­лата погладил переливающееся лезвие ножа, подумав о том, что хозяин спрятал его в ножнах, не стерев пятен крови. Провел шершавой рукой по рукоятке, выточенной из турьего рога. Его поразили тонкие, извивающиеся, как плющ, линии орнамента. Когда-то копыта его боевого коня топтали сказочные изделия исфаганских и гератских чеканщиков, его уже не удивлял чарующий блеск золота и алмазов, а вот сейчас Тимур не мог оторваться от рукоятки маленького ножа.

Это был вздыбленный сказочный конь, на нем вос­седал богатырь в чешуйчатом шлеме. Голова коня, при­жатая всадником к груди, сливалась с чешуйчатым же панцирем. Мелкая зыбь соединяла руки всадника и крылья коня. Сплотившиеся фигурки причудливо устремлялись к концу рукоятки, увенчанному шлемом богатыря.

Тимур перемолвился с толмачом.

• Покоритель мира и всех народов сказал, что он снисходит к разговору с отважным аланским бахаду­ром,— пояснил толмач.

• Скажи ему, он сам не лишен отваги, но его отвага вскормлена собачьей кровью.

У толмача побелели губы, он перевел Тимуру только первую половину фразы.

• Мой повелитель хочет узнать твое имя.

• Меня зовут Тох. (Т о х — борьба.)

Толмач испуганно прикрыл ладонью рот и прошеп­тал:

• О аллах! Если этим именем можно кого-нибудь назвать, то только моего повелителя! У тебя нет дру­гого имени?

• Нана назвала меня этим именем, и вождь аланов звал так же.

При упоминании имени Тоха на лице Тимура появи­лось что-то похожее на улыбку.

• Хорошо, когда имя человека сочетается с его поступками,— сказал Тимур.

• Твое имя сочетается с громом и молниями, да поразит тебя Уацилла! (Уацилла — бог урожая и небесного грома в осетинской мифологии.)

• Эти слова окрыляют твою отвагу, и мы тебе про­щаем, Тох из Алании!

• Если ты поклоняешься отваге, то развяжи мне руки.

— С развязанными руками ты умрешь, а мне хочется, чтобы ты жил, Тох! Нам нужна твоя сила, мы даруем тебе жизнь.

• Твоим вонючим верблюдам под хвост такая жизнь.

• Ты будешь рядом со мной. Объездишь на боевом коне весь мир. Будешь топтать золото, алмазы, жемчуг...

• Ты сам насытился ими? Чтоб они застряли у тебя в горле!

Тимур приставил острие ножа к горлу Тоха и за­шипел:

— Кто высек эту рукоятку? Какому мастеру удалось создать Мухамеда и его коня во плоти? Скажи мне и будешь жить до тех пор, пока не станешь сам искать смерти.

• Это не пророк, это покровитель путников Уастырджи,— сказал Тох.

• Ох-ох-ох, что слышат мои уши! — толмач заткнул уши пальцами.

У Тимура раздувались ноздри, как у запаленного коня.

— Нет бога, кроме аллаха... О каком Уастырджи ты говоришь?

Тох, искавший смерти, не уступал хромому:

— Сучий ты сын! Это покровитель путников Уа­стырджи!

• У кого ты его украл? Кто высек его из небесных искр?

• Он не краденый. Он создан под нашим собственным небом. А мастера нет в живых.

• Истинных мастеров не убивают. Их собирают под своды Синего дворца в богоугодном Самарканде.

• Врешь, владыка! У тех, что в Самарканде, или переломлены хребты, или их приучили лизать зад хромого повелителя.

У Тимура вздрагивала челюсть. Пальцы судорожно сжимали рукоятку ножа, но он сдерживал себя: «Никто так отважно не держится, кроме истинных мастеров, но в этом надо убедиться».

— Кто мастерил рукоятку ножа?

• Я же сказал, его нет в живых.

• Где его труп?

Тох взглянул на собеседника прищуренными глазами:

— Он стоит перед тобой.

Тимур расхохотался:

• Ну да, так я тебе и поверил!

• Смейся сколько тебе влезет! Я смастерил нож для собственного удовольствия!

Тимур умолк. В раскосых глазах вспыхнуло любопыт­ство: «Нет, этот упрямец не может лгать!»

• Мне ты нужен и как воин, и как мастер.

• Во мне не осталось ни воина, ни мастера.

• Кто тебя так назвал?

• Еухор.

• Еухор тоже мастер?

Тох неожиданно мягко улыбнулся и по-детски замо­тал головой.

— Не-е-ет, он вождь аланов.

Тимур опалил своим дыханием лицо Тоха, схватил аланского юношу за грудь, захрипел неистово:

— Высеки Железного Тимура, и тогда я поверю, что ты мастер.

Тимур закусил нижнюю губу.

• Я награжу тебя ханской рубашкой.

• Уж не той ли, что на Сургае? — усмехнулся Тох.

— Ты будешь самым богатым человеком в мире... Мастер неотрывно глядел на хромого повелителя и думал: «Этот злодей поборол меня оружием, но если Еухор прав и я на самом деле мастер, сотворяющий бо­гов и бардуагов, то у меня существует и другое оружие. Неужели он положит меня на обе лопатки и моим ору­жием, оружием жизни?.. Не-е-ет, не бывать этому!»

— Хорошо, я высеку из дерева образ ненасытного Ти­мура,— сказал он.

Тимур оттолкнул Тоха и, повернувшись лицом к ме­чети, сказал:

— Отвести мастера в комнату с железными дверьми.

2

Как ворон приближение охотника, почувствовал приближение беды золотоордынский хан Тохтамыш. По­том это роковое чутье подтвердили лазутчики, приносив­шие вести о том, что Железный хромец, оставив за спи­ной Ширванские степи, ворвался в Армению и Грузию и уничтожает все на своем пути. Не ожидая дальнейших событий, Тохтамыш в спешке посадил полудиких воинов на малорослых монгольских коней и скороходных верблюдов, ворвался в Аланию, разоряя дотла земли дзурдзуков, леков, галгайцев, кумыков и аланов, спасав­шихся в теснинах Кавказских гор. Хан требовал от своих подданных поддержки против рвавшегося с юга Тимура.

Услышав о новом походе и требовании Тохтамыша, вождь аланов Еухор разослал своих шестерых сыно­вей — Матарса, Атадза, Дзедарона, Худдана, Биракана и Царазона — по всем ущельям Алании с призывом со­браться всем дружинам в Дарьяле.

Старые, видавшие виды дружинники удивлялись, за­чем в Дайран! (Дайран - Дарьял; так его осетины называют и поныне.)

Тохтамыш со своими войсками рвется ту­да же, намереваясь перекрыть Железному хромцу дорогу к Аланским воротам. Конечно, Тохтамыш для Алании большая беда, но подступающий с юга Железный хромец куда опаснее. Неужели Еухор нашел общий язык с золотоордынским татарином и хочет поставить нас вместе с ним у Аланских ворот? А может быть, он хочет повести нас через Арвыком (Арвыком — буквально: «Небесное ущелье», Крестовый пе­ревал), чтобы помочь в беде старым сосе­дям-грузинам? Если это так, то на кого же он бросает Дайран? Ведь Тохтамыш его займет вмиг и оставит нас за горами на съедение хромому льву! Не лучше ли сра­зиться с войском Тохтамыша в ущельях Сунджи и Куры и отбить у него охоту идти к Дайрану?

Дружины шли на клич своего вождя. Шли и шли, сте­каясь со всех сторон, не зная истинного замысла Еухора.

А для Тоха замкнулся и потемнел мир, открытый в нем любимым вождем Еухором. Когда-то он уединялся в этом мире, где нет войны, ненависти, кровопролития, а есть труд, любовь, щемящий запах весенних цветов. Он шел в поход, чтобы убить непрошеного пришельца и спа­сти от убийства своего собрата. Это было необходимо для спасения аланского народа, но прав был и Еухор, когда говорил ему: «Прогнать пришельца и подсчитать трофеи — это еще не спасение рода. Нужно думать о завтрашнем дне, о потомках. А кто расскажет им о на­ших деяниях?» Нет, единство меча и силы — еще не мост, по которому правда может переходить от рода к роду, от поколения к поколению. Бессмертен только дух чело­века, дух народа, а его не поместить на лезвии меча, он заключается в чем-то другом. Тогда в чем же, в чем, в чем? Тоха его предки научили только воевать!

Тох спрятал в кожаном мешочке грубо оструганный турий рог для рукоятки ножа. Все! Он опять вышел из заманчивого мира, в котором Еухор шутя называл его мастером, сотворяющим богов. Он опять стал воином в стальном шлеме и кольчуге, похожей на рыбью чешую, с луком длиной в пять армаринов (Армарин — мера длины, равная длине руки от локтя до сжатой кисти), полным колчанов стрел и с мечом отца Цоры, жало которого он каждый раз пробовал ногтем большого пальца. Просверленный раскаленным железом турий рог не остыл и согревал ему спину. В мешочке еще лежали самодельный резец и шило.

Впереди Тоха шел вороной конь Еухора. Глухой мер­ный стук копыт отдавался где-то на дне ущелья. Еухор, оглянувшись, поймал вопросительный взгляд Тоха, и тот улыбнулся ему как наивный мальчишка.

— Сынок, тебе лучше бы остаться дома! — сказал Еухор.

В обиде Тох сжал рукоятку отцовского меча: «Навер­ное, в бою я слишком неувертлив. Поэтому он советует мне остаться дома вместе со стариками и детьми!» — по­думал он.

• Может быть, мне надеть женский платок?

• Сынок, я же тебя не ругал!

Тох глянул на воинов, ехавших за ними на почтитель­ном расстоянии, и, подняв над головой сжатый кулак, процедил:

• На что же мне расходовать такую силу?

• На богов и бардуагов! Они требуют не меньшей силы, сынок!

• А разве сейчас до них? Бардуаги подождут!

— Нет, сынок, не подождут! Они едут с нами, они в нас! Я говорю не о тех бардуагах, к которым обращался твой покойный отец Цоры с чашей, наполненной ронгом (Р онг — освежающий напиток.)

• Я говорю о тех бардуагах, что ведут нас в бой, призывают к защите очага.

Тох заморгал длинными ресницами.

— Получается, что боги и бардуаги — это мы са­ми! — вырвалось у него.

— Да, без человека нет ни бога, ни демона. Человек сам себе друг и враг. На человека надо молиться как на бога и возвеличивать, когда он себе друг... Нана расска­зывала тебе, как мы с твоим отцом бежали из неволи? — спросил неожиданно Еухор.

Тох молча кивнул.

От голых скал отскакивало эхо цокота копыт. Еухор поманил глазами Тоха. Теперь их кони почти соприкаса­лись.

• Бороться с такими, как Тохтамыш, трудно, а в не­воле еще и солнце песчаной пустыни, и плеть надзирате­ля.

• И боги, воздвигнутые руками таких рабов, как мы с твоим отцом Цоры!

• Ты сказал — боги?

• Да, боги! Бывало, крутим мы с твоим отцом ко­лесо, шагаем по кругу с кандалами на ногах, а надсмотр­щик хлещет плетью по голым спинам... При каждом ударе Цоры со смехом показывает пальцем на бога, что веками молчал в пустыне Мисра: «Еухор, посмотри-ка на бога, как у него от злорадства сияет лицо!.. Его хохот аж раз­дирает мне душу... Это он заставляет рабов веками кру­тить проклятое колесо. Слушай, каким громовым голо­сом он хохочет!»

• Так зачем же тогда их высекать из дерева или на камне? — хлестнул коня Тох.

• Все это ему мерещилось. Никакого сфинкса он не видел. И хохота не слыхал. Это хлыст надсмотрщика свистел над ним. Я клал Цоры животом на перекладину крутящегося колеса, умолял: «Не гляди на надсмотр­щика, старайся не слушать свист хлыста! Смотри в мою сторону, и тогда ты увидишь, что у бога совсем другое лицо».

• И что же?

• Мне казалось почему-то, что другое лицо мисрского бога Цоры может увидеть только через меня, что спасти его от наваждения могу только я. Когда я пово­рачивался к Цоры, повисшему на колесе, то замечал, как оживали его померкшие глаза. «Ты прав, Еухор!.. Я вижу другое лицо мисрского бога... Еухор, это лицо сияет не злорадством, а плачет вместе с нами... Смотри, Еухор, это же лицо благодетеля, лицо спасителя!»

• Как ты сказал?

• Это сказал не я, а твой отец: в трудную минуту нужно видеть не лицо бога, жаждущего человеческой крови, а человека с лицом спасителя.

— Скажи-ка, вождь!.. Разве мастера из старого Мис­ра не думали об этом?

• Думали и создавали многоликих богов.

• А зачем многоликих? Вся беда была от многоликости этих богов?..

• Да, сынок. Но кто скажет, что сама жизнь и род людской тоже не многолики? Может ли мастер созда­вать что-нибудь кроме того, что есть?

• Не может, но он должен стремиться к созданию того, чего нет, но должно быть в будущем!

Еухор дернул уздечку своего коня и чуть заметно улыбнулся: «Молодец, сынок, ты не только познал ре­месло воина, ты и думать научился!»

Клин растянувшейся дружины вонзился в рассечен­ную теснину. Из гущи дремучих туч высунулась ослепи­тельным лбом вершина Айдай-хох. Там, ниже, над галь­кой Терека, кружились стаи ворон и коршунов. Тох знал, что под стаями каркающих птиц по пятам Еухора движутся отряды Тохтамыша.

«Хан Тохтамыш — это одно лицо многоликого бога, а Еухор — другое... Где же место этим птицам, почуяв­шим войну и запах трупов?»

• Вождь! Тохтамыш несколько раз вызывал тебя в Бату-сарай. Ты не явился к нему, и он постарался на­кинуть на тебя аркан. Сейчас он мог бы ударить нам в спину, но почему-то идет на расстоянии!..

• Пока идет, но скоро повернет обратно.

• Как... повернет?

• Тохтамыш не дурак. Он знает, что на земле по­явился человек, которого не насытить тем, чем насыщал­ся он сам. За аланским вождем и ему тоже невыгодно гоняться. Хромого льва не удержать нигде, кроме Дайрана, но Дайран у нас в руках. Мы не подпустим к нему на полет камня, выпущенного из пращи.— Еухор потряс в воздухе сжатым кулаком.— Я знаю, что хан предпочи­тает сейчас пить кумыс с аланским вождем, чтобы одур­манить его сладкими, как шербет, словами и втиснуться вместе с ним в Дайран. Но мы не отдадим Дайран ни тому, ни другому! Не отдадим! Здесь порог нашей жиз­ни, дальше ни шагу! Тох, сынок, созови-ка всех вождей на ныхас!

