Устаревшие слова и способы их перевода на английский язык.

Учебно-исследовательская конференция

Английский язык

Тема: Устаревшие слова и способы их перевода на английский язык

(на примере произведения А.П.Чехова «Ванька»)

Исследовательская работа

Выполнила ученица 6 «а» класса МОБУ лицея № 7

Крайненко Олеся

Руководитель – учитель английского языка МОБУ лицея № 7

Матюхина Ольга Васильевна

г.Таганрог

2013 г.

Оглавление

Введение

Темой данной исследовательской работы является «Устаревшие слова и способы их перевода». Актуальность данной проблемы заключается в том, что историзмы и архаизмы, относясь к несовпадающим элементам языка, обозначая понятия, чуждые для других культур, всегда представляют в процессе перевода особую сложность. Эта сложность, с другой стороны, обеспечивает интерес к данной проблеме.

Объектом исследования являются устаревшие слова русского языка и способы их передачи на английский язык.

Предметом исследования является изучение проблем передачи архаизмов и историзмов при переводе на английский язык.

Целью исследования является выявление и изучение приёмов перевода устаревших слов с русского языка на английский.

Поставленная цель предполагает решение следующих задач:

1)Изучить литературу по теме исследования;

2) Рассмотреть классификацию и характеристики устаревших слов;

3) Провести сравнительно-сопоставительный анализ устаревших слов из произведения А.П.Чехова «Ванька» и их переводов на английский язык;

4)Исследовать особенности перевода устаревших слов и выявить приёмы передачи их с русского языка на английский.

Гипотезой нашего исследования явилось предположение, что достаточно подробный анализ переводов произведения А.П.Чехова «Ванька» на английский язык позволит выявить определенные закономерности перевода устаревших слов с русского языка на английский.

В исследовании использовался сравнительно-сопоставительный метод, при помощи которого оценивались данные для выделения и структурирования основных приемов перевода устаревших слов на английский язык. В соответствии с целью и задачами исследование состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии.

ГЛАВА I. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ ИССЛЕДОВАНИЯ УСТАРЕВШИХ СЛОВ В РУССКОМ ЯЗЫКЕ И ОСОБЕННОСТЕЙ ИХ ПЕРЕВОДА НА АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК

1. Определение и классификация устаревших слов

Устаревшие слова - слова, вышедшие из активного употребления, но сохранившиеся в пассивном словаре и в большинстве своем понятные носителям языка [1].

Устаревшие слова делятся на историзмы и архаизмы.

Историзмы обозначают реалии прошлых исторических эпох. Термином «реалии» обозначаются бытовые и специфические национальные слова и обороты, не имеющие эквивалентов в быту, а следовательно, и на языках других стран [4].

Для передачи реалии необходимо фактическое знание действительности, изображаемой в произведении. Чем более чужда и далека эта действительность с её деталями, тем легче возникают ошибки, неточность понимания и приблизительность перевода.

Архаизмами называются устаревшие слова, обозначающие предметы и явления, существующие в современном языке, но получившие в нём иные названия [4].

1. Особенности перевода устаревших слов

Применение устаревших слов в языке художественного произведения является одним из многочисленных приёмов, при помощи которых автор воссоздаёт колорит эпохи. Этот стилистический приём должен быть отражён в переводе.

При передаче историзмов и архаизмов на иностранный язык могут быть использованы следующие способы перевода:

• Транслитерация- передача звучания слова полностью буквами языка перевода;

• Приблизительный перевод- использование слова, обозначающего понятие, близкое к реалии языка оригинала;

• Калькирование - пословное воспроизведение;

• Описательный перевод реалии или введение дополнительно разъяснения [5].

Каждый из указанных способов передачи устаревших слов имеет свои недостатки и свои достоинства. Так, например, транслитерация сохраняет колорит иноязычного текста, но иногда требует комментария, если реалия неизвестна читателю.

Приблизительный перевод совершенно понятен читателю, не требует пояснений, но ослабляет национально-специфические особенности подлинника.

Создание нового слова при помощи калькирования применяется реже, чем указанные выше способы, и не всегда возможно.

Описательный перевод применяется в том случае, когда читателю необходимо разъяснить сущность данного явления.

Из всего вышесказанного следует сделать вывод о том, что при переводе архаизмов переводчик должен следовать авторскому замыслу и при помощи выбранного метода перевода стараться максимально донести до читателя не только смысл произведения, но и его колорит, особенности авторской речи.

1.3 Лексические трансформации

Если при переводе устаревшего слова мы не можем подобрать к нему прямого соответствия в языке перевода, то для передачи смысла нам необходимо использовать лексические трансформации.

