Кривонос В.Ш. Статья "Ещё раз о "фантастическом окончании" "Шинели" Гоголя"

В предлагаемых полемических заметках нас прежде всего будет интересовать вопрос о соотношении в гоголевской повести «фантастического окончания» и «бедной истории». Парадоксальный характер этого соотношения, разрушающий презумпцию реальности происходящего¹, намеренно подчеркивается рассказчиком, но никак им не объясняется: «Но так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание»². В результате остается неясным, почему все же «так случилось», но намеченная было сюжетная интрига подменяется в приведенном высказывании интригой стилистической³, что позволяет оставить событийную аномалию без всякого обоснования.

Вспомним, однако, что рассказчик вот так же фаталистически мотивирует происхождение имени героя, предваряя и завершая сцену выбора имени ссылками на неизбежность случившегося, подкрепленными аргументом матушки к судьбе («видно, его такая судьба»): «сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени» (III, 142); «это случилось совершенно по необходимости и другого имени дать было никак невозможно» (III, 143). Между тем сцена эта, выявляя предопределенность имени героя его судьбой, принципиально значима и для понимания неожиданного эпилога, неотвратимость которого имеет непосредственное отношение к проявлению все той же судьбы, действующей с такой же неумолимостью, но теперь уже самым фантастическим образом.

Б.М. Эйхенбаум, не согласившись с уверениями и эстетическими впечатлениями рассказчика, пришел к выводу, что окончание «нисколько не фантастичнее» всей повести⁴. С.Г. Бочаров этот вывод сочувственно поддержал⁵, а Ю.В. Манн оспорил, посчитав, что он «несколько преувеличен», поскольку в финале «фантастика, по крайней мере, усилена»⁶. Впрочем, вывод этот столь же парадоксален, что и соотношение «фантастического окончания» и «бедной истории», поскольку разрушает презумпцию фантастичности только и именно эпилога, на которой не случайно ведь настаивает рассказчик, пораженный неожиданным и логически необъяснимым поворотом событий: «Но кто бы мог вообразить, что здесь еще не всё об Акакии Акакиевиче, что суждено ему прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за непримеченную никем жизнь?» (III, 169).

Это посмертное существование и порождает фантастичность эпилога, у которого если и есть нечто общее с «бедной историей», так это здесь и там обнаруживающее себя гротескное сознание рассказчика, соединяющего завершенную как будто историю (потому и «бедную», что не выпадающую из границ бытовой достоверности) и ее окончание («фантастическое» потому, что происходящее здесь отличается сугубой невероятностью: неожиданность не только и даже не столько в том, что герой прожил несколько дней после смерти, но в том, что прожил он их шумно) в соответствии с непредсказуемой логикой («так случилось») гротескного мира.

Но этой именно логике и следует рассказчик, когда он, описывая сцену выбора имени, а затем и похождения «мертвеца в виде чиновника» (III, 169), так все запутывает своими речевыми ходами, что исследователи, не поверившие рассказчику на слово или понявшие его слишком буквально, стали истолковывать «фантастическое окончание» в духе «бедной истории», а «бедную историю» – в духе «фантастического окончания». Если в первом случае эпилогу отказывают в фантастичности и приписывают исключительно моралистическое значение⁷, то во втором обстоятельства рождения героя подвергают такой демонической обработке, для которой даже «фантастическое окончание» не дает достаточных оснований.

Так, М. Вайскопф, пытаясь убедить, что Акакий Акакиевич рождается от «мертвых родителей», и отмечая отступления от «канона» и от «реальной традиции» при описании крещения героя, приходит к заключению: «Псевдокрещение («черная месса») выглядит как бы совокупным указанием и на фиктивность, и на демоничность показанного мира»⁸.

Известно, что Гоголь, изображая те или иные обряды, обычно и не стремился к фактически точному их воспроизведению, преследуя собственно художественные задачи⁹. Допущены им определенные несоответствия ритуалу крещения и в сцене выбора имени. Но значит ли это, что в «Шинели» действительно кощунственно пародируется крещальное таинство и что все происходящее на будто изображенной здесь «черной мессе», т.е. «в самом гнезде дьявольщины»¹⁰, соответствует указаниям М. Вайскопфа на фиксируемые им свойства гоголевского мира?

