И.А. Бунин "ХОЛОДНАЯ ОСЕНЬ"

В июне того года он гостил у нас в имении – всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Пятнадцатого июня убили в Сараеве Фердинанда. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской ве­черней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:

— Ну, друзья мои, война! В Сараеве убит австрийский кронпринц. Это война!

На Петров день к нам съехалось много народу, – бы­ли именины отца, – и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну.

В сентябре он приехал к нам всего на сутки – проститься перед отъездом на фронт (все тогда дума­ли, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:

— Удивительно ранняя и холодная осень!

Мы в тот вечер сидели тихо, лишь изредка обменива­лись незначительными словами, преувеличенно спокой­ными, скрывая свои тайные мысли и чувства. С притвор­ной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к бал­конной двери и протерла стекло платком: в саду, на чер­ном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, ста­рательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, – мы знали какой, – и это было и трогательно и жутко. Отец спросил:

— Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после за­втрака?

— Да, если позволите, утром, – ответил он. – Очень грустно, но я еще не совсем распорядился по дому.

Отец легонько вздохнул:

— Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим прово­дить тебя завтра.

Мама встала и перекрестила своего будущего сына, он склонился к ее руке, потом к руке отца. Оставшись од­ни, мы еще немного побыли в столовой, – я вздумала раскладывать пасьянс, – он молча ходил из угла в угол, потом спросил:

— Хочешь пройдемся немного?

На душе у меня делалось все тяжелее, я безразлично отозвалась:

— Хорошо.

Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:

Какая холодная осень!

Надень свою шаль и капот…

— Капота нет, – сказала я. – А как дальше?

— Не помню. Кажется, так:

Смотри – меж чернеющих сосен

Как будто пожар восстает…

— Какой пожар?

— Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах. «Надень свою шаль и ка­пот.» Времена наших дедушек и бабушек. Ах, Боже мой, Боже мой!

• Что ты?
• Ничего, милый друг. Все-таки грустно. Грустно и хорошо. Я очень, очень люблю тебя.

Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, со­шли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звезда­ми. Он, приостановясь, обернулся к дому:

— Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер.

Я посмотрела, и он обнял меня в моей швейцарской накидке. Я отвела от лица пуховый платок, слегка откло­нила голову, чтобы он поцеловал меня. Поцеловав, он по­смотрел мне в лицо:

— Как блестят глаза, — сказал он. — Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?

Я подумала: «А вдруг правда убьют? и неужели я все-таки забуду его в какой-то срок — ведь все в конце концов забывается?» И поспешно ответила, испугавшись своей мысли:

— Не говори так! Я не переживу твоей смерти!

Он, помолчав, медленно выговорил:

— Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.

Я горько заплакала.

Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, — в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед, — и мы все перекрестили его с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постояли на крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когда проводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя только удивительную несовме­стность между нами и окружавшим нас радостным, сол­нечным, сверкающим изморозью на траве утром. Посто­яв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, за­ложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос.

Убили его — какое странное слово! — через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими, когда внимательно думаешь о них, пе­ребираешь в памяти все то волшебное, непонятное, не­постижимое ни умом, ни сердцем, что называется про­шлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подва­ле у торговки на Смоленском рынке, которая все изде­валась надо мной: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?» Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и рас­стегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, — то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой ворот­ник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вы­шла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, — я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бо­родой, — и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой про­чих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи меся­цев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время в Крым, к Врангелю, оставив ребенка на моих ру­ках. Там они и пропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе, зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым черным трудом. Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария, Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца. Девочка давно выросла, оста­лась в Париже, стала совсем француженкой, очень ми­ленькой и совершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазине возле Мадлэн, холеными ручка­ми с серебряными ноготками завертывала коробки в ат­ласную бумагу и завязывала их золотыми шнурочками; я жила и все еще живу в Ницце чем Бог пошлет. Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году — и могла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она для меня!

Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был ког­да-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жиз­ни, — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.». Я пожила, порадовалась, те­перь уже скоро приду.

3 мая 1944