В своей работе «Курс перевода» Л. К. Латышев определяет лексические трансформации как «отклонение от словарных соответствий» [7]. В лексических системах английского и русского языков наблюдаются несовпадения, которые проявляются в типе смысловой структуры слова.

Существует много причин, вызывающие лексические трансформации, и полностью охватить все причины нет никакой возможности. Поэтому мы ограничим свой выбор лишь некоторыми основными причинами, вызывающие необходимость такого типа трансформаций. В значении слова в разных языках часто выделяются разные признаки одного и того же явления или понятия, где отражено видение мира, свойственное данному языку, вернее, носителям данного языка, что неизбежно создает трудности при переводе. Сравним, например, glasses и очки. В английском слове выделяется материал, из которого сделан предмет, а в русском - его функция: вторые глаза (очи).

Второй причиной, вызывающей лексические трансформации, является разница в смысловом объеме слова. Нет абсолютно одинаковых слов в ИЯ и ПЯ.

Среди наиболее часто встречающихся лексических трансформаций при переводе историзмов и архаизмов можно выделить: приём лексического добавления или опущения, нейтрализация значения, генерализация или конкретизация.

Выводы по I главе:

Итак, рассмотренные нами теоретические положения по исследуемой теме показывают, что при переводе устаревших слов в художественном произведении необходимо передать колорит эпохи теми или иными способами, но не в коем случае не применять специфические современные слова и обороты, т.к. они искажают стиль произведения.

ГЛАВА II. ВАРИАНТЫ ПЕРЕДАЧИ УСТАРЕВШИХ СЛОВ ПРИ ПЕРЕВОДЕ

2.1 Сравнительно-сопоставительный анализ устаревших слов из произведения А.П.Чехова «Ванька» и их переводов на английский язык

При проведении данного анализа нами было рассмотрено 35 примеров устаревших слов и выражений, взятых из произведения А.П.Чехова «Ванька». Из них 9 являются историзмами (колотушка, ледник, шпандырь и др.) и 26- архаизмами. Мы провели сравнительно-сопоставительный анализ приёмов перевода данных выражений на английский язык, рассмотрев три варианта перевода [приложения 2, 3, 4].

В результате проведённого нами исследования, мы выделили ряд приёмов, которые, по нашему мнению, могут быть наиболее эффективно использованы для передачи устаревших слов с русского языка на английский. К ним относятся:

• Подбор эквивалента

Например: леденцы – sugar-candy

Самый простой приём перевода, но, к сожалению, часто мы не можем подобрать эквивалент из-за отсутствия самого понятия в языке перевода.

• Калькирование

Например: ледник- the ice-house

Калькирование- это своего рода создание нового слова, путём пословного воспроизведения отражающего основной смысл понятия. Данный приём встречается крайне редко, т.к. не всегда возможно его использование.

• Транслитерация

Например: мужик- Muzhik

Передача звучания слова полностью буквами языка перевода. Данный приём используется довольно часто для передачи устаревших слов в связи с отсутствием эквивалента в языке перевода.

• Приблизительный перевод

Например: Ушли к заутрене - Had gone to church

Использование слова, обозначающего понятие, близкое к реалии языка оригинала. Данный приём помогает адаптировать текст, сделав его более понятным читателю.

Но он ослабляет национально-специфические особенности подлинника.

• Описательный перевод или введение дополнительного разъяснения

Например: А если что, то секи меня, как сидорову козу – You can flog me as hard as you like if I am naughty

• Приём лексического добавления или опущения

Например: «- Табачку нешто нам понюхать?» - “Have a nip” (лексическое опушение)

Как правило, используется при несовпадении грамматических форм выражения в языке перевода и языке оригинала.

• Нейтрализация значения

Например: Нету у меня ни отца, ни маменьки - I have neither father nor mother

Ослабляет эмоциональную выразительность слова, применяется при отсутствии способов выражения данного значения в языке перевода.

Выводы по II главе:

Проведя сравнительно-сопоставительный анализ, мы пришли к выводу, что наиболее важным способом перевода устаревших слов является заимствование, т.е. транслитерация и транскрипция, хотя, тем не менее, значительное место принадлежит эквивалентам. Однако в ходе работы было выявлено, что существуют случаи полного отсутствия передачи того или иного явления, к примеру, довольно часто непереводимыми остаются архаизмы-утраты и некоторые виды диалектизмов. В данном случае переводчики предпочитают опускать слово, а иногда и целую фразу в переводе.

