Литературная гостиная "Униженные и оскорбленные" к юбилею Ф.М. Достоевского

Сценарий литературной гостиной, посвященной юбилею Ф.М. Достоевского

Голос за кулисами:

Музыка для фона

современная классика для выхода героев и автора

Человек есть тайна. Её надо разгадать, и ежели

будешь её разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял

время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком.

Герои выходят на сцену

Фон для ведущих (сопровождает всегда слова ведущих)

ВАДИМ:

Добрый день, дорогие гости! Сегодня мы станем свидетелями одной истории, истории непростой - истории жизни великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского, чья биография полна интересных моментов, которые стали основой многих статей, книг и кинофильмов.

НАСТЯ:

Восход и закат Достоевского как писателя были благоприятными, к нему было приковано всеобщее внимание, но период разгара его деятельности был полон внешних и внутренних страданий, нужды, болезни и несправедливости критики. Улыбнувшись и даже вскружив ему голову блестящим успехом, судьба повела его потом тяжким и тернистым путём, сначала на Семёновский плац, заставив пережить муки ожидания смертной казни, потом в сибирскую каторгу и оренбургские линейные батальоны.

ВАДИМ: Федор Михайлович Достоевский был вторым ребенком в большой семье. Пожалованный дворянством отставной штаб-лекарь Михаил Достоевский внушал своим детям: "Со смертью моей вы останетесь нищими и должны быть готовы сами пробивать себе дорогу". Но они об этом не задумывались, рыбачили, купались, играли в дикарей, в лошадки…

 НАСТЯ:

Но вскоре в беззаботное детство одна за другой ворвались трагедии: смерть матери, дуэль кумира семьи Пушкина, убийство отца… Он успел лишь определить сыновей в Петербургское военно-инженерное училище. По окончании его Федор попал в инженерный департамент, и на его практическую работу Николай I наложил резолюцию: "Какой дурак это чертил?

ВАДИМ:

"Скверную кличку дал мне государь, а известно, иные клички держатся до могилы…"

НАСТЯ:

Достоевский ушел в отставку, хлебнул полуголодной жизни обитателей чердаков и взялся за перо. «Так в январе 1844 Достоевский закончил перевод повести "Евгения Гранде" Бальзака, это стал первой опубликованной литературной работой Достоевского».

ВАДИМ:

 В это же время он работает над повестью «Бедные люди», которую Григорович отнёс к Некрасову. Чтение рукописи привело их в восторг и вызвало у сдержанного Некрасова слёзы. С известием об этом впечатлении самым ранним утром поспешили они к автору, а затем к знаменитому русскому критику Белинскому. Некрасов вскричал: «Белинский! - новый Гоголь народился!» «Эк, у вас Гоголи – как грибы растут», - недоверчиво отвечает Белинский, «Однако взял рукопись, а вечером пришёл сказать, что восхищён этим произведением и непременно желает видеть молодого автора…»

НАСТЯ:

Белинский, как вспоминал в 1877 г. Достоевский, «заговорил пламенно, с горящими глазами: "Да вы понимаете ль сами-то, что написали! … - Вы до самой сути дела дотронулись…? Не может быть, чтобы вы, в ваши двадцать лет, уже это понимали. … Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным, и будете великим писателем!». Достоевский уходит от Белинского «в упоении»: «Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом».

ВАДИМ:

«Бедные люди» - роман в письмах. Сам автор говорил о произведении так: «Глубоко разорвала мне сердце их грустная история».  Достоевский рассказывает историю любви нищего стареющего титулярного советника, честного и чистого, к оскорбленной и несчастной девушке-сироте. Главный герой Макар Девушкин душевно чуток и благороден. Он бедный человек, но Человек. Это маленький человек в социальном смысле, но отнюдь не в нравственном. И письма, которые дышат искренней большой любовью, самоотверженностью, чувством человеческого достоинства - яркое тому подтверждение.

НАСТЯ:

После « Бедных людей» Достоевский напишет своему брату Михаилу: «Все меня воспринимают как чудо».

Сцена "Бедные люди"

Чтение писем.

(Герои сидят в разных углах сцены за столами, пишут письма. На столах - свечи, письма)

Каждое письмо делится на части и читается поочередно героями по частям, что воспринимается как диалог.( письма от 4-5 августа)

Любезный Макар Алексеевич!

