Исторический опыт социально-педагогической деятельности, запечатлённый в художественных образах

Пуговкина М.А., выступление на педсовете

Исторический опыт социально-педагогической деятельности, запечатлённый в художественных образах

Всякое учение должно быть только ответом на вопрос, возбуждённый жизнью.

Л.Н.Толстой

Сегодня жизнь ставит перед нами вопрос: какими должны быть Школа и Учитель?

Нет, мы не будем искать идеал Учителя, потому что лучший учитель – это жизнь. Мы просто попытаемся осознать: если школа и учитель – это запрос жизни, то каким она (жизнь) хочет их видеть.

Сегодня мы будем работать в соавторстве с великим писателем и учителем Львом Николаевичем Толстым. Его воззрения на жизнь давно привлекают меня и как человека, и как учителя литературы. Скажу больше, поняв особенности его философии, «Этики любви», его отношение к человеку и богу, как бы это ни было противоречиво, я считаю, что он во многом прав.

Но сам Л.Н.Толстой всегда выражал сомнения и опасения, что мысли, которые годами «вырабатывались» в нём и казались ему «истинными», могут оказаться ошибочными. И очень боялся, чтобы «обсуждение столь дорогого и важного для всех предмета, как народное образование не перешло в насмешки, в личности, журнальную полемику». «Надеюсь, - пишет он в письме к Боткину, - что в литературе на поднимется гвалт страшный, и надеюсь, что вследствие такого гвалта не перестану думать и чувствовать то же самое».

Статью «О народном образовании» Толстой задумал осенью 1860 года, когда находился с братом на юге Франции, в Гиере. В марте этого года он писал брату министра народного просвещения Егору Петровичу Ковалевскому: «В деле прогресса России, мне кажется, что, как ни полезны телеграфы, дороги, пароходы, штуцера, литература (со всем своим фондом), театры, Академия художеств и т.д., а всё это преждевременно и напрасно до тех пор, пока из календаря будет видно, что в России, включая всех будто бы учащихся, учится одна сотая всего народонаселения… Насущнейшая потребность русского народа есть народное образование. Образования этого нет. Оно ещё не началось и никогда не начнётся, ежели правительство будет заведовать им. Чтобы народное образование пошло, нужно, чтобы оно было передано в руки общества…».

В этой статье Л.Н.Толстой проводит анализ исторического опыта социально-педагогической деятельности разных стан и эпох. Главный вывод, который делает писатель, – образование во все времена и во всех государствах – принудительное. Учиться ребёнка принуждают родители, государство, история, религия, опыт. А главным «критериумом» обучения, по мнению Толстого, должна стать свобода!

«Проследив ход истории философии педагогики, вы найдёте в ней не критериум образования, но, напротив, общую мысль, бессознательно лежащую в основании всех педагогов, несмотря на их частое между собой разногла­сие, мысль, убеждающую нас в отсутствии этого критериума. Все они, начиная от Платона и до Канта, стремятся к одному — освободить школу от исторических уз, тяго­теющих над нею, хотят угадать то, что нужно человеку, и на этих, белее или менее верно угаданных потребно­стях, строят свою новую школу. Лютер заставляет учить в подлиннике священное писание, а не по комментариям святых отцов. Бэкон заставляет изучать природу из са­мой природы, а не из книг Аристотеля. Руссо хочет учить жизни из самой жизни, как он ее понимает, а не из преж­де бывших опытов. Каждый шаг философии педагогики вперед состоит только в том, чтобы освобождать школу от мысли обучения молодых поколений тому, что старые поколения считали наукою, к мысли обучения тому, что лежит в потребностях молодых поколений. Одна эта об­щая и вместе с тем противоречащая сама себе мысль чув­ствуется во всей истории педагогики,— общая потому, что все требуют большей меры свободы школ, противореча­щая потому, что каждый предписывает законы, основанные на своей теории, и тем самым стесняет свободу». (с.12-13)

В чём жнее должна выражаться свобода школы? В том, что всякое учение должно быть только ответом на вопрос, возбуждённый жизнью.