Заключение

Итак, рассмотрев различные методы перевода архаизмов и встречающиеся при этом трудности, можно сделать вывод о том, что переводчик должен передать средствами переводного языка ту атмосферу и эмоциональность и тот информационный потенциал, который заложен в оригинале. И для этого он может пойти двумя путями: приблизить время оригинала, то есть прибегнуть к историзации или модернизировать текст, и тем самым отдалить время оригинала. Самой верной переводческой стратегией, на наш взгляд, является "золотая середина", смешение двух этих способов. Оригинальное произведение в процессе перевода включается в живое современное художественное сознание. Умелое использование архаизмов не только не вредно, но просто необходимо, незаменимо, бесценно при переводе старых текстов, ибо это важнейшее средство художественного воздействия и важный арсенал выражения содержания.

В результате проведённого нами исследования, мы можем сделать вывод, что гипотеза нашего исследования верна: достаточно подробный анализ переводов произведения А.П.Чехова «Ванька» на английский язык позволил нам выявить определенные закономерности перевода устаревших слов с русского языка на английский.

Библиографический список

1. Алексеева И.С. Профессиональное обучение переводчика: Учебное пособие по устному и письменному переводу для переводчиков и преподавателей.- СПб.: Издательство «Союз», 2001.-288 с. (Серия «Библиотека переводчика»)

2. Аракин В.Д. Сравнительная типология английского и русского языков/ Под ред. Резвецовой М.Д.- изд.з.- М.: Физматлит, 2000- 255с.: илл.

3. Виноградов В.С. Лексические вопросы перевода художественной прозы.- М.: Изд-во МГУ, 1978.- 174с.

4. Влахов С., Флорин С. Непереводимое в переводе/ Под ред. Вл. Россельса.- М.: Междунар. отношения,1980.- 352с.

5. Казакова Т.А. Практические основы перевода. English- Russian.- Серия: Изучаем иностранные языки.- СПб.: «Издательство Союз»,- 2000,- 320с.

6. Косоножкина Л.В. Практическая стилистика английского языка: анализ художественного текста: учеб.пособие.- М.; Ростов н/Д: МарТ, 2004.- 186с.

7. Лексико-стилистический анализ текста: сборник науч.тр./Отв.ред. Г.А. Гвоздева, Г.И. Шейдеман.- М.: Ун-т дружбы народов им. Патриса Лумумбы, 1983.- 71с.

8. Лингвистический анализ текста: Каз.гос.ун-т им. С.М.Кирова.- Алма-Ата: КазГУ, 1982.- 224с.

9. Мюллер В.К. Новый англо-русский словарь.- М.: Русский язык, 2002.- 880с.

10. Мюллер В.К. Новый русско-английский словарь в новой редакции.- М.: Цитадель-трейд, 2007.- 816с.

11. Пелевина Н.Ф. Стилистический анализ художественного текста.- Л.: Просвещение. Ленингр. Отд-ние, 1980.- 271с.

12. Интернет – источники:

• http/ poetry. emory. edu/ epoet – author. ru (Electronic Poetry Portal)

• http://study-english.info/

Приложение 1.

Ванька (А.П. Чехов)

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьей на коленях.

«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».

Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живаревых. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.

— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается веселым смехом и кричит:

— Отдирай, примерзло!

Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посребренные инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом...

Ванька вздохнул, умокнул перо и продолжал писать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»

Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.

«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.

А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц... Дед не может чтоб не крикнуть:

— Держи, держи... держи! Ах, куцый дьявол!

Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее... Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину...

«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:

На деревню дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу...

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель...

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал... Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам... Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом…

Приложение 2.

Перевод №1

Переводчик: Ivy Litvinov

[Short Novels and Stories, no date, Moscow: Foreign Languages Publishing House. As reprinted in the Norton Critical Edition paperback, Anton Chekhov's Short Stories, selected and edited by Ralph E. Matlaw, New York: W. W. Norton & Company, ISBN 0-393-09002-7, PZ3.C3985Cg 1979 [PG3456.A15] 891.7'3'3, 78-17052, pages 49-52.]

By Anton Chekhov

NINE-YEAR-OLD Vanka Zhukov, who had been apprenticed three months ago to Alyakhin the shoemaker, did not go to bed on Christmas eve. He waited till his master and mistress and the senior apprentices had gone to church, and then took from the cupboard a bottle of ink and a pen with a rusty nib, spread out a crumpled sheet of paper, and was all ready to write. Before tracing the first letter he glanced several times anxiously at the door and window, peered at the dark icon, with shelves holding cobbler's lasts stretching on either side of it, and gave a quivering sigh. The paper lay on the bench, and Vanka knelt on the floor at the bench.