Ради бога, Макар Алексеевич, как только можно скорее займите сколько-нибудь денег; я бы ни за что не попросила у вас помощи в теперешних обстоятельствах, но если бы вы знали, каково мое положение! В этой квартире нам никак нельзя оставаться. У меня случились ужаснейшие неприятности, и если бы вы знали, в каком я теперь расстройстве и волнении! Вообразите, друг мой: сегодня утром входит к нам человек незнакомый, пожилых лет, почти старик, с орденами. Я изумилась, не понимая, чего ему нужно у нас? Федора вышла в это время в лавочку. Он стал меня расспрашивать, как я живу и что делаю, и, не дождавшись ответа, объявил мне, что он дядя того офицера; что он очень сердит на племянника за его дурное поведение и за то, что он ославил нас на весь дом; сказал, что племянник это мальчишка и ветрогон и что он готов взять меня под свою защиту; не советовал мне слушать молодых людей, прибавил, что он соболезнует обо мне, как отец, что он питает ко мне отеческие чувства и готов мне во всем помогать. Я вся краснела, не знала что и подумать, но не спешила благодарить. Он взял меня насильно за руку, потрепал меня по щеке, сказал, что я прехорошенькая и что он чрезвычайно доволен тем, что у меня есть на щеках ямочки (бог знает, что он говорил!), и, наконец, хотел меня поцеловать, говоря, что он уже старик (он был такой гадкий!). Тут вошла Федора. Он немного смутился и опять заговорил, что чувствует ко мне уважение за мою скромность и благонравие и что очень желает, чтобы я его не чуждалась. Потом отозвал в сторону Федору и под каким-то странным предлогом хотел дать ей сколько-то денег. Федора, разумеется, не взяла. Наконец он собрался домой, повторил еще раз все свои уверения, сказал, что еще раз ко мне приедет и привезет мне сережки (кажется, он сам был очень смущен); советовал мне переменить квартиру и рекомендовал мне одну прекрасную квартиру, которая у него на примете и которая мне ничего не будет стоить; сказал, что он очень полюбил меня, затем что я честная и благоразумная девушка, советовал остерегаться развратной молодежи и, наконец, объявил, что знает Анну Федоровну и что Анна Федоровна поручила ему сказать мне, что она сама навестит меня. Тут я всё поняла. Я не знаю, что со мною сталось; в первый раз в жизни я испытывала такое положение; я из себя вышла; я застыдила его совсем. Федора помогла мне и почти выгнала его из квартиры. Мы решили, что это всё дело Анны Федоровны: иначе с какой стороны ему знать о нас?

Теперь я к вам обращаюсь, Макар Алексеевич, и молю вас о помощи. Не оставляйте меня, ради бога, в таком положении! Займите, пожалуйста, хоть сколько-нибудь достаньте денег, нам не на что съехать с квартиры, а оставаться здесь никак нельзя более: так и Федора советует. Нам нужно по крайней мере рублей двадцать пять; я вам эти деньги отдам; я их заработаю; Федора мне на днях еще работы достанет, так что если вас будут останавливать большие проценты, то вы не смотрите на них и согласитесь на всё. Я вам всё отдам, только, ради бога, не оставьте меня помощию. Мне многого стоит беспокоить вас теперь, когда вы в таких обстоятельствах, но на вас одного вся надежда моя! Прощайте, Макар Алексеевич, подумайте обо мне, и дай вам бог успеха!

В. Д.

Августа 4.

Голубчик мой, Варвара Алексеевна!