Ю.В. Манн писал об иронической проблематичности как ведущем мотиве эпилога, связывая этот мотив с трудностями идентификации чиновника-мертвеца с Акакием Акакиевичем¹¹. Подобная проблематичность характеризует и сцену выбора имени, однако выражена она здесь не сюжетно-нарративными, как в рассказе о мертвеце, но исключительно стилистическими средствами. И создают эту проблематичность не слухи и не свидетельства очевидцев, передаваемые рассказчиком, а сознание и речь самого рассказчика, вспоминающего, когда и как именно происходило имянаречение героя: «…родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка» (III, 142).

Глагол «расположилась», т.е. ‘возымела намерение’ или ‘собралась сделать что-либо’¹², указывает, что между рождением и крещением прошло, как это и положено, какое-то время. В черновой редакции, где Акакий Акакиевич рождается «против ночи на 4 февраля зимою в самое дурное время», временной промежуток между рождением и крещением действительно сжат до предела: «тотчас же приказала позвать священника, чтобы окрестить ребенка» (III, 452). В основном тексте, где рождение героя сдвинуто почти к самому празднику Благовещения, т.е. к 25 марта по ст. ст., отмечаемому и как начало весны¹³, границы обозначенного промежутка расширены, хотя точно и не определены¹⁴.

Появившийся в основном тексте оборот «как следует» означает, что крещальное таинство совершается в соответствии с установленным ритуалом, требующим присутствия священника, что подтверждается примером из черновой редакцией. Приведем также отброшенный писателем вариант: «послала, как следует, за приходским священником, чтобы окрестить ребенка» (III, 522). Конкретизация «послала, как следует, за приходским священником» показалась Гоголю, видно, избыточной, поэтому в основном тексте и осталось только выражение «как следует», понятное читателям-современникам и без дополнительных разъяснений.

Кстати, когда рассказчик далее уточняет, что «по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семеновна Белобрюшкова» (III, 142), то из описания видно, что крестные родители, обладающие, как и требуется, самыми высокими качествами, находятся по правую руку не от матушки, но от священника, хоть прямо и не названного.

Что касается «безличных конструкций», появившихся в основном тексте «вместо священника»¹⁵, то подобные неопределенно-личные конструкции используются и в черновой редакции, где священник упомянут («Его тут же окрестили» – III, 452; ср. в варианте, где священник также назван в тексте: «Ребенка тут же окрестили» – III, 523), употребляются они в повести и в других ситуациях, когда, например, рассказывается о грабеже шинели («Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом…» – III, 161) или о смерти героя («Акакия Акакиевича свезли и похоронили. Таким образом узнали в департаменте о смерти Акакия Акакиевича…» – III, 169), нигде не свидетельствуя об отсутствии субъекта действия, но указывая лишь на «неопределенность лица», не представленного в качестве «индивидуальности»¹⁶.

Говоря о матушке, которая во время крещения «еще лежала на кровати против дверей», надо иметь в виду, что рассказчик, называющий ее «покойницей», описывает события, отнесенные к далекому уже прошлому, почему он и сетует на память. Так, в повести Акакию Акакиевичу «забралось уже за пятьдесят лет» (III, 167). Стало быть, матушка является «покойницей» только в речи рассказчика, совпадающей с действительностью рассказывания¹⁷, но не в той действительности, где происходит обряд крещения¹⁸. Именно сдвиг времен (настоящего, прошлого и давнопрошедшего) в сознании рассказчика и порождает номинативную путаницу в его речи: «Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика Хоздазада. «Нет, подумала покойница, имена-то всё такие.» Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий. «Вот это наказание», проговорила старуха: «какие всё имена, я право никогда не слыхивала таких»« (III, 142). Фраза эта вмещает в себя долгую жизнь матушки, успевшей сначала родить, а затем состариться и после умереть, но присутствующей в памяти рассказчика одновременно в качестве «родильницы», «старухи» и «покойницы».

Кстати, то, что матушка «лежала на кровати против дверей», еще не основание идентифицировать ее как «покойницу»: лежать «против дверей», как полагает М. Вайскопф, «несомненно значит лежать лицом к ним, т.е. к дверям – ногами; следовательно, так, как по обычаю укладывают покойников…»¹⁹. Однако матушка, как следует из нарисованной рассказчиком картины, на самом деле лежала не ногами к дверям (что само по себе вовсе не удостоверяет факт смерти «родильницы»), а прямо перед дверями, т.е. на противоположной от них стороне²⁰.