"Dear Grandad Konstantin Makarich," he wrote. "I am writing a letter to you. I send you Christmas greetings and hope God will send you his blessings. I have no Father and no Mummie and you are all I have left."

Vanka raised his eves to the dark window-pane, in which the reflection of the candle flickered, and in his imagination distinctly saw his grandfather, Konstantin Makarich, who was night watchman on the estate of some gentlefolk called Zhivarev. He was a small, lean old man about sixty-five. but remarkably lively and agile, with a smiling face and eves bleary with drink. In the daytime he either slept in the back kitchen, or sat joking with the cook and the kitchen-maids, and in the night, wrapped in a great sheepskin coat, he walked round and round the estate, sounding his rattle. After him, with drooping heads, went old Kashtanka and another dog, called Eel, on account of his black coat and long, weasel-like body. Eel was wonderfully respectful and insinuating, and turned the same appealing glance on friends and strangers alike, but he inspired confidence in no one. His deferential manner and docility were a cloak for the most Jesuitical spite and malice. He was an adept at stealing up, to snap at a foot, creeping into the ice-house, or snatching a peasant's chicken. His hind-legs had been slashed again and again, twice he had been strung up, he was beaten within an inch of his life every week, but he survived it all.

Grandad was probably standing at the gate at this moment, screwing up his eves to look at the bright red light coming from the church windows, or stumping about in his felt boots, fooling with the servants. His rattle would be fastened to his belt. He would be throwing out his arms and hugging himself against the cold, or, with his old man's titter, pinching a maid, or one of the cooks. "Have a nip," he would say, holding out his snuffbox to the women.

The women would take a pinch and sneeze. Grandfather would be overcome with delight, breaking out into jolly laughter, and shouting:

"Good for frozen noses!"

Even the dogs would be given snuff. Kashtanka would sneeze, shake her head and walk away, offended. But Eel, too polite to sneeze, would wag his tail. And the weather was glorious. The air still, transparent. fresh. It was a dark night, but the whole village with its white roofs, the smoke rising from the chimneys, the trees, silver with rime, the snow-drifts, could be seen distinctly. The sky was sprinkled with gaily twinkling stars, and the Milky Way stood out as clearly as if newly scrubbed for the holiday and polished with snow....

Vanka sighed, dipped his pen in the ink, and went on writing:

"And yesterday I had such a hiding. The master took me by the hair and dragged me out into the yard and beat me with the stirrup-strap because by mistake I went to sleep rocking their baby. And one day last week the mistress told me to gut a herring and I began from the tail and she picked up the herring and rubbed my face with the head. The other apprentices make fun of me, they send me to the tavern for vodka and make me steal the masters cucumbers and the master beats me with the first thing he finds. And there is nothing to eat. They give me bread in the morning and gruel for dinner and in the evening bread again but I never get tea or cabbage soup they gobble it all rip themselves. And they make me sleep in the passage and when their baby cries I dont get any sleep at all I have to rock it. Dear Grandad for the dear Lords sake take me away from here take me home to the village I cant bear it any longer. Oh Grandad I beg and implore you and I will always pray for you do take me away from here or I'll die. . . ."

Vanka's lips twitched, he rubbed his eyes with a black fist and gave a sob.

"I will grind your snuff for you," he went on. "I will pray for you and you can flog me as hard as you like if I am naughty. And if you think there is nothing for me to do I will ask the steward to take pity on me and let me clean the boots or I will go as a shepherd-boy instead of Fedya. Dear Grandad I cant stand it it is killing me. I thought I would run away on foot to the village but I have no boots and I was afraid of the frost. And when I grow up to be a man I will look after you and I will not let anyone hurt you and when you die I will pray for your soul like I do for my Mummie.

"Moscow is such a big town there are so many gentlemens houses and such a lot of horses and no sheep and the dogs are not a bit fierce. The boys dont go about with the star at Christmas and they dont let you sing in church and once I saw them selling fish-hooks in the shop all together with the lines and for any fish you like very good ones and there was one would hold a sheat-fish weighing thirty pounds and I have seen shops where there are all sorts of guns just like the master has at home they must cost a hundred rubles each. And in the butchers shops there are grouse and wood-cock and hares but the people in the shop dont say where they were shot.

"Dear Grandad when they have a Christmas tree at the big house take a gilded nut for me and put it away in the green chest. Ask Miss Olga Ignatvevna tell her its for Vanka."