Вот эти-то все удары неожиданные и потрясают меня! Вот такие-то бедствия страшные и убивают дух мой! Кроме того, что сброд этих лизоблюдников разных и старикашек негодных вас, моего ангельчика, на болезненный одр свести хочет, кроме этого всего — они и меня, лизоблюды-то эти, извести хотят. И изведут, клятву кладу, что изведут! Ведь вот и теперь скорее умереть готов, чем вам не помочь! Не помоги я вам, так уж тут смерть моя, Варенька, тут уж чистая, настоящая смерть, а помоги, так вы тогда у меня улетите, как пташка из гнездышка, которую совы-то эти, хищные птицы заклевать собрались. Вот это-то меня и мучает, маточка. Да и вы-то, Варенька, вы-то какие жестокие! Как же вы это? Вас мучают, вас обижают, вы, птенчик мой, страдаете, да еще горюете, что меня беспокоить нужно, да еще обещаетесь долг заработать, то есть, по правде сказать, убиваться будете с вашим здоровьем слабеньким, чтоб меня к сроку выручить. Да ведь вы, Варенька, только подумайте, о чем вы толкуете! Да зачем же вам шить, зачем же работать, головку свою бедную заботою мучить, ваши глазки хорошенькие портить и здоровье свое убивать? Ах, Варенька, Варенька, видите ли, голубчик мой, я никуда не гожусь, и сам знаю, что никуда не гожусь, но я сделаю так, что буду годиться! Я всё превозмогу, я сам работы посторонней достану, переписывать буду разные бумаги разным литераторам, пойду к ним, сам пойду, навяжусь на работу; потому что ведь они, маточка, ищут хороших писцов, я это знаю, что ищут, а вам себя изнурять не дам; пагубного такого намерения не дам вам исполнить. Я, ангельчик мой, непременно займу, и скорее умру, чем не займу. И пишете, голубушка вы моя, чтобы я проценту не испугался большого, — и не испугаюсь, маточка, не испугаюсь, ничего теперь не испугаюсь. Я, маточка, попрошу сорок рублей ассигнациями; ведь не много, Варенька, как вы думаете? Можно ли сорок-то рублей мне с первого слова поверить? то есть, я хочу сказать, считаете ли вы меня способным внушить с первого взгляда вероятие и доверенность? По физиономии-то, по первому взгляду, можно ли судить обо мне благоприятным образом? Вы припомните, ангельчик, способен ли я ко внушению-то? Как вы там от себя полагаете? Знаете ли, страх такой чувствуется, — болезненно, истинно сказать болезненно! Из сорока рублей двадцать пять отлагаю на вас, Варенька; два целковых хозяйке, а остальное назначено для собственной траты. Видите ли, хозяйке-то следовало бы дать и побольше, даже необходимо; но вы сообразите всё дело, маточка, перечтите-ка все мои нужды, так и увидите, что уж никак нельзя более дать, следовательно, нечего и говорить об этом, да и упоминать не нужно. На рубль серебром куплю сапоги; я уж и не знаю, способен ли я буду в старых-то завтра в должность явиться. Платочек шейный тоже был бы необходим, ибо старому скоро год минет; но так как вы мне из старого фартучка вашего не только платок, но и манишку выкроить обещались, то я о платке и думать больше не буду. Так вот, сапоги и платок есть. Теперь пуговки, дружок мой! Ведь вы согласитесь, крошечка моя, что мне без пуговок быть нельзя; а у меня чуть ли не половина борта обсыпалась! Я трепещу, когда подумаю, что его превосходительство могут такой беспорядок заметить да скажут — да что скажут! Я, маточка, и не услышу, что скажут; ибо умру, умру, на месте умру, так-таки возьму да и умру от стыда, от мысли одной! Ох, маточка! Да вот еще останется от всех необходимостей трехрублевик; так вот это на жизнь и на полфунтика табачку; потому что, ангельчик мой, я без табаку-то жить не могу, а уж вот девятый день трубки в рот не брал. Я бы, по совести говоря, купил бы, да и вам ничего не сказал, да совестно. Вот у вас там беда, вы последнего лишаетесь, а я здесь разными удовольствиями наслаждаюсь; так вот для того и говорю вам всё это, чтобы угрызения совести не мучили. Я вам откровенно признаюсь, Варенька, я теперь в крайне бедственном положении, то есть решительно ничего подобного никогда со мной не бывало. Хозяйка презирает меня, уважения ни от кого нет никакого; недостатки страшнейшие, долги; а в должности, где от своего брата чиновника и прежде мне не было масленицы, — теперь, маточка, и говорить нечего. Я скрываю, я тщательно от всех всё скрываю, и сам скрываюсь, и в должность-то я вхожу когда, так бочком-бочком, сторонюсь от всех. Ведь. это вам только признаться достает у меня силы душевной... А ну, как не даст! Ну, нет, лучше, Варенька, и не думать об этом и такими мыслями заранее не убивать души своей. К тому и пишу это, чтобы предостеречь вас, чтобы сами вы об этом не думали и мыслию злою не мучились. Ах, боже мой, что это с вами-то будет тогда! Оно правда и то, что вы тогда с этой квартиры не съедете, и я буду с вами, — да нет, уж я и не ворочусь тогда, я просто сгину куда-нибудь, пропаду. Вот я вам здесь расписался, а побриться бы нужно, оно всё благообразнее, а благообразие всегда умеет найти. Ну, дай-то господи! Помолюсь, да и в путь!