Не является покойником и отец рассказчика: ««Ну, уж я вижу», сказала старуха: «что, видно, его такая судьба. Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий.»« (III, 142). «Отец был» – это переданные рассказчиком слова «старухи», ее прямая речь, т.е. для «старухи», в которую со временем превратилась матушка, отец, может, уже и «был» (в смысле ‘умер’), но для «родильницы», выбирающей имя ребенку, он существует в одном значимом для нее смысле: как носитель имени Акакий. Словом, отец, который «был Акакий», на деле такой же чисто стилистический покойник, что и сама «покойница матушка».

М. Вайскопф, однако, приведя пару примеров из драматических произведений Гоголя, где в речи персонажей фигурирует слово «покойница», настаивает, что в «Шинели» «покойница» и «старуха» «не стилистическая причуда, а прозрачный намек на существо дела. Если вспомнить вдобавок, что в качестве покойника упомянут и отец героя (его «отец был Акакий»), то подоплека изображенного мира станет достаточно ясной: Акакий Акакиевич, произведенный на свет этой нежитью, – мертворожденный»²¹.

Между тем в действительности героев, где ребенку выбирают имя, и матушка, и отец, и новорожденный – все они безусловно живы. И как отец с матушкой не являются, конечно, «нежитью» (т.е. даже не мертвецами, но «особым разрядом духов», типа домового или лешего: «нежить не живет и не умирает»²²), так не является «мертворожденным» бедный Акакий Акакиевич, и при жизни настрадавшийся от разного рода шуток. У слова «мертворожденный» (применительно к ребенку) есть лишь одно значение: рожденный мертвым²³, тогда как Акакий Акакиевич поведением своим свидетельствует, что очень даже жив: «Ребенка окрестили; при чем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто предчувствовал, что будет титулярный советник» (III, 142)²⁴.

Если тривиальная трактовка эпилога обычно замыкается в тематических границах морального «возмездия» (объектом которого, по воле интерпретаторов, все чаще оказывается сам Акакий Акакиевич²⁵), то прочтение М. Вайскопфом сцены выбора имени приводит затем к такому истолкованию «фантастического окончания», когда демонизация героя представляется столь самоочевидной, что требует лишь констатации, а не доказательств.

Обращаясь к финалу, где Башмачкин возникает в «облике блуждающего «мертвеца»», М. Вайскопф поясняет: «Кавычки здесь – не эмоциональный штрих, а просто напоминание о заведомой условности его кончины, дискредитированной тем соображением, что герой изначально был мертвецом и действовал в столь же мертвом мире»²⁶. Так и последующее именование героя «полудемоническим покойником, восставшим из могилы», чтобы восстановить «справедливость»²⁷, призвано, видно, напомнить, что герой был не просто «мертвецом», но частью показанного в повести демонического (или все же «полудемонического»?) мира: «Генеральская шинель, пришедшаяся Башмачкину «совершенно по плечам», как бы согревает его в загробном холоде, соединяя души теплом родства – хотя, так сказать, и навязанного генералу»²⁸.

Скорее, однако, можно говорить о навязанном гоголевскому тексту прочтении, о чтении, так сказать, поверх стилистики и поэтики, т.е. «более или менее мимо произведения, каким оно нам дано»²⁹. И то сказать: откуда это у «мертворожденного» душа – и где это в повести сказано, что генеральская шинель «как бы согревает» этого весьма проблематичного мертвеца, предстающего таковым исключительно в сфере слухов: «По Петербургу разнеслись вдруг слухи…» (III, 169).

На деле эпилог, «разработанный в манере завуалированной, неявной фантастики»³⁰, лишь усиливает впечатление проблематичности, окрашивающей и сцену выбора имени, но именно здесь, в эпилоге, приобретающей особую роль и особый смысл. Выясняется, что судьба Акакия Акакиевича все же не тождественна судьбе его отца, о котором только и известно, что он «был Акакий», тогда как унаследовавшему его имя сыну довелось «прожить шумно после своей смерти» и воплотиться если не в облике чиновника-мертвеца, с которым его так и не удается точно идентифицировать, то в образе героя молвы, оставившего по себе память в городском фольклоре.