Отрешенный взгляд Еухора скользил по окаменев­шим лицам вождей Уаллагира, Кобана, Куртата, Дигории, Нузала. «Вы ведь знаете, что из мисрского плена я вернулся заикой и, когда волнуюсь, заикаюсь силь­нее. Поймите меня без слов и не заставляйте му­читься».

Слева от него сидел старый воин из Куртата Кодзыр, он подтянул ремешки своих серых ноговиц, посмот­рел из-под шлема на Еухора, спросил грозно:

• Еухор, зачем подпустили Тохтамыша так близко к Дайрану?

• Беда сейчас не в том, что мы подпустили Тохта­мыша близко к Дайрану.

• А в чем же?

• По южным склонам гор идет Железный хромец, который тоже, как Тохтамыш, считает Аланские горы ключом от сказочного сундука.

Воцарилась тишина. Всхрапывали, передергиваясь лоснящейся кожей, кони. Каркали вороны, кружась над ныхасом.

• Знать бы, что думает Тохтамыш о замыслах хром­ца,— проговорил старый Кодзыр.

• Я догадываюсь. Он хочет, чтобы мы вместе защи­щали Аланские горы от хромца.

• Так ты нас за этим и звал сюда? И потому под­пустил Тохтамыша так близко? Чтобы воевать с ним лицом к лицу? Не-е-ет! — подскочил Кодзыр.

Встали и другие. Весь ныхас глядел на побелевшее лицо Еухора.

• Еухор, ты подумал, кому достанется Дайран пос­ле того, как мы прогоним хромого Тимура?

• Выиграть войну не трудно, надо подумать о последствиях... Вот главная забота!

Старый Кодзыр поднял правую руку, и ныхас опять умолк.

— Еухор, я хочу повторить сказанное: зачем подпу­стил Тохтамыша к Дайрану?

Еухор склонил голову перед ныхасом.

— Кодзыр, но скажи и мне, и почетному ныхасу: разве у нас хватит сил сдержать хромого льва после того, как мы сразимся с ханом?

Суховатое лицо Кодзыра натянулось, а правая рука затеребила рукоятку меча: Кодзыр искал сочувствия со­ратников. «Удержаться бы на ногах после Тохтамыша... Он уже на пятки нам наступил, а мы всегда заставали его врасплох».

• Конечно, не хватит, но мы к Дайрану еще ни одну собаку не подпускали! — ответил Кодзыр.

• Ничего, Кодзыр! Эта собака уйдет из Дайрана так же, как и пришла. И мы, не ввязываясь в бой, пре­градим дорогу хромому Тимуру.

• Каким образом? Объясни!

• Сначала я должен объяснить Тохтамышу, а потом вам! — отрубил Еухор.

Вожди переглянулись.

— Сам хочешь положить голову в пасть зверя, ко­торый давно охотится на тебя?

— Ничего, Кодзыр, когда волку приходится туго, он даже перед дворнягой поджимает хвост.

• Тогда я пойду с тобой!

• Нет, Кодзыр, ты останешься здесь. Будешь в ожидании считать песчинки на берегу Терека. Я пойду к ха­ну с Тохом, сыном покойного Цоры.

3

Высокий шатер хана Тохтамыша блестел под солн­цем. Передние ряды его войска стояли от аланских дру­жин на расстоянии полета стрелы. Здесь горы чуть рас­ступились; вырвавшиеся из теснин воды Терека разли­лись вширь и перестали реветь.

Тохтамыш, который намеревался продвинуться даль­ше и взять аланов измором, увидев нагроможденные по обе стороны узкого прохода каменные валы, предпочел остановиться.

Он лежал на мягких подушках. Из-под приподнятого полога юрты виднелись спины застывших телохраните­лей с длинными копьями и извивающаяся дорога, по которой только что прошли аланские дружины. Кисло­ватый запах кумыса и конского пота щекотал ноздри и клонил ко сну. Но настораживало оголтелое карканье воронья. «Быть большой беде»,— думал хан, глядя на птиц, кружащих над юртой.

Он любил, оставшись в одиночестве, перебирать янтарные четки, считать в дремоте число выигранных боев.

Тохтамыш наклонился ниже, чтобы взглянуть на вер­шину возвышавшейся прямо над ним горы, но ему ме­шал полог шатра, приподнятый не слишком высоко. Эти горы с острыми хребтами напоминали ему верблюжий караван. Жаль, что нельзя заставить их лечь или встать на колени, чтобы взвалить на них тяжесть, лежащую на сердце. Тесно меж ними, даже летающей птице трудно расправить крылья. Они гордо взирают сверху и ума­ляют избранника великого аллаха, простершего победо­носную десницу от степей древней Азии до самого края земли. Неужели в них и есть сила Алании, ставшей ему поперек горла?

Тохтамыш выпил слишком много кумыса, голова приятно кружилась, и перед закрытыми глазами пестре­ли желтые искорки. Он вслушивался в тишину, нару­шаемую ржанием коней и звоном булатных клинков. Горы напоминали ему еще многочисленных членов хан­ской семьи, чинно расположившихся на большом курильтае! (Курильтай — совет членов семьи золотоордыпекого хана и монгольской аристократии (монгол.))

Вон там — самая высокая, наверное, старшая в роду. Остальные сидят у ее подножия, внимая ее муд­рому совету. Сидят молча, соприкасаясь подолами серых халатов. Даже кальян курят: самый старший извергает из пасти хлопья пламени и дыма. О чем же они держат совет, на каком языке разговаривают?

О шайтаны!.. Это не дым кальяна, а перекличка гор! Наверное, самый старший, самый мудрый внушает остальным свою волю. Вершины вспыхивают и гаснут!.. Узнать бы, о чем они говорят! Не так легко пройти через них, если не знаешь их языка. Наверное, они передают волю вождя аланов, а огонь переклички зажигает солн­це, что висит над ними, как паук, насытившийся кровью своей жертвы. Иметь бы великому хану такую же со­бачью верность воинов, как у вождя этих проклятых аланов! Вот тогда бы он заставил хромого бежать от ворот аланов с поджатым хвостом!

Небо было синим и чистым. В прозрачном воздухе черными пятнами кувыркались вороны. Тохтамыш под­полз ближе к пологу шатра. Рассеченные теснины за­ухали и затрещали, и Тохтамышу показалось, что самая высокая и старшая из гор хлестнула бичом сказочного коня, вставшего на дыбы.

Вестник бесшумно скользнул в шатер и рас­пластался перед ним, Тохтамыш, прищурясь, смотрел на него.

— Великий из великих! Двое безоружных идут по дороге прямо к высокому твоему шатру.

Тохтамыш видел сам и отрезок дороги, и двух без­оружных в поблескивающих на солнце панцирях и остро­конечных шлемах. Он оттолкнул вестника, и тот, пятясь, скрылся за приподнятым пологом шатра. Хан зачесав­шимися от удовольствия ладонями погладил редкую бо­роду: в одном из идущих он узнал того, в чьей верности нуждался в трудную минуту.

По знаку великого хана раздвинулись длинные копья, скрещенные над входом в шатер, и пришедшим позво­лили перешагнуть порог.

Следом за ними ввалились огланы, минбаши, ной­оны (О г л а и — буквально: сын. Этим титулом награждали чинги­зидов, которые не занимали ханского престола. М и н б а ш и — командующий тысячью. Нойон — наместник великого хана в про­винции), пали на колени и, скрестив руки на груди, поце­ловали ковер, на котором сидел великий хан. Аланы стали обособленно, приложив по своему обычаю правую сжатую руку к груди, чуть наклонив головы. «Вот са­мая высокая гора, заставившая своих верноподданных курить кальян в ожидании мудрого совета»,— поду­мал хан.

Еухор изъявил желание держать совет с ханом с гла­зу на глаз, без свидетелей. Они остались вдвоем.

Хан сказал:

— Да озарит меня своей мудростью великий аллах, который сказал: спрячься хоть в железном сундуке, все равно не уйти тебе от возмездия.

Еухор понял, какое возмездие имел в виду хан, и от­ветил столь же иронически:

— Великий аллах еще сказал: коль не терпишь, то пожни плоды скороспелого решения.— Он заметил, как свирепо насупился Тохтамыш, и, почувствовав угрозу переговорам, решил схитрить и смягчил тон: — Сундук, который ты соизволил упомянуть, защищает не только своих сынов, но и тех, кто понимает его язык. Может статься, что он и тебе послужит в беде.

Еухор видел, как обмякли жилы на шее и лице Тохтамыша. Его прищуренные веки чуть раздвинулись, и он сказал совсем ласково, округляя каждое слово:

• Нет беды, которая может настигнуть потомков великого Саин-хана, но сегодня ты нам нравишься. Мои глаза видят не того, кого хотели видеть, и мои уши слу­шают совет из уст младшего брата.

• О великий хан, твои слова согревают мне душу и прибавляют силы, но позволь мне сказать: глаза, уши и сердце часто нас обманывают, и нам кажется, что ни­какая беда нас не нагонит. Но тем не менее она следит за нами и настигает нас там, где мы ее не ждем, пусть даже гонится не на быстроходных верблюдах, а на дрях­лой, скрипучей арбе.

Тохтамыш отложил в сторону смятую подушку, вы­прямился:

— Мы с моим младшим братом защитим аланский сундук вместе и заставим хромого вора уйти от желез­ных ворот в свое воровское логово.

Еухор в упор глядел на хана, чесавшего указатель­ным пальцем редкую бороду, и думал: «Ты напрасно ра­дуешься. Я пришел не затем, чтобы упрашивать о со­вместной борьбе. Пока Еухор жив, не видать тебе Дайрана».

• Нет, великий хан! — отрезал он коротко.

• Что — нет? — удивился Тохтамыш.

— Мы не будем вместе защищать Дайран.
Верхняя губа Тохтамыша искривилась.

— Почему не будем, если этого хочет сам аллах?

— Горы не захотят! Они не терпят чужих!.. Боюсь, что они тебя не поймут и беда придет раньше, чем к во­ротам подступит хромой.

Заерзавший на подушках Тохтамыш вспомнил дымя­щиеся вершины и каменные валы, нагроможденные над обрывами. «О шайтан, он зажег все вершины гор и натя­нул между ними узкие ущелья, как тетиву! Не затем ли аланский вождь врезался клином в ворота, чтобы в тя­желый час переметнуться к тому, кто сильнее?.. Или этот хитрец хочет сразиться у своих ворот с хромым?.. А знает ли шайтан, что будет после того, как он прогонит хромца от своих ворот? Если, конечно, прогонит!.. Знает ли он, что хромой вор умеет отступать, и, чтобы избавиться от него, надо его убить! Знает ли он, что хромой шакал отступает лишь затем, чтобы кинуться снова? А куда кинет свои войска хромец от Аланских ворот?.. Знает этот шайтан, все знает, потому и держится так смело! О аллах, не отврати свое всевидящее око от хана Тох­тамыша, приумножившего победы своего великого предка непобедимого Саин-хана, сына Джучи, сына ве­личайшего Чингиза!»

• Мой брат хорошо говорит на языке великого про­рока,— вдруг сказал Тохтамыш.

• Три года я был в неволе у арабов. Там я научил­ся разговаривать на языке пророка Мухамеда и еще на­учился высасывать воду из недр пустыни.

• Арабы трусы и хвастуны. Они не умеют обра­щаться с невольниками. В великом городе Бату-сарае не нужно выкачивать воду из недр земли. Там волны Итиля плещутся, как бесчисленные туманы моего победо­носного войска, когда они вступают в бой. Но есть дру­гие зрелища, посмотреть которые по милости аллаха сможет мой брат.

Это был намек на расплату за дерзость, но Еухор сказал:

• О великий хан, я давно мечтаю полюбоваться сказочным городом Бату-сараем, но мечта остается меч­той. Угостим кумысом друг друга после победы над хро­мым, а сейчас пусть приведут в твою высокую юрту мое­го молодого спутника, ибо о главном бирюзовые уши великого хана должны услышать при нем.

• Мой брат пожелал вести переговоры с глазу на глаз, но достойные потомки великого хана Чингиза умеют ценить и гостей и невольников.

Он хлопнул в ладоши, в шатер втолкнули Тоха, за ним ворвались семеро телохранителей, окружив аланов. Довольный Тохтамыш, сидя на взбитых подушках, тихо посмеивался. Еухор подмигнул Тоху, который сжал кула­ки и готов был кинуться на телохранителей. Улыбка хана постепенно переходила в смех.

— Зачем откладывать дело, которое можно уладить сегодня? — сказал он.— Мы сейчас же с моим младшим братом поведем по узким дорогам мои победоносные войска. Их гнетет безделье. Они плещутся по склонам дымящихся гор, как волны Итиля. Мы присоединим к себе аланские дружины, горы не будут больше сер­диться на нас и узкие ущелья не будут натягивать тетиву.

— О великий хан! Ты говоришь о своих туманах, ко­торых гнетет безделье, но забываешь о туманах хромца, рвущихся из Грузии к Аланскнм воротам! — сказал Еухор.

Поперхнувшийся хан вытянул шею и взглянул на Еухора поверх высокого телохранителя.

• Мы встретим их и закроем дорогу так, что буду­щие туманы хромого превратятся в гниль.

• Нет, хан. Ни ты, ни я хромого вора не встретим.

• А кто же его встретит? — сдвинул брови Тохтамыш.

• Его встретит старый Кодзыр с аланскими дружи­нами. Они ожидают нас там, наверху.

• Кто этот Кодзыр?

• Воин из Уаллагира. Он сейчас сидит со своими воинами на берегу Терека и считает песчинки, блещущие на солнце.

• И долго он будет считать?

• До пяти тысяч. Он считает так же быстро, как ты моргаешь своими лучезарными ресницами.

• Значит, ты должен вернуться к нему к этому сро­ку? — Тохтамыш помолчал.— А что будет, если ты не вернешься?

Еухор, отодвинув телохранителей, стал боком к хану и зашептал так, будто молился на горы, один вид кото­рых вселял страх в душу Тохтамыша:

• Великому хану Тохтамышу, потомку величайшего Сани-хана, сыну отважного Джучи, сыну мудрейшего Чингиза, нужно стоять здесь и не двигаться к воротам ни на шаг.

• А ворота?

• Их защитят хозяева, и они послужат тому, на чьей стороне будут аланские дружины.