М. Девушкин.

ВАДИМ:

Ф.М.Достоевский – взрослый писатель, но в каждом его романе среди героев мы встречаем детей. Ф.М. Достоевский с болью в сердце писал о детских страданиях, он хотел разбудить совесть каждого человека, призвать нас к состраданию униженным и обездоленным. Рассказ “Мальчик у Христа на ёлке”, написанный в 1876 году, стал классическим рождественским рассказом, он не раз переиздавался в сборниках святочных рассказов и породил множество подражаний.

СЦЕНКА «Мальчик на ёлке»

Рождественская музыка на словах автора, замолкает на словах мальчика и мамы

Волков Кирилл:

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала со своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. "Очень уж здесь холодно", -- подумал он и потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Красногоров Алексей:

   Господи, какой город! Никогда еще я не видал ничего такого. Там, откудова я приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется -- никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и давали кушать, а здесь -- господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! И все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам.

   Вот и опять улица, -- ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то.

Волков Кирилл:

Глядит мальчик, дивится, уж и смеется. И вдруг вспомнил про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи!

(Мальчик забивается в угол, дрожит, начинает засыпать)

И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку...

Красногоров Алексей (забывшись):

"Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!"

 Панзина Полина (тихо):

  -- Пойдем ко мне на елку, мальчик, -- прошептал над ним вдруг тихий голос.

Волков Кирилл:

Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и... и вдруг, -- о, какой свет! О, какая елка! Всё блестит, всё сияет и кругом мальчики и девочки, такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.

Красногоров Алексей (восторженно):

   -Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама!

Панзина Полина:  

-Это "Христова елка". У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки... Мальчики эти и девочки все были такие же, как ты, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие умерли во время самарского голода, третьи задохлись в вагонах третьего класса, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей...  А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; а дети подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо...

(Рождественская музыка звучит громче на несколько секунд, пока уходят со сцены мама и мальчик)

Волков Кирилл:

   А наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму... Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.

НАСТЯ:

Осенью 1848 года Достоевский пишет повесть «Белые ночи» с посвящением другу молодости Достоевского поэту А. Н. Плещееву. Повесть носит подзаголовок «Сентиментальный роман. Из воспоминаний мечтателя».

Трогательная история любви, утончённой, неземной, мечтательной.

(на сцене Мечтатель, в руках у него письмо, он начинает читать его, но слезы прерывают чтение. На сцену выходит Настенька, встает за спиной Мечтателя и читает письмо)

                                           Музыка для фона

«Письмо Настеньки»

Старостина Дарья

"О, простите, простите меня!  На коленях умоляю вас, простите меня! Я обманула и вас и себя. Эта был сон, призрак... Я изныла за вас сегодня; простите, простите меня!..

   Не обвиняйте меня, потому что я ни в чем не изменилась пред вами; я сказала, что буду любить вас, я и теперь вас люблю, больше чем люблю. О боже! если б я могла любить вас обоих разом! О, если б вы были он!"

   "О, если б он были вы!" -- пролетело в моей голове. Я вспомнил твои же слова, Настенька!

   "Бог видит, что бы я теперь для вас сделала! Я знаю, что вам тяжело и грустно. Я оскорбила вас, но вы знаете -- коли любишь, долго ли помнишь обиду. А вы меня любите!

   Благодарю! да! благодарю вас за эту любовь. Потому что в памяти моей она напечатлелась, как сладкий сон, который долго помнишь после пробуждения; потому что я вечно буду помнить тот миг, когда вы так братски открыли мне свое сердце и так великодушно приняли в дар мое, убитое, чтоб его беречь, лелеять, вылечить его... Если вы простите меня, то память об вас будет возвышена во мне вечным, благодарным чувством к вам, которое никогда не изгладится из души моей... Я буду хранить эту память, буду ей верна, не изменю ей, не изменю своему сердцу: оно слишком постоянно. Оно еще вчера так скоро воротилось к тому, которому принадлежало навеки.

   Мы встретимся, вы придете к нам, вы нас не оставите, вы будете вечно другом, братом моим... И когда вы увидите меня, вы подадите мне руку, да? вы подадите мне ее, вы простили меня, не правда ли? Вы меня любите по-прежнему? 