Vanka gave a sharp sigh and once more gazed at the windowpane. He remembered his grandfather going to get a Christmas tree for the gentry, and taking his grandson with him. Oh, what happy times those had been! Grandfather would give a chuckle, and the frost-bound wood chuckled, and Vanka, following their example, chuckled, too. Before chopping down the fir-tree, Grandfather would smoke a pipe, take a long pinch of snuff, and laugh at the shivering Vanka. . . . The young fir-trees, coated with frost, stood motionless, waiting to see which one of them was to die. And suddenly a hare would come leaping over a snow-drift, swift as an arrow.. .. Grandfather could never help shouting:

"Stop it, stop it . . . stop it! Oh, you stub-tailed devil!"

Grandfather would drag the tree to the big house, and they would start decorating it. . . . Miss Olga Ignatyevna, Vanka's favorite, was the busiest of all. While Pelageva, Vanka's mother, was alive and in service at the big house, Olga Ignatyevna used to give Vanka sweets, and amuse herself by teaching him to read, write and count to a hundred, and even to dance the quadrille. But when Pelageya died, the orphaned Vanka was sent down to the back kitchen to his grandfather, and from there to Moscow, to Alyakhin the shoemaker. . . .

"Come to me dear Grandad," continued Vanka. "I beg you for Christs sake take me away from here. Pity me unhappy orphan they beat me all the time and I am always hungry and I am so miserable here I cant tell you I cry all the time. And one day the master hit me over the head with a last and I fell down and thought I would never get rip again. I have such a miserable life worse than a dogs. And I send my love to Alyona one-eyed Yegor and the coachman and dont give my concertina to anyone. I remain your grandson Ivan Zhukov dear Grandad do come."

Vanka folded the sheet of paper in four and put it into an envelope which he had bought the day before for a kopek. ... Then he paused to think, dipped his pen into the ink-pot, wrote: "To Grandfather in the village," scratched his head, thought again, then added:

"TO KONSTANTIN MAKARICH"

Pleased that no one had prevented him from writing, he put on his cap and ran out into the sheet without putting his coat on over his shirt.

The men at the butcher's told him, when he asked them the day before, that letters are put into letter-boxes, and from these boxes sent all over the world on mail coaches with three horses and drunken drivers and jingling bells. Vanka ran as far as the nearest letter-box and dropped his precious letter into the slit. . .

An hour later, lulled by rosy hopes, he was fast asleep. . . . He dreamed of a stove. On the stove-ledge sat his grandfather, his bare feet dangling, reading the letter to the cooks. . . . Eel was walking backwards and forwards in front of the stove, wagging his tail. . .

Приложение 3.

Перевод №2

Переводчик: Constance Garnett

VANKA

By Anton P. Chekhov.

NINE-YEAR-OLD Vanka Zhukov, who had been apprentice to the shoemaker Aliakhin for three months, did not go to bed the night before Christmas. He waited till the master and mistress and the assistants had gone out to an early church-service, to procure from his employer's cupboard a small phial of ink and a penholder with a rusty nib; then, spreading a crumpled sheet of paper in front of him, he began to write.

Before, however, deciding to make the first letter, he looked furtively at the door and at the window, glanced several times at the sombre ikon, on either side of which stretched shelves full of lasts, and heaved a heart-rending sigh. The sheet of paper was spread on a bench, and he himself was on his knees in front of it.

"Dear Grandfather Konstantin Makarych," he wrote, "I am writing you a letter. I wish you a Happy Christmas and all God's holy best. I have no mamma or papa, you are all I have."

Vanka gave a look towards the window in which shone the reflection of his candle, and vividly pictured to himself his grandfather, Konstantin Makarych, who was night-watchman at Messrs. Zhivarev. He was a small, lean, unusually lively and active old man of sixty-five, always smiling and blear-eyed. All day he slept in the servants' kitchen or trifled with the cooks. At night, enveloped in an ample sheep-skin coat, he strayed round the domain tapping with his cudgel. Behind him, each hanging its head, walked the old bitch Kashtanka, and the dog Viun, so named because of his black coat and long body and his resemblance to a loach. Viun was an unusually civil and friendly dog, looking as kindly at a stranger as at his masters, but he was not to be trusted. Beneath his deference and humbleness was hid the most inquisitorial maliciousness. No one knew better than he how to sneak up and take a bite at a leg, or slip into the larder or steal a muzhik's chicken. More than once they had nearly broken his hind-legs, twice he had been hung up, every week he was nearly flogged to death, but he always recovered.

At this moment, for certain, Vanka's grandfather must be standing at the gate, blinking his eyes at the bright red windows of the village church, stamping his feet in their high-felt boots, and jesting with the people in the yard; his cudgel will be hanging from his belt, he will be hugging himself with cold, giving a little dry, old man's cough, and at times pinching a servant-girl or a cook.