Тохтамыш взмахнул рукой. Телохранители отошли в сторону. Он отпил из чаши кумыса. Знает ли этот шай­тан, что будет, когда хромой отступится от Аланских ворот? Шайтан закроет свои ворота на замок, но там, ближе к солнцу, есть другие ворота, которые не остано­вят победоносного шествия хромого.

— Мы разрешаем тебе идти туда, откуда пришел, но если дрогнешь...

— Если дрогну, то пусть пойдут тебе впрок кровь и мясо аланского воина.

Тох шел вслед за Еухором как победитель. «Ты сам и есть святой Уастырджи! Ты сам и есть святой Уастырджи!» — твердил он. Слева над ними возвышалась гора Айдай-хох с пылающей вершиной. Пронзительные вскри­ки голодных коршунов и карканье ворон сливались на дне ущелья с мерным топотом копыт. Тох хотел остаться один, но Еухор многозначительно посмотрел на него, словно еще не сказал ему о главном. Они обошли дру­жины, пришедшие по зову своего вождя из Дзулата, Кобана, Куртата, Нузала. Откуда-то из глубины ущелья вырвалась песня. Там, у разожженного под обрывом костра, собрались воины в булатных кольчугах. Мерца­ющее пламя освещало голую скалу и переливалось цве­тами кипящей стали на чешуе пластинчатых панцирей. А чуть выше, на маленькой поляне, уединившаяся груп­па молодых воинов состязалась в метании камней и стрельбе из лука. Старейшины, приказав старшим не от­лучаться, последовали за Еухором и Кодзыром вверх по узкой дороге. Им встретился юный воин с едва прорвав­шейся бородкой. Он прижал к скале своего «противни­ка», защищавшегося почему-то одним щитом. Тот, смеясь, играючи, подставлял клинку щит, из-под шлема поблескивали черные глаза и белые зубы. «Еще, еще, еще!» — подзадоривал он своего соперника. Брызнули искры, зазвенел клинок, прокатился эхом удар меча, но защищающийся дразнил: «Еще, еще, еще!» Юноша, не добившийся цели, оттолкнул от скалы товарища, протя­нул ему свой меч, снял с головы шлем и стал на его ме­сто с поднятым щитом: «Теперь попробуй ты!»

Залюбовавшийся ими Еухор улыбнулся: воины были совсем мальчишками, таких в Алании не брали еще и на сенокос. Защищающийся ловко уходил от ударов, пере­гибаясь то вправо, то влево, острие меча царапало сле­зящуюся скалу. Отразив очередной взмах меча щитом, оторвавшийся от скалы юный воин одним прыжком сва­лился на голову противника и хотел было ударить его мечом плашмя, но затрубил боевой рог Еухора, и рука с поднятым щитом застыла в воздухе. Еухор испытующе смерил взглядом ладного юношу. Где же он мог видеть эти дерзкие глаза?

• Чей ты будешь, сынок? — спросил он.

• Я — сын Джери из Нузала.

«Вот оно что! Сын моего старого друга Джери!»

— Славный воин был Джери, да хранит его Барастыр (Барастыр — владыка царства духов в осетинской мифо­логии). А ты сам сколько раз бывал в походе?

Сын Джери покраснел и потупился.

• Я — первый раз!..

• Первый раз!.. Хорошо дерешься, сын Джери, но не надо унижать противника, будь он хоть сыроед! А ну-ка, замахнись на меня!

Юноша растерянно заморгал длинными ресницами.

• Я не... Я не дерусь со старшими.

• Защищайся, сын Джери! — крикнул Еухор и, под­бадривая его, замахнулся мечом.

• Тогда берегись, вождь!

Блеснул меч сына Джери, описав огненный круг. Мгновение — и удар клинка рассек бы обнаженную го­лову Еухора, но тот успел скрестить с ним свой меч, и брызнувшие искры озарили хмурые лица воинов. Вошед­ший в азарт сын Джери забыл о том, что перед ним вождь аланов. Он еще раз отскочил назад, прикрыл себя щитом и, подняв над головой отцовский меч, снова ри­нулся на Еухора, но тот остановил его:

— Молодец, сын Джери! Вижу, ты высоко держишь честь своего славного отца!

Старейшины шли дальше, состязавшаяся молодежь склоняла перед ними свои головы. Еухор подшучивал то над одним, то над другим:

• Мурту, на этот раз придется орудовать двумя ру­ками!

• Справлюсь и одной левой, Еухор.

• Цыборс, подтяни подпруги своей клячи, а не то свалишься с обрыва!

• Будет неплохо, если в полете он прихватит трех-четырех монголов! — пошутил кто-то.

Мягкая улыбка озарила лицо Еухора, а по узкому ущелью покатился хохот. Еухор обратил внимание на худого коня со впалыми боками. На нем восседал такой же худой всадник с длинной журавлиной шеей. Вождь аланов ткнул коня кулаком в бок, тот покачнулся и чуть было не упал вместе со всадником.

• Бечи, ты, наверное, не кормил своего коня с тех пор, как уехал из Уаллагира?

• И то правда, Еухор!.. Ведь Биракан прискакал так неожиданно, что я даже не успел попрощаться с ба­бушкой Дзегоа.

• Беттыр, спрячь ухо под шлемом, а не то отрубит его татарин... Кодзыр, успел ли ты скосить свои луга? А то будет в бою отвлекаться, вспоминая о них!

— Я их поджег, Еухор, чтоб волки Тохтамыша не пасли там своих коней.

• Ничего, Кодзыр, мы их заставим платить за все... Как у тебя рана на руке, Мамсыр?

— Спасибо, вождь, зажила насечка от татарской сабли.

— Смотри, если мешает, поддержишь нас с тыла.
Еухор повернулся к конной дружине, эхо гор повто­ряло каждое его слово:

• Аланы, здесь порог нашего дома, нашего двора, где наши женщины воспитывают воинов, хлеборобов, мастеров, сказителей, поющих о наших славных пред­ках, да не лишит их Барастыр чести в своем царстве! Но в нашем дворе, где мы после походов закалываем для дзуара жертвы, в юрте, воняющей конским потом и мочой, сидит хан Тохтамыш. Он попивает кумыс, а нам передаст наказ: вложите свои мечи в ножны и исполь­зуйте их при надобности на трепание шерсти для чек­меней и ноговиц, а защиту вашего порога от хромого Тимура передайте мне. Аланы, пусть будет слово ваше прямым, как удар меча. Допустим ли мы это?

• Чтобы жены и матери лишили нас очага?

• Тогда вместо шлемов нам надо надеть женские платки!

— Разве достоин носить меч мужчина, не способный защитить свой хадзар?

• Дайран — наше последнее пристанище, и если его отнимут, то для Алании наступит второе прише­ствие!

• Дайран — порог, через который не переступить путнику, идущему в Аланию с черным сердцем!

• Дайран — вещун, он знает, кому открывать во­рота!

— Он требует у своих сыновей держать перед при­шельцами ворота на замке!

Еухор поднял руку, шум смолк мгновенно.

• Аланы, вы меня спрашивали о том, зачем я вас призвал в Дайран, и я вам отвечаю: Алании угрожают с двух сторон. На берегах Терека раскинул свои костры Тохтамыш. И если у него голова не пуста, то он не сдви­нется с места до тех пор, пока мы не разделаемся со второй бедой, приближающейся с юга. Вот вам плоды нашего с Тохом путешествия к Тохтамышу!

• А что будет, когда мы разделаемся с хромым?

• О том, что будет после, думают все народы наших гор. Пока никто не нашел ничего лучше, кроме меча, который должен защитить нас. Я не сомневаюсь: так же, как и нам, Тохтамышу придется защищаться от хромца, ползущего с южных склонов Кавказских гор: по словам вестников, голова Тимурова войска уже уперлась в сед­ловину Арвыкома—Небесного перевала, а хвост еще волочится где-то у Мцхета, столицы Грузин.

• Если Тохтамыш не нарушит соглашения, то мы заставим хромого метать камни хвостом.

Старый Кодзыр поднял правую руку. Воцарилась ти­шина.

— Аланы, на чинный ныхас времени не осталось. Пусть Еухор поставит каждого из нас на свое место, чтобы хромой лев не застал нас с разинутыми ртами. Я все сказал.

Воины молчали. Ждали приказ вождя. И он по­велел:

— Пусть пешие из Кобана станут у каменных валов и будут готовы к прыжку! Не забудьте, что сам Уацилла наделил вас небесной силой, и вы должны метать на голову врага громы и молнии! Дигорским лучникам укрыться в засаде и, когда начнут кобанцы, ударь­те хромца в лоб с вершины оползня, перекрыв до­рогу рядом горящих стрел. Конникам из Куртата спрятать своих коней. Пусть падут на голову пришельцев камни с вершин!.. Конникам из Уаллагира располо­житься впереди и обнажить мечи только тогда, когда увидят спины убегающих врагов. Следите за узкой доро­гой, не выскакивайте из засады, пока по ней не прошмыгнет последний воин хромого. Не будет стрел — пускайте в ход пращи! Не будет пращи — грызите при­шельцев зубами! Так требует Сафа, хранитель наших очагов! Пусть грянет гром и рухнет на наши головы не­бо, но никто не шелохнется до тех пор, пока не крикнет ночная птица! Я все сказал!

Затрубил боевой рог, и аланы исчезли в тес­нинах Дарьяла, как привидения. Тох скакал за Еухором по опустевшему ущелью. Кони в сгустившейся тишине навострили чуткие уши. «Он скачет к нузальским копьеносцам, стерегущим внизу Тохтамыша!» — поду­мал Тох.

— Сынок, нузальские копьеносцы нужны нам в ру­копашном бою, но их мы оставим на месте, потому что Тохтамыш может не сдержать своего слова. Оно не стоит и легкой соломинки.

Больше он ничего не сказал. Тох, скакавший за ши­рокой спиной Еухора, думал: «Теперь я знаю, кого мне высекать из неотесанного рога!.. Только бы прогнать при­шельцев!.. Только бы прогнать!»

4

Еухор и Тох, распластавшись у надбровья повисшей над пропастью скалы, следили за бесконечной верени­цей лохматых звероподобных всадников, за навьючен­ными, мерно покачивающимися верблюдами, скрипящи­ми па уклонах обозами.

Впереди ехал знаменосец. На острие длинного шеста вместо знамени болтался серый конский хвост.

Учуяв опасность, низкорослые мохнатые лошади с фырканьем шарахались. Погонщики хлестали столпив­шихся у поворота верблюдов. Эхо умирало где-то дале­ко, на дне ущелья.

Сидевший на двугорбом верблюде воин-туркмен за­тягивал песню, будто ехал на праздник.

Нукеры хромого Тимура были одеты в рубахи, сши­тые из звериных шкур. Еухор и Тох видели, как они с удивлением озирали суровые висящие скалы и как при этом меркла страсть в их раскосых глазах.

— Вождь, не пора ли крикнуть ночной птице? — спросил Тох.

• Потерпи, пусть эта мохнатая цепь вползет еще глубже!.. Потом мы разорвем ее...

• Пополам?

• Нет, сынок! Не дай бог пропустить через ворота половину... Тогда хромец головой упрется в Тохтамыша и его никто не удержит!

Ползла по узкой дороге живая цепь, плевались на­вьюченные верблюды, тянул свою беспечную песню воин-туркмен.

— Пора!

Вслед за криком ночной птицы загрохотали горные склоны, будто обрушился Казбек, вонзивший вершину в небесную синь. Воины Тимура в страхе закрутились на месте, со звериным гиком показывая на правый берег Терека. Оторвавшаяся гора неутомимо двигалась на них. Оползень ухал, каменные глыбы неслись со свистом и пронзительным треском... Спасаясь, воины метнулись влево, но и оттуда загрохотало. Оглушительный грохот и лязг сотрясали дно ущелья, задние всадники поджимали передних, стараясь проскользнуть меж двух лавин. Испу­ганные кони разбивались насмерть вместе со всадника­ми под ударами летящих глыб. Ущелье наполнилось одним всеуничтожающим громом, и на узкой дороге, за­нятой войсками непобедимого Железного Тимура, со­шлись две лавы. Оказавшаяся по ту сторону этого ада часть воинов бросилась наутек, но их настиг град кам­ней, выпущенных из пращей, и ливень горящих стрел. Обезумевшие пришельцы, метавшиеся в каменном меш­ке, с ужасом думали, что на них ополчились суровые го­ры и голые скалы.

Забили барабаны. Сотники и тысячники, пытаясь вос­становить порядок, соединить оборвавшуюся живую цепь, с обнаженными саблями носились на взмыленных конях среди дрогнувшего войска, но хваленые уланы и бахадуры не осмеливались взобраться пешими на вер­шину каменного вала. Еухор, угадав намерения воена­чальников хромца, позвал Тоха:

— Лети к дигорским лучникам! Пусть сейчас же за­нимают вершину завала.

Тох исчез, и скоро Еухор увидел, как аланы хлынули к вершине двух застывших оползней. Дигорцы и куртатинцы, упершись спинами друг в друга, разили врага камнями и стрелами. Еухор стоял во главе уаллагирских конников, наблюдая за событиями, происходящими внизу. Кони, слыша привычный шум и звон булата, гар­цевали и грызли удила. Прискакал Тох.

• Вождь, внизу угасает бой, там сыроедов почти не осталось.

• Пусть берегут стрелы, сыроедов можно добить и камнями!

Тох опять исчез, и Еухор смотрел на вьюки, подо­жженные стрелами аланских лучников. Под горящей поклажей с жалостным ревом кружились и брыкались верблюды.

• Еухор, чего мы ждем?— спросил старый Кодзыр.

• Еще рано, Кодзыр, не торопись...

• Когда дигорцы и куртатинцы сделают свое дело, нам с тобой незачем будет обнажать мечи.

В сосредоточенном и тяжелом взгляде Еухора старый воин увидел удивление и жалость к человеку, поверив­шему в самообман.

• Кодзыр, как бы ни отличились дигорцы и курта­тинцы, придется и нам с тобой обнажить мечи. Их даже чума не истребит. Скоро они бросятся вверх к Арвыкому, страх подгонит бегущих, смятые и раздавленные вои­ны будут падать с обрывов... Но все равно нам еще представится возможность обнажить мечи.

• Вождь, внизу бой совсем утих! — донес Тох.

• Молодцы дигорцы, кобанцы и куртатинцы! — вос­кликнул Еухор, столкнув с обрыва глыбу в человеческий рост.