«…все согласны, что нужно много и много улучшений. Все согласны, что улучшения эти должны основываться на большем удобстве для учеников. Все согласны, что узнать эти удобства можно только изу­чив потребности школьного возраста вообще и потребно­сти каждого сословия в особенности. Что же делается для этого трудного и сложного изучения? В продолжение не­скольких веков каждая школа учреждается на образец другой, учрежденной на образец прежде бывшей, и в каж­дой из этих школ непременным условием поставлена дисциплина, воспрещающая детям говорить, спрашивать, вы­бирать тот или другой предмет учения, — одним словом, приняты все меры для лишения учителя возможности де­лать выводы о потребностях учеников. Принудительное устройство школы исключает возможность всякого прогресса».

«Только когда, опыт будет основанием школы, только тогда, когда каждая школа будет, так сказать, педагогической лаборато­рией, только тогда школа не отстанет от всеобщего про­гресса, и опыт будет в состоянии положить твердые осты­вания для науки образования» (Стр. 18-19, стр. 19).

Рассматривая вопрос народного образования с точки зрения истории, Толстой делает заключение: «…чем дольше мы живём, тем школы становятся не лучше? а хуже,—хуже относительно того уровня образования, до которого достигло общество. Шко­ла есть одна из тех органических частей государства, ко­торая не может быть рассматриваема и оценяема отдель­но, ибо достоинство ее состоит только в большей или меньшей соответственности ее остальным частям государства. Школа хороша только тогда, когда она сознала те основ­ные законы, которыми живет народ».

«…Какое мы имеем историческое право говорить, что наши школы должны быть такие же, какие европейские школы? Мы не имеем еще истории на­родного образования. Вникнув же во всеобщую историю народного образования, мы не только убедимся в том, что нам невозможно устроить на немецкий образец семинарии для учителей, переделать немецкую звуковую методу, французские лицеи и школы специальностей и этими средствами догнать Европу, но мы убедимся, что мы, русские, живем в исключительно счастливых условиях относительно народного образова­ния, что наша школа не должна выходить, как в средневе­ковой Европе, из условий гражданственности, не должна служить известным правительственным или религиозным целям, не должна вырабатываться во мраке отсутствия контроля над ней общественного мнения и отсутствия высшей степени жизненного образования … Для того чтобы заимствовать приемы европейских школ, мы обязаны отличать то, что в них основано на вечных законах разума, и то, что роди­лось только вследствие исторических условий. Общего ра­зумного закона, критериума, оправдывающего насилие, употребляемое школами против народа, — нет, и потому всякое подражание европейской школе в отношении при­нудительности школы будет шаг не вперед, но назад для нашего народа, будет изменой своему призванию.» (24, стр. 25.)

«…но какая должна сложиться школа в России, — нам неизвестно и всегда будет неизвестно, ежели мы не оставим ее вырабатываться свободно и своевременно, то есть сообразно той исторической эпохе, в которой она должна развиться, сообразно своей истории и еще более всеобщей истории».

«Что же нам, русским, делать в настоящую минуту? Сговориться ли всем и взять за основание английский, французский, немецкий или североамериканский взгляд на образование и какой-нибудь из их методов? Или, уг­лубившись в философию и психологию, открыть, что во­обще нужно для развития души человека и для приготов­ления из молодых поколений наилучших людей по нашим понятиям? Или воспользоваться опытом истории — не в смысле подражания тем формам, которые выработала ис­тория, а в смысле уразумения тех законов, которые стра­даниями выработало человечество,— и сказать себе прямо и честно, что мы не знаем и не можем знать того, что нужно будущим поколениям, но что мы чувствуем себя обязанными и хотим изучить эти потребности, не хотим обви­нять в невежестве народ, не принимающий нашего обра­зования, а будем себя обвинять в невежестве и гордости, ежели вздумаем образовать народ по-своему». (Стр. 26)

«Сознаем, наконец, тот закон, который так ясно говорит нам и из истории педагогики, и из истории всего образования, что для того, чтобы образовывающему знать, что хорошо и что дурно, образовывавшейся должен иметь полную власть выразить свое неудовольствие или, по крайней мере, уклониться от того образования, которое по инстинкту не удовлетворяет его, что критериум педагогики есть только один — свобода.