"Won't we take some snuff?" he asks, holding out his snuff-box to the women. The women take a pinch of snuff, and sneeze.

The old man goes into indescribable ecstasies, breaks into loud laughter, and cries:

"Off with it, it will freeze to your nose!"

He gives his snuff to the dogs, too. Kashtanka sneezes, twitches her nose, and walks away offended. Viun deferentially refuses to sniff and wags his tail. It is glorious weather, not a breath of wind, clear, and frosty; it is a dark night, but the whole village, its white roofs and streaks of smoke from the chimneys, the trees silvered with hoar-frost, and the snowdrifts, you can see it all. The sky scintillates with bright twinkling stars, and the Milky Way stands out so clearly that it looks as if it had been polished and rubbed over with snow for the holidays. . . .

Vanka sighs, dips his pen in the ink, and continues to write:

"Last night I got a thrashing, my master dragged me by my hair into the yard, and belaboured me with a shoe-maker's stirrup, because, while I was rocking his brat in its cradle, I unfortunately fell asleep. And during the week my mistress told me to clean a herring, and I began by its tail, so she took the herring and stuck its snout into my face. The assistants tease me, send me to the tavern for vodka, make me steal the master's cucumbers, and the master beats me with whatever is handy. Food there is none; in the morning it's bread, at dinner gruel, and in the evening bread again. As for tea or sour-cabbage soup, the master and the mistress themselves guzzle that. They make me sleep in the vestibule, and when their brat cries, I don't sleep at all, but have to rock the cradle. Dear Grandpapa, for Heaven's sake, take me away from here, home to our village, I can't bear this any more. . . . I bow to the ground to you, and will pray to God for ever and ever, take me from here or I shall die. . . ."

The corners of Vanka's mouth went down, he rubbed his eyes with his dirty fist, and sobbed.

"I'll grate your tobacco for you," he continued, "I'll pray to God for you, and if there is anything wrong, then flog me like the grey goat. And if you really think I shan't find work, then I'll ask the manager, for Christ's sake, to let me clean the boots, or I'll go instead of Fedya as underherdsman. Dear Grandpapa, I can't bear this any more, it'll kill me. . . . I wanted to run away to our village, but I have no boots, and I was afraid of the frost, and when I grow up I'll look after you, no one shall harm you, and when you die I'll pray for the repose of your soul, just like I do for mamma Pelagueya.

"As for Moscow, it is a large town, there are all gentlemen's houses, lots of horses, no sheep, and the dogs are not vicious. The children don't come round at Christmas with a star, no one is allowed to sing in the choir, and once I saw in a shop window hooks on a line and fishing rods, all for sale, and for every kind of fish, awfully convenient. And there was one hook which would catch a sheat-fish weighing a pound. And there are shops with guns, like the master's, and I am sure they must cost 100 rubles each. And in the meat-shops there are woodcocks, partridges, and hares, but who shot them or where they come from, the shopman won't say.

"Dear Grandpapa, and when the masters give a Christmas tree, take a golden walnut and hide it in my green box. Ask the young lady, Olga Ignatyevna, for it, say it's for Vanka."

Vanka sighed convulsively, and again stared at the window. He remembered that his grandfather always went to the forest for the Christmas tree, and took his grandson with him. What happy times! The frost crackled, his grandfather crackled, and as they both did, Vanka did the same. Then before cutting down the Christmas tree his grandfather smoked his pipe, took a long pinch of snuff, and made fun of poor frozen little Vanka. . . . The young fir trees, wrapt in hoar-frost, stood motionless, waiting for which of them would die. Suddenly a hare springing from somewhere would dart over the snowdrift. . . . His grandfather could not help shouting:

"Catch it, catch it, catch it! Ah, short-tailed devil!"

When the tree was down, his grandfather dragged it to the master's house, and there they set about decorating it. The young lady, Olga Ignatyevna, Vanka's great friend, busied herself most about it. When little Vanka's mother, Pelagueya, was still alive, and was servant-woman in the house, Olga Ignatyevna used to stuff him with sugar-candy, and, having nothing to do, taught him to read, write, count up to one hundred, and even to dance the quadrille. When Pelagueya died, they placed the orphan Vanka in the kitchen with his grandfather, and from the kitchen he was sent to Moscow to Aliakhin, the shoemaker.