1^ См. о функциях парадокса: Успенский В.А. Что такое парадокс? // Finitis duodecim lustris: Сб. статей к 60-летию проф. Ю.М. Лотмана. Таллин, 1982. С. 159-162.

2^ Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. III. М.; Л., 1938. С. 169. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома римскими и страниц арабскими цифрами.

3^ Именно стилистическая интрига и образует текст «Шинели» (Бочаров С.Г. О стиле Гоголя // Теория литературных стилей: Типология стилевого развития Нового времени. М., 1976. С. 433). См. о значении у Гоголя «стилистической обработки» различных компонентов текста, вне которой они «просто не существуют и ничего нам не говорят»: Манн Ю.В. Диалектика художественного образа. М., 1987. С. 264.

4^ Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969. С. 325.

5^ Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 127.

6^ Манн Ю.В. Диалектика художественного образа. С. 79.

7^ См. полемику с тенденцией редуцировать содержание «Шинели» «до определенной нравственной апофегмы»: Манн Ю. Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя, или «Сильные кризисы, чувствуемые целою массою» // Вопросы литературы. 2002. № 4. С. 192–196.

8^ Вайскопф М. Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст. 2-е изд., испр. и расшир. М., 431–432.

9^ См., например: Левкиевская Е.Е. «Белая свитка» и «красная свитка» в «Сорочинской ярмарке» Н.В. Гоголя // Признаковое пространство культуры. М., 2002. С. 400–402.

10^ Флоренский П.А. Столп и утверждение Истины. Т. 1 (I). М., 1990. С. 168.

11^ Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 460.

12^ Словарь русского языка. В 4 т. 2-е изд., испр. и доп. М., 1984. Т. III. С. 655.

13^ См.: Толстая С.М. Благовещение // Славянская мифология: Энциклопедический словарь. 2-е изд., испр. и доп. М., 2002. С. 40–41.

14^ Таким образом мнение, что крещение героя «следует незамедлительно за его рождением, тогда как, согласно обычаю, должно пройти хотя бы несколько дней» (Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 431), противоречит тексту «Шинели».

15^ Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 431.

16^ Еремина Л.И. О языке художественной прозы Н.В. Гоголя: Искусство повествования. М., 1987. С. 45.

17^ Нам уже приходилось отмечать, что словоупотребление рассказчика подразумевает несовпадение событийного времени и времени рассказывания: Кривонос В. Загадка эпилога «Шинели» Гоголя // Литература. 2002. № 9. С. 9 (статья, к сожалению, напечатана с рядом купюр, что исказило логику анализа). Напомним один из приводимых нами примеров: «мы с дочкою покойницей, пощипывали лён да поджидали сожителя ее из Питера» (Лажечников И.И. Ледяной дом. М., 1993. С. 99). Ясно, что в той действительности, где происходят описываемые события, «дочка» вовсе не является «покойницей».

18^ См. замечания о внеположных друг другу действительности героя и действительности повествователя: Федоров В.В. О природе поэтической реальности. С. 83.

19^ Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 430.

20^ См. о значении предлогов «против» и «напротив»: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. М., 1994 (репринт издания 1903-1909 гг.). Т. 2. Кол. 1187; Т. 3. Кол. 1359; Словарь русского языка. В 4 т. Т. II. С. 384; Т. III. С. 532.

21^ Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 430.

22^ Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4 т. Т. 2. Кол. 1347. Ср.: Словарь русского языка. В 4 т. Т. II. С. 443; Власова М. Новая абевега русских суеверий. СПб., 1995. С. 251.

23^ Словарь русского языка. В 4 т. Т. II. С. 255.

24^ Кстати, в сцене выбора имени не упомянута и купель, но из текста понятно, что ребенок заплакал как раз тогда, когда его окунали в купели.

25^ См.: Манн Ю. Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя… С. 194–195.

26^ Вайскопф М. Сюжет Гоголя. С. 475.

27^ Там же. С. 476.

28^ Там же. С. 479.

29^ Бочаров С.Г. Сюжет Гоголя. С. 596.

30^ Манн Ю. Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя… С. 195.