Воины Железного Тимура, не привыкшие бежать с поля боя, увидев летящие сверху камни, кинулись кто куда.

— Настал наш черед, Кодзыр! Теперь догоняй и бей их! — сказал Еухор, пришпорив разгоряченного коня.

Богатыри из Уаллагира, обнажив мечи, поскака­ли за Еухором и старым Кодзыром. Еухор улыбнулся Тоху.

• И ты здесь, мастер, сотворяющий богов и бардуагов?

• Разве мой конь скачет хуже других?

• Дело не в коне, а в тебе самом.

• Что ж, я и сам не выроню отцовский меч!

• Я знаю, сынок! Но рука, огрубевшая от рукоятки меча, и душа, очерствевшая от таких зрелищ, теряют нежность, которая нужна мастеру, когда он творит.

• Ты сам говорил, что богов и бардуагов творят не только руки, но и глаза, и сердце, и...

• И душа... Но если нет сердца и глаз, а остались только душа и руки? Тогда что?

«Мастер без глаз и без сердца?» Тох ударом меча рассек вражеского воина, замахнувшегося саблей на Еухора.

Вырвавшиеся из теснин тимуровские сотники остано­вили взбешенных коней и пытались дать бой наступаю­щим аланам.

«Увлеклись погоней и забыли об излюбленной хитро­сти воинов хромого. Не дрогнуть бы нашим сейчас!» — мелькнуло у Еухора.

— Эй, аланы! Бей сыроедов! — крикнул вождь, уви­дев своих сыновей Матарса и Биракана. Почему же опаздывают дружины, засевшие в Турусойском ущелье?..

— То-о-ох! — кричал откуда-то Кодзыр.
— То-о-ох! — гремел боевой клич.

Справа, перерезав убегавшим врагам дорогу, выско­чила конная дружина. «Успели!» — засиял от радости вождь аланов.

— Тох, сынок, тебя зовут!

— А, мардза! Мы теперь все называемся Тохами! Бей сыроедов!

От неожиданного бокового удара противник смешал­ся. Оглушительный крик и боевой клич аланских воинов наводили на него ужас. Запаленные кони с трудом одо­левали крутой подъем. Но Еухор решил остановить свои дружины.

Удивленные аланы замедлили ход лишь за поворо­том, когда уже было не видно кожаных рубах сыроедов.

— Нельзя оставлять в живых убегающего врага! — крикнул Тох.

Слова юноши больно кольнули в сердце Еухора.

• Ты думаешь, что это было все войско хромца?

• А как же?

• Я еще не видел самого хромого льва. Кто знает, может, он засел где-нибудь в ущельях Грузии, поджидая нас!.. Далеко смотрит хромец! Нам нужно укрыться, по­ка сыроеды не оглянулись... Разгоряченные кони, приседая на крутых склонах, храпели и грызли удила.

• Ты считаешь, что самого хромца здесь не было? Значит, услышав об этом поражении, он станет искать новую дорогу? — предположил старый Кодзыр.

• Ломиться во второй раз в Дайран ему невыгодно.

• Через какие же ворота он может пройти?

• Думаю, что он повернет на восток через земли грузин, чтобы просочиться на север к Дербентским во­ротам.

— Дербент можно спасти так же, как и Дайран! — воскликнул Тох.

• А ты думаешь, что Дайран уже спасен? — вырва­лось у Еухора. Он прикусил язык, но было уже поздно.

• Как ты сказал? — изумился Тох.

• Не удивляйся, сынок, хромец не затем мел пыль от самого Самарканда, чтоб повернуть от Аланских ворот.

Еухор посмотрел влажными глазами на кожаный ме­шочек Тоха.

— До каких же пор катиться по кочкам нашей ни­щенской арбе? Аланская кровь не вода из сказочного ручья, которая набегает в таком же количестве, в каком ее пьют! — глухо сказал Тох.

Теперь ему показалось, что бок о бок с ним скачет не отважный воин, умеющий рассечь врага единым уда­ром меча, а дряхлый старик: так потускнел и сник вождь.

Навстречу им мчался всадник. Тох узнал в нем гонца.

— Тохтамыш нарушил слово! Он бросил свое стой­бище и ушел в сторону реки Сунджи! — сообщил гонец.

У Еухора помутилось в глазах.

— Я же говорил, Тохтамыш не глупее нас!

Он хлестнул своего коня, словно хотел опередить Ти­мура, рвавшегося в обход через Дербент.

5

Причину внезапного ухода Тохтамыша знал один Еухор. Он приказал аланским дружинам не двигаться с Дайрана, послал вестников к воинам, засевшим в сто­рожевых башнях, обязав зорко следить за дзурдзуками и галгаями, которым не слишком доверял, и при ма­лейшем подозрительном движении зажечь тревожные огни.

Тох в мучительной отрешенности сидел поодаль от ныхаса. К происходящему его возвращали горькие сло­ва Еухора. Они доходили до его сознания лишь обрывоч­но. Ему казалось, будто он слушает не разговор старей­шин, сидящих на ныхасе, как на поминках усопшего дру­га, а отзвук собственной души.

«Мы отсекли только хвост дракона. Раздавить же ему голову нелегко». Так сказал Еухор. Тох и раньше догадывался об этом, но только сейчас понял всю горечь правды.

«Нам помогут святой Уастырджи и горы. Раздавим и голову дракона!» — Это возразил вождю старый Кодзыр. «О горы, горы! Вы и спасение наше и погибель!» Тох судорожно сцепил пальцы рук. Перед его глаза­ми сначала раздвоился, потом совсем растаял грубо оструганный рог, к которому он прицеливался резцом, чтобы сделать хоть одну ячейку чушуйчатого панциря. Он уже не знал, сказал ли это он сам или Еухор.

«Тохтамыш не дурак, он почувствовал приближение урагана с двух сторон и вовремя ушел!»

Тох не сводил глаз с окаменевшего лица Еухора. По­том отвернулся и, держа в памяти еще не завершенный образ, как трепетно держат над свечой, молясь, фигур­ку божка, мысленно перенес окаменевшее лицо вождя на поверхность рога. Он сопоставлял Еухора, сидящего сре­ди своих соратников, с Еухором, которого он, сын старо­го воина Цоры, хотел создать только для себя. Его по­разило сходство этих двух Еухоров: неужели в самом деле нет грани между явью и мечтой?

Сейчас Тох не только видел искаженное горем лицо Еухора, но и понимал его душу, бесконечно понимал всем своим существом: слухом, обонянием, кончиками огрубевших пальцев. Теперь ему уже не нужно было смотреть на лицо, которое он должен запечатлеть на кости. Воля свыше внушила ему то, что он должен де­лать. А раз это воля свыше, то и глаза не нужны, потому что мастер видит свою мечту не глазами, а душой. Да, так и есть!.. Желание творить вселяется в плоть масте­ра, как божество.

Никто не мешал Тоху. Неотесанный рог поддавался с трудом, но острую макушку шлема он выточил с за­крытыми глазами.

Печаль Еухора закипела в нем, и черты скуластого лица тонули в омуте горя.

Он воочию зрил, как всадник на крылатом коне за­нес над головой пришельца разящий меч. А теперь он опять мчался вниз по Дайрану. Мастер понял, что коню Еухора нужны крылья...

«До каких пор? До каких пор будем мы катить нашу нищенскую арбу? Она докатила аланского богатыря до невольничьих рынков Турции и Мисра. Она привязала его к вечно вращающемуся колесу, что высасывает жизнь из недр пустыни. А боги, придуманные человеком и созданные его рукой, веками дремали под палящим солнцем и не могли вызволить раба из неволи, потому что и сами были невольниками».

«Это они давали мне силу! И твоего отца Цоры спас­ли от смерти». «Еухор, я вижу сочувствие на лице этого каменного чудища. Видно, и ему нелегко!» — говаривал Цоры.

И катилась арба горькой судьбы по горячим пескам Мисра. И преклонили аланские путники непокорные го­ловы перед чужими богами, не теми, что витали в небе­сах, а созданными рукой человека.

«Сотвори его таким, чтобы не ржавел от времени, не горел под зноем пустыни, чтоб крошились о него не­приятельские клинки...» — говорил Еухор.

Сказочный конь вздыбился, шлем и панцирь всадни­ка заблестели, как рыбья чешуя. Но в бездонных гла­зах бардуага еще нет чувства, которое гложет его двой­ника.

Вот уже три дня горят сигнальные огни в Дайране. Три дня старые воины ждут у тлеющего огня приказа, но Еухор будто онемел.

Тох лежал с закрытыми глазами. Ради чего он жил? Чего он ждал? Над тлеющим хворостом витало отчая­ние...

«До каких пор мы будем таскать в кожаных мешоч­ках хлеб свой насущный?»

Тох ждал не этой безнадежности. Он ждал молнии, озарившей глаза Еухора, когда тот сразился в едино­борстве с вражеским тысячником. Мастер не видел огня надежды, он ждал ее так же, как и двойник Еухора с не­законченным бесчувственным лицом. Он знал, что огонь надежды может сравниться только с огнем гибели, но все-таки ждал, потому что носить в душе недосказанную мысль для мастера та же гибель.

И он сверкнул, этот огонь надежды.

6

Потом случилось то, что должно было случиться. Прорвав ночную гущу, как бы откинув плотный полог тьмы, у замирающего костра возник взмыленный конь гонца.

— Вождь, отряды хромца подошли с востока к границам галгайцев и дзурдзуков.

У Тоха в висках гулко застучала кровь. Он отчетли­во вспомнил слова Еухора: «Хромец не затем мел пыль от самого Самарканда, чтобы повернуть от наших ворот».

• Повернув от наших ворот, они обошли нас с во­стока,— сказал Еухор, уже сидя на коне. Он крикнул своим сыновьям: — Биракан, скачи в Кобан! Пусть на­род оставит аулы и уходит вверх по ущелью реки Фиагдон!.. Матарс, в Куртатинское ущелье! Пусть соберут­ся в древнем городище Цымыти и ждут моего прика­за!.. Худан, в Уаллагир!.. Сообщи защитникам крепо­сти Касара о приближении хромца... Дзедарон, в Дигорию!.. Тох!..

• Я останусь при тебе, вождь!

• Сынок, делай то, что тебе говорит старший!

• Пусть моя арба катится рядом с твоей!

Еухор молча хлестнул коня, Тох погнался за ним. «Тохтамыш не дурак. Он догадался, что Тимур не зря повернул от наших ворот»,— думал Тох.

Дайран остался за спиной. Еухор со своими дружи­нами быстро продвигался вдоль Терека. «Почему до сих пор не прислали своих гонцов леки, галгайцы, дзурдзуки?.. Что они намерены делать, на чьей стороне они бу­дут сражаться, какое из двух зол предпочтут? Хромой лев не простит, что мы его задержали на целых четыре дня и заставили пойти в обход через Дербент. Он разру­шил все крепости Азербайджана, и его кровожадные волки пасутся в степях Ширвана. Он сжег дотла Армению и Грузию, и ему ничего не осталось, как повернуть направо и, протиснувшись в наши ворота, заполонить русскую степь... Он шел верхом на скороходных верблю­дах, но его прогнали те, о ком он, наверное, еще мало знает... О Уастырджи, помоги нам, и мы будем молиться за тебя во веки веков!»

Еухор вел аланов на восток. Недалеко от Сунжи ему донесли, что Тимур идет лавой, слизывающей все на своем пути. На берегу Сунжи он разбил передовые за­слоны Тохтамыша, перешел вброд на эту сторону Тере­ка. Над войском Тимура черная пыль стоит столбом, а Тохтамыш следует за ним, точно играет в прятки. Еухор не обольщался: Тимур шел против течения Терека не от испуга, а в поисках подножного корма. Всюду, куда он ступал, ему встречались подожженные луга и пастбища. И Еухор подтянул свои конные дружины к Тохтамышу.

Однако Тимур не думал играть с Тохтамышем в прятки. Он молниеносно развернул свои войска на под­ступах к Дзулату, ударив в лоб Тохтамышу, следовав­шему по пятам. Еухор, шедший бок о бок с золотоордынскими войсками, видел, как, сойдясь лицом к лицу, войска Тохтамыша и Тимура откатывались друг от дру­га, чтоб, набравшись силы, сразиться вновь. Гремели тулумоасы, перекатывался дробный стук барабанов, звенели переломанные клинки, испускали последний вздох бахадуры, пронзенные насквозь копьями врага. Тохтамыш, стоявший с одним туманом кешиков (К е ш и к — личная гвардия великого хана Золотой орды, сфор­мированная из потомства феодальной знати (тюркск.)) в тылу, угрозами толкал дзурдзуков и галгайцев в бой, и они сгорали меж двух лавин, как сошки, брошенные в огонь.

— Мардза! — крикнул Еухор, обнажая меч.— Мы будем бить хромца наискось, не сливаясь с Тохтамы­шем! Острижем им крылья с разбега наискось!

Окровавленные мечи блестели под солнцем, свирепе­ли стянутые в сплошной ряд боевые кони, стрелы с виз­гом и зловещим свистом отскакивали от щитов аланских воинов.

Тох дрался слева от Еухора. Пришпорив своего хра­пящего жеребца, он зарубил мечом двух туркменов с кривыми саблями, одновременно замахнувшихся на Еухора. Тох опередил их. Одному мечом отсек правую руку. Он видел, как отсеченная рука судорожно сжима­ла рукоятку сабли. Второго схватил за шиворот, стрях­нул с коня и успел еще в воздухе проткнуть копьем. Третьего схватил за грудь и, подняв над головой, швыр­нул под копыта вздыбившихся коней.

— Еухор, отходи к берегу, я прикрою! — крикнул Тох.

Откуда-то появились сыновья Еухора: Матарс, Биракан, Худан.

• Нас предупреждал, а сам врезался в самую серд­цевину!

• Берите сына Цоры и выходите из этого кровавого омута! — приказал Еухор.— Эй, мастер, уходи, сыроеды уже стали любоваться тобой! — кричал он. Но увлек­шийся юноша не слышал его.

На шею Тоха упала скользкая петля. Он хотел отсечь веревку, но арканщик рванул ее к себе, петля затяну­лась, перекрыв дыхание. У Тоха потемнело в глазах, он покачнулся и с хрипом рухнул на землю. Плосколицый воин поволок за собой тело аланского мастера, как мешок.

Сыновья аланского вождя стеной встали вокруг свое­го отца. А Еухор вырвал у черного бородатого туркмена саблю и пошел косить врага направо и налево.