   О, любите меня, не оставляйте меня, потому что я вас так люблю в эту минуту, потому что я достойна любви вашей, потому что я заслужу ее... друг мой милый! На будущей неделе я выхожу за него. Он воротился влюбленный, он никогда не забывал обо мне... Вы не рассердитесь за то, что я об нем написала. Но я хочу прийти к вам вместе с ним; вы его полюбите, не правда ли?..

   Простите же, помните и любите вашу Настеньку…»

ВАДИМ:

«… гадкий городишко. Деревьев почти нет. Летом зной и ветер с песком, зимой буран… Городишко грязный, военный и развратный в высшей степени», - писал Достоевский об Омске.

НАСТЯ:

С января 1850 по 1854 Достоевский отбывал каторгу в Омском остроге, в январе 1854 был зачислен солдатом в Сибирский линейный батальон (Семипалатинск) и смог возобновить переписку с родными. В 1855 он произведен в унтер-офицеры, 1856 после длительных хлопот сибирских и петербургских знакомых – в прапорщики. Весной 1857 Достоевскому было возвращено потомственное дворянство и право печататься.

ВАДИМ:

Каторга не сломила Достоевского. Острожный опыт научил его, обнаруживая противоречия характера, забираться до самых потаённых глубин человеческого сердца, отыскивать и видеть свет там, где, казалось бы, царит кромешная тьма. Именно на каторге Достоевский узнал «народ русский так хорошо, как, может быть, не многие знают его». Непомерные физические и нравственные перегрузки в годы каторги не уничтожили Достоевского, благодаря неистребимому желанию «быть человеком среди людей», неистребимому желанию «разгадывать тайну человека».

НАСТЯ:

Чёрные, тёмные тени…

Белая, светлая грань…

К земле пригибают колени.

К солнцу тянется длань…

ВАДИМ:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует…

Он к свету рвётся из ночной тени,

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

ИСПОЛНЯЕТСЯ ТАНЕЦ ( 1 - чёрном, 2 – в белом)

Старостина Д и Лютянский И

Музыка Вивальди

ВАДИМ:

"Записки из мертвого дома", "Записки из подполья", романы "Униженные и оскорбленные", "Подросток" - следующие произведения Ф.М. Достоевского, в которых он прослеживает уничтоженные веры в общие правила, когда "нет ничего святого". Безудержная жажда самоутверждения поразила сознание и душу современного человека, сделала его палачом.

НАСТЯ:

О, этот юг! О, эта Ницца!

О, как их блеск меня тревожит!

Жизнь, как подстреленная птица,

Подняться хочет – и не может…

Нет ни полёта, ни размаху;

Висят поломанные крылья,

И вся она, прижавшись к праху,

Дрожит от боли и бессилья…

ВАДИМ:

Как исповедь героя, в которой бы раскрывалась борьба двух начал - добра и зла - в сердце человеческом, замыслил Достоевский "Преступление и наказание". Но рамки предполагаемой повести оказались тесны для выявления художественной идеи произведения, и Достоевский сжег уже почти завершенную повесть и взялся за роман. Главный герой – Родион Раскольников – совершает убийство, но потом неразрешимые вопросы встают перед ним, неожиданные чувства мучают его сердце.

НАСТЯ:

Грешим мы в жизни часто и у Бога

Прощенья просим за грехи свои.

Себя жалеем мы, не судим себя строго,

А вот других судить умеем мы.

Стремимся к власти, думаем о славе.

И делим мир на первых и вторых,

Порой не замечаем сами,

Что превращаемся в людей коварных, злых.

ВАДИМ:

Но Достоевский к нам спешит на помощь.

Он состраданьем лечит души нам,

Чтоб души возродились снова,

Чтоб солнце нас будило по утрам,

Чтоб в мире безобразном и жестоком

Не жили больше люди никогда.

Заверил нас писательским он словом,

Что мир спасёт лишь красота.

НАСТЯ:

«Она его за муки полюбила»,

Раскольников признался ей во всём.

Нет, Сонечка души не загубила,

И эта сцена говорит о том.

ВАДИМ:

Замученный глубокими душевными переживаниями после совершения преступления, Раскольников приходит к Соне Мармеладовой, чтобы поведать ей свою страшную тайну.