Мы убеждены, что образование есть история и потому не имеет конечной цели. Образование в самом общем смысле, обнимающее и воспитание, по нашему убежде­нию, есть та деятельность человека, которая имеет осно­ванием потребность к равенству и неизменный закон дви­жения вперед образования.» ( стр.27, стр. 28.)

«Деятельность образовывающего, как и образо­вывающегося, имеет одну и ту же цель. Задача науки об­разования есть только изучение условий совпадения этих двух стремлений к одной общей цели, указание на те ус­ловия, которые препятствуют этому совпадению».

Может быть, много цитат, но кто скажет лучше самого Толстого. Несмотря на существующие противоречия, многое из того, что волновало писателя, актуально и до сих пор. Нам необходимо изучать все те условия, которые способствовали совпадению стремлений образовывающего и образовывающегося; нам необходимо опре­делить, что такое есть та свобода, отсутствие которой пре­пятствует совпадению обоих стремлений и которая одна служит для нас критериумом всей науки образования; нам необходимо, шаг за шагом, из бесчисленного количества фактов надвигаться к разрешению вопросов науки образования.

Какие можно сделать выводы из всего вышеприведённого:

• Школа и учителя должны отвечать развитию страны и народной потребности.

• Главный критерий образования – свобода.

• Русская школа не должна копировать европейское образование.

• Деятельность ученика и учителя должно иметь одну цель.

• Задача науки образования есть изучение условий совпадений этих двух стремлений к одной цели.

• Всякое учение должно быть ответом на вопрос, возбуждённый жизнью.

Учителя, которым дети обязаны воспитанием, почтеннее, чем родители: одни дарят нам только жизнь, а другие – добрую жизнь.

Аристотель

Проблемы образования и воспитания – одна из главных тем художественной литературы. Литература есть отражение жизни во всех её проявления, поэтому писатели не обходили вопросы образования стороной. Образ учительства в литературе сложился интересный, разносторонний, реалистичный – каждому времени свой учитель.

Сам Л.Н.Толстой свою повесть «Детство» начинает с главы «Учитель Карл Иванович», в которой создаёт образ домашнего учителя дворянских детей.

«12 августа 18..., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра - Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой - из сахарной бумаги на палке - по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.

"Положим, - думал я, - я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, - прошептал я, - как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает... противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка - какие противные!"»

«Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.

"Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем подумать!"

Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены».

«Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и, еще с щеткой в руке приглаживая мокрые волосы, явился на его зов».

С первых строк мы видим безграничную любовь и заботу старого доброго учителя о своих воспитанниках. Если вы помните, надобность в учителе отпала, так как дети должны были ехать учиться в Москву, между отцом и учителем был конфликт, и Карл Иванович согласился служить без жалования только бы не расставаться с детьми.

Просвещение возвышает одну добродетельную душу.

Д.И.Фонвизин

Домашние учителя века восемнадцатого в комедии Фонвизина «Недоросль» - это не только карикатура на систему образования, это карикатура на общественную систему.

Ц ы ф и р к и н. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся, ну, и то правда, человек на человека не приходит.

П р а в д и н (к Кутейкину). А ты. господин Кутейкин, не из ученых ли?

К у т е й к и н. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: "Такой-то-де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении". На что и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: "Такого-то-де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть, не мечите бисера пред свиниями, да не попрут его ногами".

Варльман – это пародия не только на иностранных учителей-гувернёров, но и на иностранную систему образования, какой подражали, кажется, всегда.

На фоне Вральмана русские учителя Недоросля отличаются, по крайней мере, ответственностью за свой труд, и денег ввиду отсутствия результата брать не хотят, а коллегу-немца осуждают и бьют.

Ц ы ф и р к и н. Сам праздно хлеб ешь и другим ничего делать не даешь; да ты ж еще и рожи не уставишь.

К у т е й к и н. Уста твоя всегда глаголаша гордыню, нечестивый.

Эталоном справедливости и идеалом нравственного чувств становится для Фонвизина Стародум. Именно устами этого героя высказана мечта и надежда автора, воспринявшего идеалы Просвещения.