— Где Тох? Куда делся мастер бардуагов? — в пылу боя выкрикивал он.

Откуда-то издалека ему мерещилось улыбающееся лицо Тоха. Он рвался к видению, подходил совсем близ­ко, но оно исчезало, и вождь аланов снова замахивался двумя мечами одновременно.

• Куда пропал первый воин Алании? Где мастер?!

• Смотри, отец! Туркмены пошли на Дзулат! Крик старшего сына Матарса поразил его как гром. «В Дзулате меня ждут пешие дружины! Из Дзулата мы не успели увести народ»,— мелькнула мысль.

— Матарс, сынок, скачи в Дзулат, передай пешим дружинам: пусть уводят народ в Дайран!

Тохтамыш не сдержал неистовый натиск Тимура. Од­нако Еухор не думал бросать поле боя и идти в Дайран. «Держать их, держать, чтоб наши успели уйти из Дзу­лата!»

Воины смешались. Над полем стоял тяжелый запах крови и пота. Еухор понял: эту лавину теперь ничто не удержит. Тем временем подоспела весть о том, что пешим дружинам удалось увести жителей Дзулата в Дайран, и отважный вождь аланов вышел из боя, выиграть кото­рый он был не в силах.

Еухор горевал о погибших воинах, но самой тяжелой утратой для него была потеря сына побратима Цоры.

7

Аланский воин сидел в темнице, отстроенной еще Тохтамышем, когда тот владел Дзулатом.

Послышался холодный лязг и колючий скрежет двер­ных засовов. Тох, не поднимая глаз, узнал толмача, за­стывшего над ним, как ворон. Толмач молча ждал, когда пленный встанет и поклонится ему, уху и глазу величай­шего из великих, но Тох продолжал сидеть. По обе сторо­ны дверного проема стояли воины со скрещенными копьями.

• Что нужно аланскому мастеру, чтобы сотворить лучезарный образ повелителя вселенной, величайшего из великих? — спросил толмач скрипучим голосом.

• Свет,— сурово сказал Тох.

Толмач простер руку к тонкой струе света, проникав­шей в темницу через узкое, с птичий глаз, отверстие.

— Не требуй больше того, что тебе полагается, ска­зал великий аллах устами Мухамеда. Вот твоя доля света!

— Передай своему хромому владыке: пусть не винит аланского мастера, если его лучезарное лицо, высечен­ное на дереве, будет так же мрачно, как эта темница.

Толмач искоса посмотрел на стражу, но этим истука­нам аланский язык был непонятен, как и сама страна аланов.

Он воздел руки к небу:

• Да наградит тебя светом щедрейший из щедрых, великий аллах! Что тебе надобно еще?

• Резец, изготовленный аланскими кузнецами, шило, нож, точильный камень, топор!..

Толмач захихикал.

— Хи-хи-хи! Может, тебе принести еще кольчугу и меч из булатной стали?

• Тогда убирайся к черту и скажи своему хромому хозяину, что ему никогда не видеть своего лучезарного лица!

• Аллах щедр, а мой повелитель еще щедрее. Еще что тебе надобно?

• Карагачевый чурбан! Да смотри, чтоб был сухой, как ты!

• О проклятый!

• Теперь убирайся!

Дверь закрыли наглухо. Мастер бардуагов остал­ся лицом к лицу с кромешной тьмой.

Каждый день тонкая световая стрела таяла на его глазах, не успев окрепнуть. И мастер догадывался о при­ближении вечера.

Скрежеща, открывались двери, в темницу врывался красный луч заходящего солнца. Тох почему-то всегда любил эти медлительные минуты, когда подкрадывались вечерние сумерки и в них растворялись причудливые краски заката. Но в дверях никто не появлялся, и мастер думал: «Не испытывают ли эти собаки меня?» Впереди за дверной рамой виднелся пустой двор. Не было стражи, куда же исчезали те, кто открывал настежь входную дверь? Не шагнуть ли ему через порог? Вот если бы не кандалы!.. Хоть он и знает, что там по обе стороны стоят вооруженные нукеры, но что смерть ему по сравнению с одним вздохом на свободе. Выйти бы посмотреть на веч­но заснеженные вершины, где умирают последние лучи солнца, чтоб завтра опять воскреснуть...

Вечерами из ущелья Фиагдон стекает кисловатый за­пах дикого щавеля и дурманящего хмеля, что обвивается вокруг кизилового дерева. Эта пора хороша и тем, что воочию виден переход одного цвета в другой. Тох ни­когда не называл цвета своими именами. Не отрывая глаз от заката, думал: «Сейчас на вершине Айдай-хох умрет цвет калины и его место займет цвет зрелой еже­вики. Да, солнце хорошо, но оно мешает видеть переход одного цвета в другой! Вон там, за открытыми дверьми, ломаются последние копья солнечных лучей и появляет­ся цвет пастбищ, спаленных аланами, чтобы они не до­стались хромому. «А что, если шагнуть туда?» Он шаг­нул было к загадочной тишине, нависшей над вражеским стойбищем, но остановился как вкопанный: «Куда я?.. Ведь это же бегство! Не всякому посчастливится сойтись в единоборстве с хромцом, именующим себя повелителем вселенной! Нет, хромой Тимур, я не удостою тебя чести победителя, не уйду, хоть развяжи мне руки и ноги».

Тох нагнулся, нашарил руками темный угол и на­ткнулся на какой-то круглый скользкий предмет. Он швырнул его в разинутую пасть тишины. Это покатился с сухим щелканьем человеческий череп.

В темницу с грохотом ввалился обрызганный кровью сухой чурбан, похожий на горб верблюда. Кто-то бросил под ноги Тоху мешочек с инструментами.

— Да будет аланскому мастеру известно, что пове­литель мира пожелал видеть своего двойника через семь дней,— проскрипел толмач.

Тох развязал мешочек, вынул изогнутый нож вместо резца, обушок, точильный камень, маленький топорик...

«Этим не разнесешь стены темницы, отстроенной Тохтамышем!»

Тох сел на чурбан, поискал глазами световую стрелу, но она погасла совсем.

«Где сейчас Еухор со своими дружинами? Он будет горевать по мне, ему будет совестно перед духом моего отца Цоры за то, что не уберег меня».

Работать в кромешной темноте было нельзя, да ему и не хотелось. Он соскользнул вниз, на сырую землю, при­слонился спиной к чурбану. Его тошнило от усталости. Тоху вспомнился череп, раздробивший тишину своим сухим щелканьем.

«Нет, человек, как бы его ни убивали, не может ис­чезнуть бесследно!.. Даже его останки должны нарушать тишину и наводить на врагов страх... В природе есть все, даже отзвук и цвет бессмертия человеческой души, но я еще не нашел звук, нарушающий смертную тишину, и цвет, воскрешающий жизнь. Я не знаю, в какую пору дня и ночи они вспыхивают, но они существуют, и никакой Тимур их не убьет. Я их найду, чтобы поразить ими чело­века, несущего в себе тьму. Пусть только заглянет ко мне из щели свет. Дневной свет, убивающий тьму». Но на дворе было темно, а в душе мастера темнее, чем в яме, где он сидел.

Он не любил черный цвет и искал спасения в мигаю­щих на чистом небе звездах. Часто, лежа с зажмуренны­ми глазами в траве, он слушал однообразную песнь пор­хающих сверчков и всем существом растворялся в сладковатом запахе мяты. Он ненавидел черный цвет и темноту, но любил слушать тишину, ставшую в Алании редкостью. Ушли в прошлое ночи, когда в душу воина и мастера вливался тихий зов обеспокоенной матери его: «Тох, сынок, ты еще не все сосчитал звезды на небе?» Все это в прошлом, и никогда больше с наступлением дня Тох не увидит цвет раскаленной стали, что зажига­ется на заснеженных вершинах гор ранним утром.

«Хромой Тимур — воплощение тьмы и черного цвета, и он уйдет так же, как уходит ночь. Он сильный, но уйдет побежденным, как темная ночь после утренней за­ри, потому что так требует жизнь, жаждущая света. Мне нужна сила противостояния!»

Сколько он спал? Кто открыл двери? Как в темницу ворвалась утренняя заря?.. Не об этом ли молил он свя­того Уастырджи? И что ему еще надо, когда у него в ру­ках резец и топор и каменный мешок полон светом зари?

Тох встал, ударом топора выбил из пня большую щеп­ку, и по его застывшим жилам потекла теплота. Он исступленно бил топором чурбан и не замечал открытых дверей, через которые можно выйти на свободу. «Это по­ле боя, брат мой! Это поле боя, брат мой!» — повторял он шепотом при каждом ударе топора. «Сынок, помни,— говорил некогда Еухор,— в тебе живут души аланского воина и аланского мастера, их нужно одинаково беречь!»

Если душа воина Тоха уже убита под Дзулатом, то ради чего беречь душу мастера? Чтобы извлечь из дере­ва образ убийцы, ненавистный образ покорителя вселен­ной? Увековечить очертания плосколицего человека, при­павшего к груди пронзенного копьем коня?

А воля воина?

Она теперь не нужна ему, ее не стало с тех пор, как шею аланского воина по имени Тох обвила петля, бро­шенная туркменским всадником.

Он неистово долбил сухой чурбан, щепки брызгами ударяли о стену.

— Не уйду, не уйду! Не уйду, пока не порадую поко­рителя вселенной двойником!

Он не знал, сколько времени прошло из тех семи дней, которые отпустил ему Тимур. Тох прекращал рабо­ту с наступлением темноты. Он замечал ее лишь тогда, когда стража со скрипом закрывала двери. Сколько раз они открывались и закрывались?

В темноте он мог только гладить кончиками пальцев грубо оструганное дерево, которое постепенно превраща­лось в фигуру коня. Он искал рядом человека с плоским клинообразным лицом... От соприкосновения с ним за­стывала кровь в жилах. «Неужели и здесь он сильнее ме­ня?» От этой мысли мастеру казалось, что он летит в бездну, как пушинка. «Кого же призвать на помощь? Ко­го призвать на помощь? Его, только его, спасителя ала­нов! Того, кто замахнулся мечом в пять армаринов, од­ним ударом рассек пополам и коня, и человека с плоским лицом... Это же Еухор, Еухор!» — ликовал Тох.

Солнце вкатилось прямо в открытые двери, темница наполнилась светом, но свет был бессилен разомкнуть душу мастера.

Тох отер рукавом чекменя пот с лица, оглядел свое творение, ручкой ножа смерил длину двух фигур — вздыбленного коня и плосколицего всадника.

«В семь раз меньше одна другой!.. Ничего, потом под­гоню...» Вечерело. В сгущавшемся вечернем сумраке де­ревянные фигуры двоились, теряли очертания. Радостное чувство мастера сжигала месть. Он подтащил к иссякаю­щему свету незаконченные фигуры, но тут же с холод­ным скрипом захлопнулась дверь. И он снова был стис­нут тьмой. Она перехватила ему дыхание. У него отняли свет, не дали взглянуть на его творение. Тох выпрямился, подступил к железной двери с поднятыми кулаками.

— Эй, Тимур! Ты напрасно держишь меня под зам­ком! Я не уйду отсюда, пока не заставлю тебя взглянуть на двойника!

Тох вспоминал тот день, когда нана оплакивала отца, укоряла мужа в том, что он ушел в мир предков, не вру­чив единственному сыну свое боевое оружие. Еухор то­гда стоял в отдалении, он даже не успел снять доспехи. Тох подошел к побратиму своего отца и незаметно встал рядом. Еухор не рыдал, не проливал слез, но Тох слы­шал, как на нем тихо дрожали и позванивали пластинки его чешуйчатого панциря. И тогда Тох понял: хоть и ушел отец в мир предков, не вручив сыну оружия, но у него остался побратим, которого обычай обязывает со­вершить обряд, не удавшийся ему самому.

Признает ли вождь аланов в Тохе достойного наслед­ника боевого оружия Цоры? Аланский мужчина переда­ет его по наследству только достойному! «Повремени, сынок, ты пока и клинок не можешь вынуть из ножен!» — одернул тогда его Еухор.

Однажды вечером, перед праздником святого Уастырджи, как раз к годовщине смерти Цоры, к ним в гости пришли Еухор и еще двое мужчин. Они были в доспехах, железные ноговицы и шлемы поблескивали при мерцающем огне. Тох принес гостям треножники, но они не сели, а встали вокруг очага, как каменные изваяния. Суровый, неприступный вид старых воинов словно заво­рожил юношу. Он молча ждал распоряжений старших. Нана принесла осиротевшие доспехи мужа, с благогове­нием положила на фынг остроконечный шлем, пластинча­тый панцирь, который Цоры шутя называл «панцирем Церекка» — мифического кузнеца, булатный меч длиной в три армарина, лук, колчан со стрелами, посеребренный кинжал с поясом, копье длиной в пять армаринов, пра­щу, аркан и полный мелких вещиц бархатный кисет, рас­шитый аланским орнаментом. Еухор извлек из ножен длинный меч, поднес жало клинка к надочажной цепи и, трижды нежно ударив ее, произнес приглушенным ба­сом: «О Сафа, да будут слышны тебе голоса молящихся мужчин! Ушел доблестный Цоры из жизни, осиротел его очаг, не осталось после его в хадзаре мужчины, достой­ного носить имя косаря и воина. Три года не имел очаг хозяина, три года молчал его меч в ножнах. Теперь по­дошло время единственному сыну Цоры — Тоху — име­новаться аланским воином и хозяином отцовского очага. О Сафа, услышь нашу мольбу! Поручи сыну доблестно­го Цоры отцовский очаг, и он с честью будет охранять его святыню. О Уастырджи, храни молодого аланского воина в бою». Потом он подозвал Тоха, облачил его в отцовские доспехи и заставил также трижды постучать мечом по надочажной цепи, повторяя: «Храни, Сафа, храни, Сафа, храни, Сафа!»

В ту же ночь Тох выступил с Еухором в поход, а на другой день они пригнали табун оседланных коней, отби­ли богатую добычу у татар, рвавшихся к Дайрану. Мо­лодые аланские воины подбирали себе скакунов из табу­на, примеряли богатое снаряжение. А Тох с жадностью рассматривал серебряные ножны для кинжалов и са­бель, украшенные замысловатым орнаментом, шлемы и панцири, стальные нарукавники, круглые, как солнце, щиты, колчаны, инкрустированные драгоценными камнями, и серебряные набедренники. Его удивляло не само оружие, а рисунки и орнаменты на нем, живость трепе­щущих тонких линий, проведенных неизвестным масте­ром на булатных клинках и ножнах. Он часами любовал­ся изяществом отделки ножен хорасанских клинков, гиб­костью и мощью крохотных фигурок, высеченных на рукоятках, но нигде не находил хотя бы крупицу духа аланского воина, защищающего свой очаг. «Наверное, каждый мастер — это плакальщик. Он оплакивает толь­ко собственных покойников, надеясь, что его услышит весь мир»,— думал Тох.