НАСТЯ:

Сдержала Соня слово и в острог ходила на свидание к тому,

Кто долго так понять не мог, что душу свою продал дьяволу.

Что победило зло, а не добро, что солнцем стала Соня, а не он,

Но всё-таки раскаянье пришло, свою ошибку понял Родион.

Он возомнил себя Наполеоном, что может сам судить, карать людей

И что в природе при деленье строгом власть лишь у тех, кто твёрже и сильней

СЦЕНА ИЗ «Преступления и наказания»

Музыка

1 – фон

2- на чтении Евангелия

Игра светом

На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете.— Это откуда? — крикнул он ей через комнату. Она стояла всё на том же месте, в трех шагах от стола.— Мне принесли, — ответила она, будто нехотя и не взглядывая на него.— Кто принес?— Лизавета принесла, я просила.«Лизавета! Странно!» — подумал он. Всё у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой. Он перенес книгу к свече и стал перелистывать.— Где тут про Лазаря? — спросил он вдруг.Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояла немного боком к столу.— Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.Она искоса глянула на него.— Не там смотрите... в четвертом евангелии... — сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.— Найди и прочти мне, — сказал он, сел, облокотился на стол, подпер рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать.«Недели через три на седьмую версту, милости просим! Я, кажется, сам там буду, если еще хуже не будет», — бормотал он про себя.Соня нерешительно ступила к столу, недоверчиво выслушав странное желание Раскольникова. Впрочем, взяла книгу.— Разве вы не читали? — спросила она, глянув на него через стол, исподлобья. Голос ее становился всё суровее и суровее.— Давно... Когда учился. Читай!— А в церкви не слыхали?— Я... не ходил. А ты часто ходишь?— Н-нет, — прошептала Соня.Раскольников усмехнулся.— Понимаю... И отца, стало быть, завтра не пойдешь хоронить?— Пойду. Я и на прошлой неделе была... панихиду служила.— По ком?— По Лизавете. Ее топором убили.Нервы его раздражались всё более и более. Голова начала кружиться.— Ты с Лизаветой дружна была?— Да... Она была справедливая... она приходила... редко... нельзя было. Мы с ней читали и... говорили. Она бога узрит.Странно звучали для него эти книжные слова, и опять новость: какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе — юродивые.«Тут и сам станешь юродивым! Заразительно!» — подумал он. — Читай! — воскликнул он вдруг настойчиво и раздражительно.Соня всё колебалась. Сердце ее стучало. Не смела как-то она ему читать. Почти с мучением смотрел он на «несчастную помешанную».— Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. — прошептала она тихо и как-то задыхаясь.— Читай! Я так хочу! — настаивал он, — читала же Лизавете!Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и всё не выговаривалось первого слога.«Был же болен некто Лазарь, из Вифании...» — произнесла она наконец, с усилием, но вдруг, с третьего слова, голос зазвенел и порвался, как слишком натянутая струна. Дух пересекло, и в груди стеснилось.Раскольников понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении. Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать всё свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи среди голодных детей, безобразных криков и попреков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь — «что бы там ни вышло потом!»... Он прочел это в ее глазах, понял из ее восторженного волнения... Она пересилила себя, подавила горловую спазму, пресекшую в начале стиха ее голос, и продолжала чтение одиннадцатой главы Евангелия Иоаннова. Так дочла она до 19-го стиха:«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос...«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему(и как бы с болью переведя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама во всеуслышание исповедовала):Так, господи! Я верую, что ты Христос, сын божий, грядущий в мир».Она было остановилась, быстро подняла было на него глаза, но поскорей пересилила себя и стала читать далее. Раскольников сидел и слушал неподвижно, не оборачиваясь, облокотясь на стол и смотря в сторону. Дочли до 32-го стиха.«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»Раскольников обернулся к ней и с волнением смотрел на нее: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его. Строчки мешались перед ней, потому что в глазах темнело, но она знала наизусть, что читала. При последнем стихе: «не мог ли сей, отверзший очи слепому...» — она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют... «И он, он — тоже ослепленный и неверующий, — он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же», — мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе».Она энергично ударила на слово: четыре.«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший,(громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы в очию сама видела):обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его; пусть идет.Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него».

ВАДИМ:

О своем новом романе «Идиот» Достоевский писал: «Главная мысль…- изобразить положительного прекрасного человека… эта задача безмерная..