"Come quick, dear Grandpapa," continued Vanka, "I beseech you for Christ's sake take me from here. Have pity on a poor orphan, for here they beat me, and I am frightfully hungry, and so sad that I can't tell you, I cry all the time. The other day the master hit me on the head with a last; I fell to the ground, and only just returned to life. My life is a misfortune, worse than any dog's. . . . I send greetings to Aliona, to one-eyed Tegor, and the coachman, and don't let any one have my mouth-organ. I remain, your grandson, Ivan Zhukov, dear Grandpapa, do come."

Vanka folded his sheet of paper in four, and put it into an envelope purchased the night before for a kopek. He thought a little, dipped the pen into the ink, and wrote the address:

"The village, to my grandfather." He then scratched his head, thought again, and added: "Konstantin Makarych." Pleased at not having been interfered with in his writing, he put on his cap, and, without putting on his sheep-skin coat, ran out in his shirt-sleeves into the street.

The shopman at the poulterer's, from whom he had inquired the night before, had told him that letters were to be put into post-boxes, and from there they were conveyed over the whole earth in mail troikas by drunken post-boys and to the sound of bells. Vanka ran to the first post-box and slipped his precious letter into the slit.

An hour afterwards, lulled by hope, he was sleeping soundly. In his dreams he saw a stove, by the stove his grandfather sitting with his legs dangling down, barefooted, and reading a letter to the cooks, and Viun walking round the stove wagging his tail.

Приложение 4.

Перевод №3

[Переводчик не указан: http://www.readbookonline.net/readOnLine/5227/]

Author: Anton Chekhov

VANKA ZHUKOV, a boy of nine, who had been for three months apprenticed to Alyahin the shoemaker, was sitting up on Christmas Eve. Waiting till his master and mistress and their workmen had gone to the midnight service, he took out of his master's cupboard a bottle of ink and a pen with a rusty nib, and, spreading out a crumpled sheet of paper in front of him, began writing. Before forming the first letter he several times looked round fearfully at the door and the windows, stole a glance at the dark ikon, on both sides of which stretched shelves full of lasts, and heaved a broken sigh. The paper lay on the bench while he knelt before it.

"Dear grandfather, Konstantin Makaritch," he wrote, "I am writing you a letter. I wish you a happy Christmas, and all blessings from God Almighty. I have neither father nor mother, you are the only one left me."

Vanka raised his eyes to the dark ikon on which the light of his candle was reflected, and vividly recalled his grandfather, Konstantin Makaritch, who was night watchman to a family called Zhivarev. He was a thin but extraordinarily nimble and lively little old man of sixty-five, with an everlastingly laughing face and drunken eyes. By day he slept in the servants' kitchen, or made jokes with the cooks; at night, wrapped in an ample sheepskin, he walked round the grounds and tapped with his little mallet. Old Kashtanka and Eel, so-called on account of his dark colour and his long body like a weasel's, followed him with hanging heads. This Eel was exceptionally polite and affectionate, and looked with equal kindness on strangers and his own masters, but had not a very good reputation. Under his politeness and meekness was hidden the most Jesuitical cunning. No one knew better how to creep up on occasion and snap at one's legs, to slip into the store-room, or steal a hen from a peasant. His hind legs had been nearly pulled off more than once, twice he had been hanged, every week he was thrashed till he was half dead, but he always revived.

At this moment grandfather was, no doubt, standing at the gate, screwing up his eyes at the red windows of the church, stamping with his high felt boots, and joking with the servants. His little mallet was hanging on his belt. He was clasping his hands, shrugging with the cold, and, with an aged chuckle, pinching first the housemaid, then the cook.

"How about a pinch of snuff?" he was saying, offering the women his snuff-box.

The women would take a sniff and sneeze. Grandfather would be indescribably delighted, go off into a merry chuckle, and cry:

"Tear it off, it has frozen on!"

They give the dogs a sniff of snuff too. Kashtanka sneezes, wriggles her head, and walks away offended. Eel does not sneeze, from politeness, but wags his tail. And the weather is glorious. The air is still, fresh, and transparent. The night is dark, but one can see the whole village with its white roofs and coils of smoke coming from the chimneys, the trees silvered with hoar frost, the snowdrifts. The whole sky spangled with gay twinkling stars, and the Milky Way is as distinct as though it had been washed and rubbed with snow for a holiday. . . .