И надо же! То, что он не мог отыскать в изящной вязи неизвестных мастеров, обнаружилось им в простом материнском рукоделии. Тох припомнил, как однажды долго любовался фигурками идолов, испеченными из теста матерью под Новый год. Нана лепила их всякий раз с непонятным трогательным усердием, аккуратно выстраивала в ряд по старшинству и небесной силе. По­том подвешивала к доске рядом с надочажной цепью и хранила до самых крещенских праздников. В новогоднее утро, спозаранку, приносила кувшин воды, пекла три больших пирога с начинкой и окропляла их и зачерствев­ших идолов. При этом она молила идола, похожего на нарта Узурмага, не лишать покойного Цоры его доли солнца и воздуха: считается, что души погибших попа­дают в царство, где много воды и земли, но нет света и воздуха.

Мать подносила к губам Тоха деревянную тарелку, просила откусить от пирога и глотнуть чистой воды, но мальчик не отрываясь смотрел в живые глаза идола, по­хожего на нарта Узурмага.

Нана, будто угадывая мысли сына, сдувала с идола пыль, обтирала его передником и протягивала Тоху: «Съешь, сынок, чтобы в тебе не угасал фарн отцов, по­коящихся в земле. Земля дает человеку и силу, и хлеб насущный».

Слова матери он запомнил, они вызывали у него не­доумение. Неужели не бог наделяет человека силой, а земля, которую сейчас топчут полчища иноземцев. Тогда где ее правда? Почему земля дает силу человеку, кото­рая ему нужна для убийства своего собрата?

Идола, похожего на Урузмага, Тох не съел, а принес Еухору:

— Неужели это и есть опора нашего очага?
Еухор долго рассматривал идола.

• Эх ты, вояка! Не принес бы твой отец в груди та­тарскую стрелу, если бы наши кладовые были полны хлебом,— сказал он.

• Нана напекла много фигурок из муки. Впереди всех поставила аланского воина в доспехах. Смотри, как он похож на тебя и на моего отца, а нана утверждает,
  что это божество.

• Хвала невестке, что простого аланского воина воз­несла до небес! — ответил Еухор.

Тох облизнул пересохшие губы.

— Не из теста, а из кости или дерева делать бы нам таких бардуагов,— прошептал он мечтательно.

Еухор покачал головой:

• Хорошо бы, сынок, но где найдешь такие руки и глаза?.. Наши руки могут только держать меч!

• Вот они! — Тох шутя поднял руки.

С тех пор он стал мастером, сотворяющим богов и бардуагов. И хотя он опозорил отцовский меч, у него впереди последняя битва — десницей мастера.

8

Распахнулась дверь. Мысли Тоха упорхнули, как пти­цы при появлении ястреба.

— Ты так загромоздил щепками вход этой тихой оби­тели, будто хочешь превратить ее в вечное пристанище для себя,— заскрипел своим ржавым голосом толмач.

Тох не обернулся. Щепка, брошенная им через плечо, попала вошедшему в лицо.

• Ой, аллах, покарай непокорного пса! — вскрикнул от боли толмач и выбежал из темницы.

• Это тебе за то, что нарушаешь тишину, подарен­ную мне покорителем вселенной! — крикнул Тох ему вдогонку.

Топор и долото с обушком ему уже были не нужны, теперь фигуры коня и плосколицего человека Тох отде­лывал резцом и рашпилем. Внезапный приход толмача вывел его из душевного равновесия. Присутствие даже самого близкого человека в такой момент переворачива­ет и разрушает особый мир, созданный вдохновенным воображением мастера. Это было не то, что видел он там, на площади при свершении суда над пленными, а нечто другое. Уже четко выделялись отдельные части скульп­туры: подтянутый живот коня и вздувшиеся жилы на груди, вздыбленный корпус и изогнутая в смертельной судороге шея, вцепившиеся в землю задние копыта и раз­вевающийся хност, раздутые, как мехи, ноздри и нали­тые кровью глаза... Конь заржал от боли, застонал, как человек, когда нож со свистом вонзился ему в грудь. Тох погладил фигурку человека, ожидающего падения жерт­вы, чтобы припасть к ней и кровью, бьющей из раны, утолить жажду. В осанке плосколицего была запечатле­на его хромота, в злорадной усмешке — ненасытность. Мастера радовало, что ему удалось воплотить в дереве задуманное. «Я покажу этому хромцу не ту правду, кото­рая заключена в его темной душе, а ту, что вижу я... Она здесь, в этих фигурах, но сколько проживет моя прав­да?»

Тох вздрогнул. О том же спрашивал Еухор, когда показывал ему человека-бардуага, вылепленного из глины.

• Идол изящен, но недолго проживет,— сказал он.— Потому что от малейшей влаги расползутся и панцирь, и шлем, а на солнцепеке растрескается щит. Без щита мы
  не можем, нас слишком мало...

• Так что же делать?

• Щит и панцирь должны быть из такого материала, который стоял бы против самого большого врага — вре­мени. Время меняет все либо к лучшему, либо к худше­му. И человека, и бардуага.

Тох понял: Еухор говорит не только о щите и пан­цире.

— А что крепче и выносливей? Дуб, карагач, бук?

-- Нет, нет, сынок,— возразил Еухор.— Нужен мате­риал, который бы выстоял в зное Мисра.

— Что это за материал?

- Мрамор, камень и еще какой-то странный матери­ал, известный только мисрцам.

• Есть ли такой мастер, который бы вдохнул душу земного человека в камень?

• А кто же нам с твоим отцом помог выжить в неволе?

• Каких же бардуагов вы там видали? Уастырджи? Сафа?

— Не-е-т! У них свои бардуаги, но мастера из Мисра создавали не бардуагов, а людей в их обличье, страдав­ших так же, как и мы с твоим отцом. Вот ты, чувствую,
ждешь затишья, благополучия. Но будут ли они когда-нибудь под небом Алании? Одарил бы меня всевышний мощью царя Вавилона, Навуходоносора, или царя на­ших скифских предков, Скилура, я бы оградил людей от звона меча. Бессмертие человеческому роду приносит не сила, покоряющая чужие земли, а мысль, воспевающая в веках дух человеческий... Что делать, сынок, если нет этого затишья и нам приходится спать в седле?..

Лязгнули железные засовы, Тох увидел клинообраз­ный подбородок толмача, просунувшийся в дверную щель.

— Прошло два дня и две ночи с тех пор, как аланский мастер работает во славу аллаха и величайшего из великих, не требуя пищи. Хватит ли у голодного мастера
силы, чтобы высечь на дереве лицо опоры мира?

«Два дня и две ночи! Как незаметно прошло время! Во мне еще остались силы, не напрасно говорил Еухор: быть убитым — это не значит быть побежденным!»

Толмач ждал ответа. А Тох острием шила проводил на лице Тимура линии толщиной с волосок. Вся его воля сосредоточилась в кончиках пальцев, холодный расчет и чувство мести не отнимали у него радости вдохновения. Он шарил пальцами по дереву, как слепой. Тоху не хва­тало света, плосколицый хромец был жесток к мастеру, от которого он ждал лести и преклонения.

«Сынок, ты дал двойнику хромца все!» — сказал бы Еухор, подбадривая неопытного мастера.

«Нет, не все,— не сдержался бы он.— Не хватает чув­ства, которое обожествляет человека или выдает в нем хищника!»

Тох искал это чувство давно. Как-то вырезал из пла­кучей ивы Фалвара (божество, покровитель мелкого скота в осетин­ской мифологии) и голодного волка. Фалвар зажал своими жилистыми руками морду зверя, а тот пытался вырваться.

• Лучшего бардуага не сотворит и сам бог! — пошу­тил Еухор.

• Даже мисрские мастера?

Еухор с болью смотрел на юношу.

• Ишь ты, чего захотел!

• Ты сам рассказывал, что мисрские бардуаги сво­им обличьем давали тебе надежду и непокорность! А вот про моих идолов этого не скажешь, потому что они пустотелы.

• Так они же из плакучей ивы, а мисрские мастера создавали своих бардуагов из камня. Камень оживал в их руках.

• Дело не в дереве, не в камне, а в мастере. Руки мисрских мастеров оживили бы и дерево.

Теперь Еухор глядел уже на Тоха, как учитель, ра­дующийся от сознания, что ученик шагнул дальше его учения.

— Сынок, твоя сила в том, что ты знаешь, чего не хватает твоему мастерству,— сказал вождь.

«Да, он был прав. Всякий материал наделяется жи­вым трепетом человеческой души самим мастером... Зна­чит, он, аланский мастер Тох, должен вложить собствен­ную душу, клокочущее сердце в образ ненавистного че­ловека, хромца?»

Тоха пробрала холодная дрожь, руки невольно сжали голову плосколицего.

Видение Еухора расплылось, и опустошенный мастер уснул рядом с бесчувственной фигурой плосколицего и его конем, пронзенным безжалостным ножом.

9

Тимур закрыл все выходы из горных теснин, но ала­ны время от времени устраивали ночные вылазки, напа­дали на его стойбища и уносили трофеи. Еухору не уда­лось увести все население в горы, и оставшиеся у своих очагов аланы стали жертвой насильников.

Расчет Тимура был безошибочен: подавить засевших в теснинах аланов голодной смертью или вынудить их выйти самим с наступлением осенних холодов. У всех ущелий стояли его войлочные юрты и кибитки, пропитан­ные конским потом. Тимур занял Кобан, Дигорию, Уаллагир и Куртатинское ущелье. Горстка храбрецов, защи­щавших Нузал и Цымыти, тоже не сдержала их на­тиска. В Нузал захватчики ворвались днем. Перебили всех защитников крепости, дравшихся до последнего вздоха. А древний Цымыти окружили ночью с горящими факелами. Детей и женщин охватила паника. Грохот та­ранов оглушал ущелье, кромсал ночную тьму. Защитни­ков Цымыти было слишком мало...

Утром, с первыми лучами солнца, сотня сухого, еле виднеющегося в седле нойона проломила тараном глав­ные ворота. А через некоторое время минбаши, командо­вавший осадой города, уже строил на берегу виселицы и вершил казнь над пленными.

Так стягивал Тимур петлю над Аланией. Кончалось мясо, толокно, зерно. Еухор находился среди беженцев и с горечью думал о том, как вывести людей из Дарьяла. Каждый день мог оказаться для них гибельным.

Он никак не мог свыкнуться со смертью сына побра­тима Цоры. Где Тох? Где первый воин и мастер Алании?

Кто-то легонько притронулся к вождю. Он вздрогнул. Имя Тоха застыло на губах.

• Вождь... Дети плачут!..

• Они голодны?

• Кончилось толокно, нет пшеницы!

«Это еще не беда,— думал Еухор,— до первых снегов можно поохотиться в горах и прокормить детей турьим мясом!.. А потом? Что будет потом, когда Дайран вместо крепости превратится в снежную могилу? Что скажет Еухор своему побратиму Цоры, когда они встретятся там, в мире отцов и предков? Будет оправдываться, что было второе пришествие и он не мог уберечь своих вои­нов и первого мастера Алании? Цоры кинется искать дух своего единственного сына, но, как ни светел мир пред­ков и ни прозрачны его просторы, ему не найти Тоха, потому что недостойные соотечественники не смогли пре­дать воина родной земле...»

— Зарежьте еще быка,— сказал он тому, кто ждал ответа,— накормите детей...

— А те, что дрались насмерть в Цымыти и Нузале? А те, что полегли под Дзулатом? Им тоже нужно устро­ить поминки!..

— Накормите пока детей и больных. Погибших будем поминать после,— прохрипел Еухор.

Дни стали похожи друг на друга, как близнецы. Лето ускользало. Голодные кони вместо травы грызли кору. Стада овец и крупного скота таяли быстро: в Дайране была почти вся Алания! «Перемахнуть до снегов через горы в страну грузин? Но грузины сами не в лучшем по­ложении»,— размышлял Еухор.

• Вождь, ни быков, ни овец уже нет... Пятый день, как дети ничего не ели.

• Пошлите мальчиков на охоту за турами! — крик­нул он.

• А прорвут ли они петлю?

• Чью петлю? — рассеянно спросил Еухор, будто не знал, чья петля сжимала горло Алании.

«Неужели Алании написано подыхать с голоду у соб­ственного порога?»

• Еухор, гонец принес страшную весть!

• Ты сказал, что охотникам ничего не удалось под­стрелить?

• Страшная весть, вождь!

Еухор привстал, пошатываясь, спустился но круши троне к Тереку, брызнул холодной водой на иссушенное лицо, обернулся. Он не ослышался, перед ним стоял ста­рый Кодзыр.

• Так что ты сказал, Кодзыр?

• Страшная весть, Еухор!

• А разве может быть что-нибудь страшнее это­го? — обвел он дрожащей рукой лагерь.

• Хромец собрал в Дзулате всех наших, кому не удалось спастись...

• Что с ними будет? - спросил Еухор шепотом.

• Не знаю, Еухор... В Грузии, рассказывают люди, он согнал жителей одного села на гумно и приказал их, лежащих на земле, молотить цепами... Я поеду в Дзулат... к нашим... к тем, кого ждет нож хромого. Еухор, я кончил воевать!

Нет, еще не кончил! Только твоей головы не хва­тает в Дзулате!

Еухор забыл о старом Кодзыре, стоявшем перед ним с обнаженной седой головой. Там, внизу, из-за выступа скалы выскочил всадник на вороном коне. Так скачут с важной вестью, но что он несет? Всадник спрыгнул с коня не с той стороны (в Осетии всадник, прибывший с радостной вестью, соскакивал с коня с правой стороны. Соскочить с левой стороны означало беду). «Опять беда!» — подумал Еухор.

— Созыр! — позвал он вестника.

Созыр приблизился с поникшей головой, как плакальщик, идущий в дом покойного.

— У входа в Дайран ждут послы,— сказал он.— Жаль, что они послы и мы не можем к ним при­коснуться.