С т а р о д у м. Так, мой друг; да я желал бы, чтобы при всех науках не забывалась главная цель всех знаний человеческих, благонравие. Верь мне, что наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло. Просвещение возвышает одну добродетельную душу. Я хотел бы, например, чтоб при воспитании сына знатного господина наставник его всякий день разогнул ему Историю и указал ему в ней два места: в одном, как великие люди способствовали благу своего отечества; в другом, как вельможа недостойный, употребивший во зло свою доверенность и силу, с высоты пышной своей знатности низвергся в бездну презрения и поношения.

Восемнадцатый и девятнадцатые века поставили главные проблемы перед системой образования, которые должен был решить век двадцатый. Но новый век вошёл в историю страны как время социальных потрясений – революция, гражданская война, Великая Отечественная война, репрессии, культ личности, холодная война, время застоя и перестройка – где, кажется, совсем не было места проблемам образования. Но советская и русская школы развивались, в жизни и литературе появлялись такие учителя, совершавшие подвиги, о которых писали, увековечивая память о них в книгах и обелисках.

Я ещё приду к своему учителю и буду держать пред ним ответ. Попрошу прощения.

Ч. Айтматов

Ч. Айтматов. «Первый учитель». Двадцатые годы двадцатого века – время становления новых систем политических, общественных, идеологических… но незыблема тяга детей познавать мир, поэтому появляются новые первые учителя.

«Дюйшен учил нас так, как умел, как мог, как казалось ему нужным, что называется по наитию. Но я больше чем убеждена, что его чистосердечный энтузиазм, с которым он взялся за дело, не пропал даром.

Сам того не ведая, он совершил подвиг. Да, это был подвиг, потому что в те дни нам, киргизским детям, нигде не бывавшим за пределами аула, в школе…вдруг открылся новый, неслыханный и невиданный прежде мир».

Воспитывает всё: люди, вещи, явления, но прежде всего и дольше всего – люди. Из них на первом месте – родители и педагоги.

А.С.Макаренко

А.С.Макаренко «Педагогическая поэма». Двадцатые и тридцатые годы требовали от учителей силы и мужества не только духовных, но и физических. Наверное, трудно сегодня принять такую тактику воспитания, но если это делается для осознания воспитанников людьми, то «чистота педагогических рук - дело второстепенное в сравнении со стоящей перед педагогом задачей».

«В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз.

Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я, вероятно, еще бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал:

- Простите, Антон Семенович...

В области дисциплины случай с Задоровым был поворотным пунктом. Нужно правду сказать, я не мучился угрызениями совести. Да, я избил воспитанника. Я пережил всю педагогическую несуразность, всю юридическую незаконность этого случая, но в то же время я видел, что чистота моих педагогических рук - дело второстепенное в сравнении со стоящей передо мной задачей. Я твердо решил, что буду диктатором, если другим методом не овладею.

Екатерина Григорьевна несколько дней хмурила брови и разговаривала со мной официально-приветливо. Только дней через пять она меня спросила, улыбнувшись серьезно:

- Ну, как вы себя чувствуете?

- Все равно. Прекрасно себя чувствую.

- А вы знаете, что в этой истории самое печальное?

- Самое печальное?

- Да. Самое неприятное то, что ведь ребята о вашем подвиге рассказывают с упоением. Они в вас даже готовы влюбиться, и первый Задоров. Что это такое? Я не понимаю. Что это, привычка к рабству?

Я подумал немного и сказал Екатерине Григорьевне:

- Нет, тут не в рабстве дело. Тут как-то иначе. Вы проанализируйте хорошенько: ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие. Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв. Они же прекрасно понимают, что я мог бы и не бить, мог бы возвратить Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить им много важных неприятностей. Но я этого не делаю, я пошел на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок. А колония им, очевидно, все-таки нужна. Тут сложнее. Кроме того, они видят, что мы много работаем для них. Все-таки они люди. Это важное обстоятельство».

Василь Быков «Обелиск». В сороковые годы на оккупированных территориях нашей страны решались вопросы не столько образования и воспитания, сколько борьба за души детей – подрастающего поколения.

Возможно, кто-нибудь из скептически настроенных читателей повести спросит: а собственно, был ли подвиг? Ведь учитель Мороз за войну не убил ни одного фашиста. Это во-первых. Кроме того, он работал при оккупантах, учил, как и до войны, ребят в школе. Несправедливость подобного сомнения очевидна. Ведь учитель явился к гитлеровцам, когда те арестовали его пятерых учеников и потребовали прихода его, Мороза. В этом и есть подвиг. Правда, в самой повести автор не дает однозначного "да-нет" на этот вопрос. Он просто вводит две полемические позиции: Ксендзова и Ткачука.