Прекрасное есть идеал, а идеал ни нами, ни цивилизованной Европой ещё далеко не выработался». Князь Мышкин, князь Христос, ценой большой душевной работы стремится приблизиться к сияющему идеалу.

Отрывок из фильма

НАСТЯ:

В июне 1880 г. слава писателя достигла апогея. На вечере в зале московского дворянского собрания в честь открытия народного памятника А.С. Пушкину на Тверском бульваре он произнес свою знаменитую "Пушкинскую речь".

Чтение отрывка из "Пушкинской речи".

Лютянский Николай

Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа»,- сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, Русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание …..

Если наша мысль есть фантазия, то с Пушкиным есть, по крайней мере, на чем этой фантазии основаться. Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертие и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушки долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил бесспорно, унес с собой в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайны разгадываем.

ВАДИМ:

Брошенное из толпы после того, как Достоевский закончил "Пушкинскую речь", "Пророк! Пророк!" прочно вошло в сознание миллионов его читателей.

НАСТЯ:

Символично, что Лев Толстой, менее чем кто-либо склонный к благоговению перед авторитетами, уходя из Ясной Поляны "в мир", оставив все и навсегда, взял с собой в свой, как оказалось, последний путь две книги: Библию и итоговый роман Достоевского "Братья Карамазовы".

Монолог Ивана Карамазова

Брындин Александр

«Шутишь». Это вчера у старца сказали, что я шучу. Видишь, голубчик, был один старый грешник в восемнадцатом столетии, который изрек, что если бы не было бога, то следовало бы его выдумать, s'iln'existaitpasDieuilfaudraitl'inventer. И действительно, человек выдумал бога. И не то странно, не то было бы дивно, что бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль – мысль о необходимости бога – могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку. Что же до меня, то я давно уже положил не думать о том: человек ли создал бога или бог человека? Не стану я, разумеется, перебирать на этот счет все современные аксиомы русских мальчиков, все сплошь выведенные из европейских гипотез; потому что там гипотеза, то у русского мальчика тотчас же аксиома, и не только у мальчиков, но, пожалуй, и у ихних профессоров, потому что и профессора русские весьма часто у нас теперь те же русские мальчики. А потому обхожу все гипотезы. Ведь у нас с тобой какая теперь задача? Задача в том, чтоб я как можно скорее мог объяснить тебе мою суть, то есть что я за человек, во что верую и на что надеюсь, ведь так, так? А потому и объявляю, что принимаю бога прямо и просто. Но вот, однако, что надо отметить: если бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства. Между тем находились и находятся даже и теперь геометры и философы, и даже из замечательнейших, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее – всё бытие было создано лишь по эвклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Эвклиду, ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так, что если я даже этого не могу понять, то где ж мне про бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум эвклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего. Да и тебе советую об этом никогда не думать, друг Алеша, а пуще всего насчет бога: есть ли он или нет? Всё это вопросы совершенно несвойственные уму, созданному с понятием лишь о трех измерениях. Итак, принимаю бога, и не только с охотой, но, мало того, принимаю и премудрость его, и цель его, нам совершенно уж неизвестные, верую в порядок, в смысл жизни, верую в вечную гармонию, в которой мы будто бы все сольемся, верую в Слово, к которому стремится вселенная и которое само «бе к богу» и которое есть само бог, ну и прочее и прочее, и так далее в бесконечность. Слов-то много на этот счет наделано. Кажется, уж я на хорошей дороге – а? Ну так представь же себе, что в окончательном результате я мира этого божьего – не принимаю и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое измышление малосильного и маленького, как атом человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать всё, что случилось с людьми, – пусть, пусть это всё будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму. Вот моя суть, Алеша, вот мой тезис. Это уж я серьезно тебе высказал. Я нарочно начал этот наш с тобой разговор как глупее нельзя начать, но довел до моей исповеди, потому что ее только тебе и надо. Не о боге тебе нужно было, а лишь нужно было узнать, чем живет твой любимый тобою брат. Я и сказал.

ВАДИМ:

Мало кто знает, что Достоевский также писал стихи. Однако они не были опубликованы при жизни писателя. Одно из таких стихотворений «Божий дар». Трогательное, пронизано тоской и светлой грустью.