Еухор знал, что хромой Тимур не посылал к побеж­денным послов. Это было не в его правилах. Он умел на­ступать только лавой, подминающей под себя все. Вели­кий Китай защищал свои древние стены не хуже аланов. Непробиваемые, каменные, их пришлось долбить стено­битными снарядами долгое время, но и там хромец не вступал в переговоры. Что же за честь выпала на долю аланов?

— Послов провести сюда в неприкосновенности, но показывать им наши страдания незачем.

Послы принесли с собой запах конского пота и сыро­мятной кожи. Старший, с вдавленным носом и козлиной бородой, стоял перед ныхасом, презрительно нахмурясь, широко расставив кривые ноги. Он переглянулся с дву­мя своими спутниками, которые остановились на почти­тельном расстоянии, и, помахав белым тюрбаном, сказал строго:

— По велению состязающегося с солнцем, величай­шего из великих, мудрейшего из мудрых, покорителя вселенной нам надо говорить с вождем аланов.

По-арабски из присутствующих на ныхасе говорил только Еухор.

— Мы все вожди,— сказал он.

У посла от удивления перекосилось плоское лицо: гляди, мол, на этого нахала, как он старается поставить вождя аланов в тень собственного недостойного тела.

• Разве аланы кладут в одни ножны два клинка?

• Зато кладут в один колчан много отравленных стрел.

• Пусть будет так, но великий каган сказал: пусть к устам моего посланника приложит ухо только вождь аланов, ибо сердце мое исполнено любви к моему младшему брату! — протяжно пропел он, видимо принимая Еухора за переводчика.

• Великий каган — мудрейший из мудрейших и зна­ет, кому что сказать, но ему еще неведомо, что у аланов вождем является ныхас, называемый по-вашему курильтаем.

— И еще сказал великий каган: слушать мои личные пожелания достойны только уши аланского вождя! — на­стаивал на своем посол.

Еухор понял, что Тимур приглашает его к себе. И тут не вытерпел старый Кодзыр:

• Скажи этому бородатому козлу, что у нас каждый мальчик рождается вождем и воином.

• Да будет известно великому кагану, что все поже­лания его сердца не уловить одному человеку. Их будет слушать весь ныхас! —твердо сказал Еухор.

Пальцы посла, окрашенные хной, сжали острый под­бородок:

• Спутник солнца и звезд, повелитель всей суши и морей приготовил для аланского вождя место рядом с собой, мягкую подушку и пиалу с шербетом.

• Аланский вождь не приник сидеть на мягкой по­душке, а сладкому шербету предпочитает ронг.

Застывшие зрачки впились в Еухора.

— Да избавит тебя аллах от такого предпочтения!.. Тогда кара джихада падет на головы тех, кто ждет б Дзулате суда справедливейшего из справедливых.

— Хромой лев еще не устал рубить головы! Он требует головы аланского вождя, — перевел Еухор своим.

• Надо набить этому старому козлу зад и прогнать к его хромому хозяину,— сказал Кодзыр.

• Толкнем их с обрыва, не посчитаемся с тем, что они послы,— предложил Мурту.

• И пусть хромец ждет их хоть целую вечность! — заключил Беттыр.

• Тогда горе заложникам! — Еухор подтянул бляш­ку ноговицы.

• Ты думаешь, у грузин не нашлось тех, кто готов был пожертвовать собой ради спасения детей, которых хромец молотил на гумне? — снова вмешался старый Кодзыр.

Еухор промолчал.

— Что сказал вождь аланов? — не удержался посол.

— Вождь аланов сказал: я буду сидеть на мягкой по­душке рядом с покорителем мира и предпочту шербет ронгу.

Плоское лицо посла растворилось в улыбке, и он удо­стоил собеседника поклоном.

— Тогда мы с аланским вождем будем иметь по до­роге в Дзулат приятную, угодную аллаху беседу!..

— Нет, аланский вождь поедет один, вслед за вами.
Сияющее лицо посла померкло, у него задрожала нижняя губа и челюсть.

• О аллах! Что я слышу! С чем же я приеду к все­милостивейшему?

• С тем, что только что слышал из уст толмача.

• Мудрейший из мудрых не любит выслушивать та­кие слова. Он предпочитает иметь сегодня в руках яйцо, чем обещанную на завтра курицу.

Чванство и высокомерие посла исчезли. Он по­бледнел.

— Успокойся, хозяин не успеет отсечь тебе голову, как явится вождь аланов.

Послы удалились, и старые воины остались сидеть на месте, как глыбы, лежащие веками на берегах Терека.

10

Тоха разбудил зловещий треск и свист хлыста. Он вскочил, потер кулаками глаза. Из дырки в темницу про­бивался дневной свет, значит, спал он недолго.

• Дорогу, дорогу, шелудивые собаки! — услыша узник издалека голос стражи, расчищающей дорогу пе­ред Тимуром. Неистовый шум и зловещий свист хлыста подступали все ближе и ближе.

• На колени, на колени, собаки!

• Дорогу повелителю!

Под самой стеной темницы кто-то завыл от боли, как волк, призывающий в опасности своих сородичей.

«Неужели они идут сюда? О святой Уастырджи, по­моги мне!» Тох сжал ручку топора и стал спиной к неза­конченным фигурам вздыбленного коня и плосколицего человека.

Свет ослепил Тоха, и он не видел, как хромой пере­ступил порог. За ним, подобно теням, вошли старый тол­мач и двое копьеносцев. Мастер увидел совсем близко лицо, изображение которого стало в этой темнице смыс­лом его жизни. Грозный, пронизывающий взгляд. Све­денные в одну линию брови. В могильной тишине темницы раздался скрипучий голос толмача, переводив­шего слова Тимура:

• Я вижу не только тебя самого, но и твои мысли!

• Да ты провидец! В ясновидении ты превзошел са­мого пророка Мухамеда, но тебе пока не увидеть того, чего ты хочешь! — сказал Тох.

• За такой ответ торчать бы тебе на колу, но у тебя, наверное, было время сообразить, что это не в моих ин­тересах.

• Ты же, надеюсь, успел подумать о том, почему я, аланский воин, до сих пор не покончил с собой или поче­му не кинулся на тебя с топором, когда ты занес свою
  хромую ногу над порогом!

Холод браслетов, сжимавших ноги узника, стал ощу­щаться все меньше и меньше. Он не замечал ничего, кро­ме пронизывающих глаз Тимура. В какой-то миг их взгляды сошлись до рези в зрачках. И этот миг показал­ся Тоху вечностью.

«Я бы сейчас не промахнулся, чего я жду?.. Нужен всего один прыжок и взмах топором. Но спасу ли я этим Аланию? Вдруг вместе с его смертью исчезнет и то, что я увидел в собственной душе? Наверное, еще никому не удавалось пролить свет на тайны души человеческой!.. Я, аланский воин и мастер, дожил до того, что у меня за­дрожала рука, когда представилась возможность убить кровопийцу! И не то чтоб дрогнула рука, еще хуже!.. Разум диктует мне беречь его! Есть вещь, которая за­ставляет меня воздержаться. Она во мне самом... Во мне и за моей спиной...»

Блеснула кривая сабля. Тимур, проливающий челове­ческую кровь изо всех сил, полоснул Тимура, утоляюще­го жажду лошадиной кровью. Две половины рассеченной деревянной фигуры отскочили в разные стороны. Стра­жа ахнула, а старый толмач запричитал, как нанятая плакальщица:

— О аллах, что видят мои глаза!

Мастер, держась за бока, раскатисто смеялся:

— Ха-ха-ха! Тут уж ты сдал! Это я поверг тебя, я, аланский воин и мастер, сотворяющий богов и бардуагов, слышишь ты, хромой?.. Я еще сотворю тебя, слышишь? Ха-ха-ха!

Тимур замахнулся на смеющегося мастера. Сабля за­стыла в воздухе. «Он силен, а его нужно сломить не так!» Оружие во второй раз опустилось на раздвоенное изваяние.

• Ты не так умрешь, собака! Ты будешь смотреть на собственную смерть! — Тимур выхватил из-за пазухи фигурку Уастырджи — Еухора и зашипел: — Но сначала ты мне высечешь такого же божка!

• Все-таки положила тебя на лопатки правда Еухора!

Тох еще долго стоял у закрытых дверей и смеялся, пока не обессилел от смеха. Потом лег на сырой пол, стараясь удержать в душе радость, которая досталась ему такой ценой.

11

Теперь он знал, как оживить мертвое изваяние. Он видел на плоском лице Тимура, в его глазах неутолимую, неугасающую жадность. Он вдохнет в изваяние то, что видел воочию, но как это увидит сам Тимур? И как мог Тох заставить двойника Тимура смотреть на мир глаза­ми глупца, если властелин умен, как змей? Подобает ли мастеру пройти мимо правды и изваять ленивца, если ку­мир его мыслей быстр, как лань? Может ли зародиться в воображении мастера благородный, нежный образ, если его глаза видели человека ненасытного, как волк?..

Тох ударил обухом топора в железные двери, давя­щая тишина всколыхнулась неистовым криком:

— Эй, сыроеды!

Тимур опять появился в сопровождении толмача. Стража, загородив мастера, пропустила его по узкому живому коридору в темницу. На нем были синие атлас­ные шаровары, заправленные в голенища сафьяновых сапог. Тимур старался меньше хромать, чтобы скрыть усталость бессонных ночей. Двое телохранителей поддер­живали его. На полу темницы валялись щепки. «Он не увидит того, что я хочу, не поймет, ради чего я живу!» — мелькнуло в голове мастера.

— Дайте свет покорителю мира! — крикнул Тох.
Стража расступилась, но свет не падал на фигурку коня и человека.

— Нет света, значит, не будет правды! — сказал Тох,
Произнести слово без повеления кагана считалось кощунством, но здесь, в этой темнице с каменными стена­ми, повелевал не Тимур, а мастер.

— Надо подойти к свету! — потребовал Тох.

Двое бахадуров, отделившихся от живой стены, пали перед Тимуром на колени и целовали землю до тех пор, пока хромец ногой не дотронулся до их голов. Они, сог­нувшись, подошли к изваянию, подняли его с благогове­нием, вынесли во двор и поставили на место, указанное Тимуром. Вывели и мастера в проржавевших кандалах, пробывшего в темнице столько долгих дней...

О боже! О святой Уастырджи! О бардуаги высоких гор! Как хорошо смотреть на чистое небо, пока белизна вечно заснеженных гор не ударит в глаза и не хлынут слезы! Стой, не двигайся, не покачнись даже, если перед тобою откроется необъятная синева и мир закружится, как жернов. Ты в кандалах, для тебя недосягаемы и синь неба, и вечная белизна высоких гор, но ты знаешь, что ни с приходом великого хромца, ни с твоей смертью не потемнеют те краски, которые ты называешь цветами жизни. Стой, не падай, не закрывай глаз, если даже уви­дишь над собой в воздухе черные пятна и поймешь, что это стая ворон ищет тебя...

Тимур тоже пребывал в забытье своих мыслей. Он буркнул что-то под нос. Толмач перевел:

— Кажется, я пришел в тот момент, когда ты можешь кинуться на меня с топором...

Тох оставил его слова без ответа. Тимур приблизился к изваянию, погладил ровную спину, широкие бедра и распущенный хвост коня. Заглянул в живые глаза, по­смотрел на искривленный от боли рот животного. На не­го дохнуло дикой, необузданной, родной стихией. Тимур улыбнулся. Он ощупывал жадными пальцами изящные ноги, неподкованные копыта и каждую жилку на изогну­той шее, в которых чувствовал жаркое клокотание крови. В глазах великого полководца вспыхивала звериная ра­дость. Чуть нагнувшись, он засунул левую руку в пах вздыбленного коня, правой погладил круп и, припав ще­кой к гладкому бедру, захихикал. Но рука скользнула вперед, к груди, пальцы запрыгали на округлости чело­веческой головы, и он застыл как зачарованный. Зрачки его расширились, когда он увидел кровь, бьющую из ра­ны, и губы, припавшие к ней. Его поразила ненасытная страсть в глазах человеческой фигуры. Он вдруг почувствовал себя раздвоенным, будто этот аланский воин и мастер одним ударом топора рассек его пополам и по­ставил обе половины друг против друга, чтоб они шарились одна у другой в душе, отыскивая там пороки, о которых пока не знал мир. И еще ему показалось, что пленный распорол все его жилы, вывернул наизнанку сердце и заглянул в его душу, выставив на созерцание все великие из великих тайны. «О собака, ты заглянул туда, куда не смеет бросить взгляд даже всемогущий ал­лах! Ты раздвоил человека, перед которым весь мир пал ниц, чтобы он смеялся над самим собой!»

Тимур не отрывал глаз от своего двойника, у него раз­дулись ноздри и перекосилась челюсть. Он умел сдер­живать в себе волнение, но на этот раз оно вылилось на­ружу. В раскосых глазах забегали зрачки. Он пробор­мотал:

• Мастер, тебя удивил приход безоружного повели­теля мира?..

• Меня удивило не это...

• А что же?

• То, что ты не четвертовал или не посадил меня на кол, а пощадил ради дела, которое не под силу рабу.

• Раб должен забыть о своем положении, если он предвидит, во что может обойтись его упрямство другим. Ты — сильный бахадур и мудрый мастер. Ты, наверное, успел подумать об этом!

• Успел подумать! — голос Тоха дрогнул.— Сколько дней я нахожусь здесь?

• Пять.

• А ведь мне дано семь дней!

• Да, но в твоем творении уже есть то, что должен был вложить в него мастер...

• Это может решить только глаз мастера!..

Тимур подал знак страже, чтобы упрямца увели, не Тох вскинул топор:

— Прочь! Ты еще подождешь немного! Хоть ты и ве­ликий мастер убивать, но убить мой замысел тебе не под силу!

Стража отступила. Тимур на мгновение замешкался.

— У меня есть внук, его зовут Улугбек... Он любит разговаривать со звездами. Я слышал, как он сказал: настоящий мастер никогда не убивает: уничтожить то, что питает мысли мастера, равносильно самоубийству. Я вижу, аллах не лишил тебя ума, и ты не позволишь себе замахнуться топором прежде, чем аллах успеет насытить твои мысли.

Тоха поразило лицо Тимура: в эту минуту оно было сострадательным и человеколюбивым. Показалось, что Тимур вселился в него и читал его мысли.

• У тебя есть внук Улугбек, говоришь? Как может горный тур жить среди волчьей стаи? — пробормотал Тох.

• Я ухожу и вернусь, когда ты посчитаешь нужным замахнуться на меня топором. Об этом мы уже думаем одинаково — ты и я!