Ксендзов как раз убежден, что подвига не было, что учитель Мороз не герой и, значит, зря его ученик Павел Миклашевич, чудом спасшийся в те дни арестов и казней, чуть ли не всю оставшуюся жизнь потратил на то, чтобы имя Мороза было запечатлено на обелиске над именами пятерых погибших учеников. Спор Ксендзова и бывшего партизанского комиссара Ткачука разгорелся в день похорон Миклашевича, который, как и Мороз, учительствовал в сельской школе и уже одним этим доказал свою верность памяти Алеся Ивановича.

У таких, как Ксендзов, есть достаточно рассудочных доводов против Мороза: ведь тот сам, оказывается, ходил в немецкую комендатуру и добился, чтобы открыли школу. Но комиссар Ткачук знает большее: он проник в нравственную сторону поступка Мороза. "Не будем учить мы, будут оболванивать они" - вот принцип, который ясен учителю, который понятен и Ткачуку, присланному из партизанского отряда, чтобы выслушать объяснения Мороза. Оба они познали истину: борьба за души подростков продолжается и во время оккупации.

Борьбу эту учитель Мороз вел до самого последнего своего часа. Несомненно, он понимал, что обещание фашистов освободить ребят, устроивших диверсию на дороге, если явится их учитель, - ложь, фарисейство. Но не сомневался он и в другом: если не явится, враги-изуверы используют этот факт против него, дискредитируют все то, чему он учил детей.

И он пошел на верную смерть. Знал, что казнят всех - и его и ребят. И такой была нравственная сила его подвига, что Павлик Миклашевич, единственный уцелевший из этих ребят, пронес идеи своего учителя через все жизненные испытания. Став учителем, он передал морозовскую "закваску" своим ученикам, и Ткачук, узнав, что один из них, Витька, помог поймать недавно бандита, удовлетворенно заметил: "Я так и знал. Миклашевич умел учить. Еще та закваска, сразу видать".

Странно: почему мы так же, как и перед родителями, всякий раз чувствуем свою вину перед учителями? И не за то вовсе, что было в школе, нет, а за то, что сталось с нами после.

В.Г.Распутин

В. Распутин «Уроки французского».

Послевоенное время. Сибирь. В трудный момент становления личности рядом с маленьким героем была молодая учительница французского языка.

«Наверное, уже можно было прекратить эти занятия на дому, самое главное я усвоил, язык мой отмяк и зашевелился, остальное со временем добавилось бы на школьных уроках. Впереди годы да годы. Что я потом стану делать, если от начала до конца выучу все одним разом? Но я не решался сказать об этом Лидии Михайловне, а она, видимо, вовсе не считала нашу программу выполненной, и я продолжал тянуть свою французскую лямку. Впрочем, лямку ли? Как-то невольно и незаметно, сам того не ожидая, я почувствовал вкус к языку и в свободные минуты без всякого понукания лез в словарик, заглядывал в дальние в учебнике тексты. Наказание превращалось в удовольствие. Меня еще подстегивало самолюбие: не получалось - получится, и получится - не хуже, чем у самых лучших. Из другого я теста, что ли? Если бы еще не надо было ходить к Лидии Михайловне... Я бы сам, сам...»

Ещё много книг будет написано об учителях и их учениках. Пройдут годы, столетия, сменятся поколения, а учителя будут продолжать ставить перед собой вопросы: как и чему надо учить…

Вчитайтесь в произведения великих писателей, всмотритесь в образы их учителей, вдумайтесь в каждое слово… У каждого времени свои учителя, но непоколебимы ценности педагогики, если их сохраняют и развивают неравнодушные к детям и жизни люди.

Литература

Л.Н.Толстой «О народном образовании»

Л.Н.Толстой «Детство»

Д.И.Фонвизин «Недоросль»

В.Распутин «Уроки французского»

В. Быков «Обелиск»

А.С.Макаренко «Педагогическая поэма»

Ч. Айтматов. «Первый учитель»