Божий дар

Григорьева Даша

Крошку-Ангела в сочельник
Бог на землю посылал:
«Как пойдешь ты через ельник, –
Он с улыбкою сказал, –
Елку срубишь, и малютке
Самой доброй на земле,
Самой ласковой и чуткой
Дай, как память обо Мне».
И смутился Ангел-крошка:
«Но кому же мне отдать?
Как узнать, на ком из деток
Будет Божья благодать?»
«Сам увидишь», — Бог ответил.
И небесный гость пошел.
Месяц встал уж, путь был светел
И в огромный город вел.

Всюду праздничные речи,
Всюду счастье деток ждет…
Вскинув елочку на плечи,
Ангел с радостью идет…
Загляните в окна сами, –
Там большое торжество!
Елки светятся огнями,
Как бывает в Рождество.

И из дома в дом поспешно
Ангел стал переходить,
Чтоб узнать, кому он должен
Елку Божью подарить.
И прекрасных и послушных
Много видел он детей. –
Все при виде Божьей елки,
Всё забыв, тянулись к ней.

Кто кричит: «Я елки стою!»
Кто корит за то его:
«Не сравнишься ты со мною,
Я добрее твоего!»
«Нет, я елочки достойна
И достойнее других!»
Ангел слушает спокойно,
Озирая с грустью их.

Все кичатся друг пред другом,
Каждый хвалит сам себя,
На соперника с испугом
Или с завистью глядя.
И на улицу, понурясь,
Ангел вышел… «Боже мой!
Научи, кому бы мог я
Дар отдать бесценный Твой!»

И на улице встречает
Ангел крошку, — он стоит,
Елку Божью озирает, –
И восторгом взор горит.
«Елка! Елочка! — захлопал
Он в ладоши. — Жаль, что я
Этой елки не достоин
И она не для меня…

Но неси ее сестренке,
Что лежит у нас больна.
Сделай ей такую радость, –
Стоит елочки она!
Пусть не плачется напрасно!»
Мальчик Ангелу шепнул.
И с улыбкой Ангел ясный
Елку крошке протянул

.И тогда каким-то чудом
С неба звезды сорвались
И, сверкая изумрудом,
В ветви елочки впились.
Елка искрится и блещет, –
Ей небесный символ дан;
И восторженно трепещет
Изумленный мальчуган…

И, любовь узнав такую,
Ангел, тронутый до слез,
Богу весточку благую,
Как бесценный дар, принёс.

ВАДИМ:

Рано утром 28 января 1881г. Ф.М. разбудил жену со словами: "Знаешь, Аня, я уже часа три как не сплю и все думаю, и только теперь осознал, что я сегодня умру", - просил прочесть Евангелие, то самое, подаренное Натальей Дмитриевной Фонвизиной в Тобольске, открылась третья глава от Матфея.… И вспомнилось ему, как познакомился он с Анной Григорьевной.

НАСТЯ:

Достоевский позвал детей и "говорил с ними о том, как они должны жить после него, как должны любить мать, любить честность и труд, любить бедных и помогать им". Вечером того же дня его не стало.

ВАДИМ:

Весть о его смерти облетела весь Петербург, и на его квартиру началось настоящее паломничество. У его гроба сошлись все, кто не мог не чтить в усопшем не только высокоталантливого творца «Униженных и оскорблённых», но и горячего их заступника, друга и утешителя.

Его праху поклонились все.

НАСТЯ:

Добро и зло… Они так неразлучны.

И в жизни убеждались мы не раз,

Как интересны и, наверно, вечны

Герои Достоевского для нас.

Среди трущоб, коморок, улиц грязных

Нас ждал герой, в котором луч светил,

Да, в жизни много преступлений разных,

Но искупленья путь всегда один.

ВАДИМ:

Освободи от зависти ты душу

И сердце распахни навстречу дню.

Стань солнцем, чтоб тебя смогли заметить,

И мир оценит эту красоту.

А мы сейчас покажем тех героев,

Которые в жестокий, трудный час,

Души не потеряв, с судьбою споря,

Мир красоты спасли для нас.

Звучит Адажио.. выходят герои

Перед словами за кулисами музыка замолкает

После слов звучит тихо и после слов ведущего нарастает.

Голос за кулисами: «Истинно, истинно глаголю вам; еще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, но останется одно; а если умрет, то принесет много плода».

ВАДИМ: Евангелие от Иоанна.

Эти слова высечены на могиле Ф.М. Достоевского.

Музыка Адажио для финала

Звучит «Адажио»

Все участники выходят на сцену