«Нет, он не просто убийца! Он действительно яснови­дец!»— подумал Тох. Тимур протянул ему фигурку Уастырджи — Еухора.

— Я приду через два дня и, если в том, что ты скры­ваешь за спиной, не найду вот такой же силы, то знай, мастер, мое разочарование не прогонит смерть одного че­ловека!

Тох пришел в себя, когда двери темницы были наглу­хо закрыты.

12

Кодзыр исчез, но Еухор не стал его искать, потому что знал, куда он ушел.

«Мы все вожди!»

Да, но спасет ли он Аланию тем, что положит свою седую голову на плаху хромого Тимура? И сам Кодзыр говорил: «Хромой Тимур не променяет Аланию на непо­корную голову вождя Еухора».

Куда ты ушел, Кодзыр?

Хоть бы детей спасти, чтобы не осталась Алания без будущего!

Мысли его метались в лихорадочной безнадежности. И, как часто бывало в последнее время, ему, точно при­видение, осязаемо представился Тох с исхудалым ли­цом.

«Сынок! — обрадовался Еухор, хотя редко обращал­ся так даже к собственным сыновьям.— Где ты пропа­дал?»

«Я был там, откуда еще никому не удалось возвра­титься».— «А как тебе удалось вырваться оттуда?» — «Так же, как и тебе из Мисра. Ведь и мисрская неволя была не слаще моей!»

Еухора удивляло повторяющееся видение Тоха. Он же погиб! Его искали везде, чтобы похоронить рядом с родным отцом, но не нашли. И вдруг... Вот он стоит пе­ред ним... Видимо, у всех мастеров судьба нарта Сосла­на, побывавшего в царстве духов и возвратившегося на белый свет...

«Мне помогли бежать из неволи боги, сотворенные мисрскими мастерами!» — вымолвил он неуверенно.

«Они помогли бежать и мне...» — послышалось Еухору.

Видение Тоха исчезло, на его месте стоял Мурту. И это уже была явь. Он не спросил Мурту ни о чем, потому что знал, зачем старый воин шел туда, где Тимур моло­тил пленных аланов. «Все равно его ничем не удержать... А я еще подожду мастера... Потом и сам отправлюсь...»

Еухор потерял счет времени. Он не знал, сколько осталось до зимы, сколько дней прошло с тех пор, как ушел Мурту. Опять его зовет кто-то или ему это только

кажется?

Он узнал голос сына Биракана, но мысленно еще раз­говаривал с Тохом. «Знает ли хромой полководец, что он не сможет покорить могучий дух человека? Подумал он, что мысль человека, сотворяющего бардуагов и богов, выше его меча?»

— Вождь! — окликнули его снова.

Еухор обернулся. Биракан стоял перед ним без пан­циря и шлема, на боку болтались пустые ножны и кол­чан, сшитый из бычьей кожи. Вот так же к нему прихо­дили старый Кодзыр и Мурту. Значит, и Биракан кон­чил воевать!

— Нет, ты никуда не пойдешь! — вскрикнул Еухор.
Биракан стоял с поникшей головой и ждал, пока его отец, вождь аланов, справится с нахлынувшей яростью. У него дрожали губы и подбородок.

• Отец, ты должен дождаться Тоха. Хромой требует голову аланского вождя, а в Алании все мужчины рож­даются вождями.

• Нет, твой черед еще не настал!

— Уже настал, отец, а тебе нужно подождать Тоха!
Еухор не прощался, просто погладил ладонью впалые щеки сына. И не звал уходящего, зачем? Если аланский воин ослушается собственной совести, то он перестанет быть воином.

Потому и сам ушел на другой день туда, куда ушли и откуда не потратились Кодзыр, Мурту и его сын Би­ракан...

13

Топор убрали, руки Тоха стиснули наручниками. Он сидел, прислонившись к земле, трепещущая стрела света играла на его лице. Он ослаб, его знобило, будто в жилах вместо крови текла студеная струя воды. «Нет лучшей благодати, чем сон на шелковистом сене! И тепло, и све­жий запах поля кружит голову! Окунуться бы сейчас в стог сена!» — думал в полузабытьи мастер.

К ржавому скрипу дверей он уже привык, но когда рядом плюхнулось что-то мягкое, Тох очнулся. Двери за­крылись мгновенно, было по-прежнему темно, но мастер знал, что так мягко на землю падает тело человека.

Тох подполз к лежащему, осторожно ощупал его ли­цо. «Он еще не остыл, может быть, жив!» — заключил мастер и хотел подтянуть тело к свету, но рука увязла в тепловатой жиже, смешанной с какими-то лохмотьями. «У него отрублена правая рука!»

Тох снял рубашку из домотканой материи, разорвал ее на длинные лоскуты и нащупал рану, из которой клю­чом била кровь.

• Кто ты? — еле смог он выдавить из себя.

• Вождь аланов...— прохрипел умирающий по-алански.

Тох упрямо повторял:

• Я спрашиваю, кто ты?

• Вождь аланов...

Тох повернул лицо умирающего к трепещущей стре­ле света, и темный каменный мешок огласили рыдания мастера:

— Кодзыр!.. Кодзыр!.. Кодзыр!..

Видно, чужое горе сильнее собственной боли. Рыда­ния Тоха прояснили потухшее сознание старого Кодзыра. На лице бывалого воина мелькнула улыбка:

• Тох, сынок, вот ты где!.. А Еухор думает, что тебя уже нет... в живых... Слава всем бардуагам!..

• Как ты попал сюда? — спросил мастер.

• Хромой послал к нам послов... Он требовал голову вождя аланов... А я ему вместо нее подсунул свою!.. Все равно я уже отвоевал и пора отправляться в царство духов...

• А где сам Еухор?

• Он в Дайране точит свой меч...

• Как он тебя отпустил?

• Я ушел сам... Ему нельзя. Тогда уж совсем погиб­нет Алания!

• Головы нашего вождя добивался когда-то и Тохтамыш...

• Э-э-э, лаппу, ты ничего не знаешь, ничего в этой темнице не видишь! Хромой пригнал в долину женщин и детей...

— А разве их спасти твоим приходом?
Кодзыр говорил с закрытыми глазами:

— Он меня спрашивает: «Кто ты?» Я ему: «Вождь аланов». А вождь аланов сидит там, в Дайране, точит свой меч... Вот если бы Еухор узнал о тебе!

Старику становилось все хуже, он бредил.

— Там, в Дайране, людям уже нечего есть, но хромой туда не сунется. Нет смерти нашему роду, слышишь, сы­нок?...— Кодзыр передохнул, облизал пересохшие губы.—
Думал, позор тебе, Кодзыр, если дрогнешь перед зане­сенным топором... Я глядел прямо на жало топора и не моргнул даже... А палач, я видел... у него дрожали руки,
он чуть не промахнулся... Даже у хромца передернулось плоское лицо... Боли совсем не было, только заныло пра­вое плечо. Я неплохо секу левой рукой, но зачем Еухору
однорукий воин!..

— Что с Тохтамышем?

— Тохтамыша и след простыл. Он, наверное, и сейчас бежит без оглядки...

Тох отшатнулся и стал колотить обухом топора же­лезные двери. Но кто его мог услышать? В Алании одни сидели в темницах, другие стонали на кольях, третьих уже успели отправить в мир праотцев...

14

Беда никогда не приходит одна...

Не успел Тох привести в чувство Кодзыра, как в тем­ницу бросили еще одного безрукого. Тох опустился пе­ред трепещущим телом на колени.

— Кто ты и откуда пришел? — шептал он.

Левая живая рука обвила шею мастера, притянула к себе:

— Слава всем бардуагам!.. Кто бы подумал, что встречу здесь сына Цоры!

Тох узнал Мурту — старого соратника своего отца и Еухора. Мурту зажимал левой рукой правое изуродован­ное плечо и без конца приговаривал:

— Зачем ее перевязывать, мне ничуть не больно...

Все кругом превратилось в боль. И бредивший Мур­ту, и притихший Кодзыр, и сам мастер, и обволакиваю­щая их темнота. Мурту неожиданно засмеялся.

— Э-э-э, солнышко мое, по-твоему получается, что кровь, страх и боль — это одно и то же и они все вместе текут в наших жилах? Если так, то Железный хромец наш благодетель, потому что он выжигает из нас всю эту смесь огнем и мечом...

Кажется, он бредил... Как жестока сгустившаяся тем­нота! Может, к той смеси прибавляется еще и темно­та... Где взять луч света или хотя бы глоток воды... Гло­ток, чтобы смочить пересохшие губы Мурту? «Сейчас те­бе станет лучше! — Тох кромсал жарким шепотом тем­ноту.— Я же не жалуюсь, что мне плохо, вот только чуть щиплет эта самая кровь... или страх? А кто там стонет? Из кого еще не успел хромой Тимур выжечь кровь, страх и боль?

— Кодзыр! — окликнул старика мастер.

При упоминании Кодзыра Мурту пришел в себя, про­шептал:

— О, Кодзыр здесь! Он опять опередил меня! Пер­вым сообщит Еухору, что видел тебя, мастер... А Еухор непременно заколет в жертву барана и воздаст хвалу всем бардуагам наших гор!..

Погасла последняя струя света. Холодная тишина гложет душу. Тох не хочет слушать эту тишину и тере­бит молчащих безруких воинов. «Этот безмолвный мрак отшибет мне память, и я даже в мыслях не смогу уви­деть Еухора, вождя аланов...» — шепчет он.

И опять под скрежет засовов втолкнули в темницу скрюченное тело. Это был сын Еухора, Биракан. У ма­стера уже не стало сил прятать горе: он погружался в него, как утопающий в омут, но мысль все же работала отчетливо и неспешно, Тох разыскал среди щепок железный обушок и резец, подошел к гладкой стене каменного мешка, обшарил ее руками. Он стучал по стене деревян­ным молотком, точно забыл о существовании тех, кто в страданиях корчился в углу. Линии резцом он проводил на ощупь. Короткая цепь на руках мешала ему, но тем­нота уже не была помехой. Он ощущал изболевшей ду­шой округлость щита, дугу натянутого лука и напряже­ние тетивы, стремительную гибкость фигуры...

Когда-то Еухор рассказывал ему о слепом ваятеле из древнего Мисра. Увидев высеченного на камне двойника, владыка Мисра сказал: «Клянусь Озирисом, ты видишь кончиками пальцев лучше, чем мои верные придворные своими дальнозоркими глазами!» Владыка не знал, что у слепца была зрячей душа...

...Когда восходящий свет прогнал из каменного меш­ка темноту, притихшие в углу однорукие воины увидели стену, испещренную живыми трепещущими линиями. Впереди стоял высокий широкоплечий алан, за ним тес­нились трое вооруженных мужчин с хмурыми, озабочен­ными лицами. Дальше фигуры уменьшались и сливались друг с другом, но этот колеблющийся хаос живых линий создавал силуэт дружины, напрягшейся в ожидании врага.

Стоявший впереди алан правой рукой сжимал рукоят­ку меча, а левой опирался на щит, поставленный у ног. Рядом, на четвереньках, полз человек с острой клино­образной бородкой и плоским лицом. Алан ждал, пока ползущий встанет на ноги и заговорит с ним языком че­ловека.

• Это же Еухор! — узнал в алане своего вождя Мурту.

• Отец смущен, что перед ним валяется побежден­ный враг...— сказал, приглядевшись, Биракан.

• А кто стоит у него за спиной? — спросил Кодзыр.— Я что-то не узнаю этого воина...

• Это же ты сам, Кодзыр!

• Да, Мурту... но у меня там две руки!

— И у меня две руки!.. Наверное, мастер видит двой­ника таким, каким его рождает мать...

• И меня Тох высек на стене с двумя руками!— ска­зал Биракан.

• Тох уместил на стене всех наших, живых и казненных... Посмотри, конца не видно,— прошептал Мурту.

• Я нижу всех, даже твоего отца, Тох, давно ушед­шего в мир предков... Я узнаю всех... Даже того, кто пол­зает у ног Еухора на четвереньках...

• Тот, кто видел его хоть раз, никогда не забудет убийцу детей и женщин...

Они боялись, что погаснет трепещущий свет и снова наступит темнота, боялись, что не увидят больше своего вождя, высеченного на стене рукой аланского мастера...

Раздался скрип ржавых дверей. На этот раз Тох не услышал предупреждающего резкого крика. Следом за стражей вошел Тимур. Хромая, он приблизился к испещренной линиями стене и уставился на нее.

Тох видел, как скользил его взгляд, следовавший за линиями рисунков. Вот он остановился на человеке, пол­зающем на четвереньках... Тимур оторвал взгляд от сте­ны и встретился с улыбкой мастера. «Он продолжает упорствовать. Я ценю сильных, но не строптивых. Но и сильные, и строптивые хороши, когда они обезглавле­ны!»— подумал хромец. И тут его поразила мысль: «Не­ужели оружие, которым я усмиряю иноземцев, слабее того, которым аланский мастер вырезает своих божков?»

Как ни странно, под испытующим взглядом мастера Тимур смотрел на рисунки так, как этого хотелось их соз­дателю: изумленно, испуганно. На стене извивались не линии, а змеи. Ядовитые змеи! И он смотрел на рисунки глазами человека, стоявшего на четвереньках перед силь­ным врагом. Эти линии — люди, выросшие над ним, как горы, занесли свои мечи над его головой, но почему-то их не опускали. О аллах, неужели для них главное не каз­нить, а щадить поверженного? Они торжествуют, глядя на него. Торжествуют. Даже вон те безрукие мрази, при­тихшие в углу и ждущие своего конца... «Нет на земле ничего неподвластного мне! Они оба умрут здесь! И ма­стер, и его мысль!» Тимур ощутил горячее дыхание алан­ского мастера. Обернулся. Мастер опять полоснул его своей высокомерной улыбкой.

— Я возвращаю тебе твой нож! — прошипел, как змей, хромец и кинул в Тоха выхваченный из складок атласного халата кинжал. Он вонзился над левым со­ском мастера.

Тох покачнулся, по его лицу снова пробежала улыб­ка. С трудом он добрался до стены и сказал вслед ухо­дящему Тимуру:

— Еухор, смотри на спину твоего самого сильного врага. Он не вынес поединка с тобой и ушел, как пес, с поджатым хвостом...

«С поджатым хвостом, хвостом...» — повторило эхо, а безрукие воины молчали. И Алания молчала.

— Еухор, ты просил меня хранить кинжал как зеницу ока!.. Посмотри, разве можно найти хранилище лучше, чем сердце?

И он упал под очертание щита аланского вождя...

38