Vanka sighed, dipped his pen, and went on writing:

"And yesterday I had a wigging. The master pulled me out into the yard by my hair, and whacked me with a boot-stretcher because I accidentally fell asleep while I was rocking their brat in the cradle. And a week ago the mistress told me to clean a herring, and I began from the tail end, and she took the herring and thrust its head in my face. The workmen laugh at me and send me to the tavern for vodka, and tell me to steal the master's cucumbers for them, and the master beats me with anything that comes to hand. And there is nothing to eat. In the morning they give me bread, for dinner, porridge, and in the evening, bread again; but as for tea, or soup, the master and mistress gobble it all up themselves. And I am put to sleep in the passage, and when their wretched brat cries I get no sleep at all, but have to rock the cradle. Dear grandfather, show the divine mercy, take me away from here, home to the village. It's more than I can bear. I bow down to your feet, and will pray to God for you for ever, take me away from here or I shall die."

Vanka's mouth worked, he rubbed his eyes with his black fist, and gave a sob.

"I will powder your snuff for you," he went on. "I will pray for you, and if I do anything you can thrash me like Sidor's goat. And if you think I've no job, then I will beg the steward for Christ's sake to let me clean his boots, or I'll go for a shepherd-boy instead of Fedka. Dear grandfather, it is more than I can bear, it's simply no life at all. I wanted to run away to the village, but I have no boots, and I am afraid of the frost. When I grow up big I will take care of you for this, and not let anyone annoy you, and when you die I will pray for the rest of your soul, just as for my mammy's."

"Moscow is a big town. It's all gentlemen's houses, and there are lots of horses, but there are no sheep, and the dogs are not spiteful. The lads here don't go out with the star, and they don't let anyone go into the choir, and once I saw in a shop window fishing-hooks for sale, fitted ready with the line and for all sorts of fish, awfully good ones, there was even one hook that would hold a forty-pound sheat-fish. And I have seen shops where there are guns of all sorts, after the pattern of the master's guns at home, so that I shouldn't wonder if they are a hundred roubles each. . . . And in the butchers' shops there are grouse and woodcocks and fish and hares, but the shopmen don't say where they shoot them."

"Dear grandfather, when they have the Christmas tree at the big house, get me a gilt walnut, and put it away in the green trunk. Ask the young lady Olga Ignatyevna, say it's for Vanka."

Vanka gave a tremulous sigh, and again stared at the window. He remembered how his grandfather always went into the forest to get the Christmas tree for his master's family, and took his grandson with him. It was a merry time! Grandfather made a noise in his throat, the forest crackled with the frost, and looking at them Vanka chortled too. Before chopping down the Christmas tree, grandfather would smoke a pipe, slowly take a pinch of snuff, and laugh at frozen Vanka. . . . The young fir trees, covered with hoar frost, stood motionless, waiting to see which of them was to die. Wherever one looked, a hare flew like an arrow over the snowdrifts . . . . Grandfather could not refrain from shouting: "Hold him, hold him . . . hold him! Ah, the bob-tailed devil!"

When he had cut down the Christmas tree, grandfather used to drag it to the big house, and there set to work to decorate it. . . . The young lady, who was Vanka's favourite, Olga Ignatyevna, was the busiest of all. When Vanka's mother Pelageya was alive, and a servant in the big house, Olga Ignatyevna used to give him goodies, and having nothing better to do, taught him to read and write, to count up to a hundred, and even to dance a quadrille. When Pelageya died, Vanka had been transferred to the servants' kitchen to be with his grandfather, and from the kitchen to the shoemaker's in Moscow.

"Do come, dear grandfather," Vanka went on with his letter. "For Christ's sake, I beg you, take me away. Have pity on an unhappy orphan like me; here everyone knocks me about, and I am fearfully hungry; I can't tell you what misery it is, I am always crying. And the other day the master hit me on the head with a last, so that I fell down. My life is wretched, worse than any dog's. . . . I send greetings to Alyona, one-eyed Yegorka, and the coachman, and don't give my concertina to anyone. I remain, your grandson, Ivan Zhukov. Dear grandfather, do come."

Vanka folded the sheet of writing-paper twice, and put it into an envelope he had bought the day before for a kopeck. . . . After thinking a little, he dipped the pen and wrote the address:

To grandfather in the village.

Then he scratched his head, thought a little, and added: Konstantin Makaritch. Glad that he had not been prevented from writing, he put on his cap and, without putting on his little greatcoat, ran out into the street as he was in his shirt. . . .

The shopmen at the butcher's, whom he had questioned the day before, told him that letters were put in post-boxes, and from the boxes were carried about all over the earth in mailcarts with drunken drivers and ringing bells. Vanka ran to the nearest post-box, and thrust the precious letter in the slit. . . .

An hour later, lulled by sweet hopes, he was sound asleep. . . . He dreamed of the stove. On the stove was sitting his grandfather, swinging his bare legs, and reading the letter to the cooks. . . .

By the stove was Eel, wagging his tail.

24