«...И из песка еще торчат их руки»: воспоминания узника концлагеря в Треблинке.(И об украинских надзирателях).

Беседа с последним на тот момент живым узником концлагеря в Треблинке Самуэлем Вилленбергом о жизни в аду, побеге и его первой поездке в Германию.

Их было несколько десятков. Они — свидетели самых страшных массовых убийств в новейшей истории. Семьдесят лет назад, в августе 1943 года, они организовали восстание там, откуда никто не выходил живым, — в нацистском концентрационном лагере в Треблинке на территории оккупированной Польши.

Самуэль Вилленберг (Samuel Willenberg), на момент интервью ему было 90 лет, — один из них. Один из немногих узников, он выжил во время бунта и дождался окончания войны. Его рассказ даже спустя столько лет прерывали слезы.

И ХОТЯ НАМ КТО-ТО ЧТО-ТО ЗАРАНЕЕ ГОВОРИТ, МЫ ВСЕ РАВНО НЕ ВЕРИМ

Йозеф Паздерка: Как узник Треблинки Вы видели, как шли на смерть сотни тысяч людей. Можно ли вообще ужасы Треблинки описать словами и рассказать о них так, чтобы современный человек все понял?

Самуэль Вилленберг: Нельзя. Что выбрать? Людей, задыхающихся перед самой смертью? Трупы, горящие в огне? Людей, засыпанных песком? И из песка еще торчат их руки. Когда осенью 1942 года я приехал в Треблинку, нацисты засыпали место, которое называли лазаретом. Такое деревянное здание в лагере, похожее на медицинский объект. Над ним развевался флаг с красным крестом.

Туда после транспортировки отправляли старых и больных. Чтобы они не мешали толпе, которую гнали в газовые камеры. Люди входили внутрь, в некое подобие приемной в больнице. Там было чисто. Теплые лавочки, обтянутые фетром. Люди рассказывали друг другу о своих болезнях. Им сказали, что скоро их осмотрит врач и надо снять одежду. И они раздевались и шли по коридору к пологому спуску, под которым была большая яма.

Над ней стоял украинский надзиратель и стрелял в каждого, кто приходил. Тела, наваленные друг на друга, охрана потом сжигала.

Меня туда вскоре после приезда отправили с бумагами, взятыми из одежды вновь прибывших людей. Капо (привилегированный заключенный в концлагерях Третьего рейха, работавший на администрацию, — прим.пер.) сказал мне бросить бумаги в огонь и быстро вернуться. Я не подозревал, что происходит в лазарете. Я просто вошел в это деревянное здание и в конце коридора вдруг увидел весь этот ужас.

На деревянном стуле сидела скучающие украинские охранники с ружьями. Перед ними — глубокая яма. В ней останки тел, которые еще не сожрал огонь, зажженный под ними. Останки мужчин, женщин и маленьких детей.

Меня эта картина просто парализовала. Я слышал, как трещат горящие волосы и лопаются кости. В носу стоял едкий дым, на глазах наворачивались слезы. Как это описать и выразить? Есть вещи, которые я помню, но их не выразить словами.

— Что с человеком делают такие моменты?

— Я долго все это не мог осознать. Разум просто не мог это усвоить. Массовое истребление? Это же невозможно. Потом понимаешь, что ты в аду, в настоящем аду. И пытаешься выжить, и меньше думать. И когда уже кажется, что ты почти затвердел, что-то вновь тебя разбивает. Трудно об этом говорить.

— Вы когда-нибудь думали о самоубийстве?

— Никогда. Я думал о побеге. Все время я думал только об этом. Не о тех, кто там останется. Все мы не слишком думали о других, хотя где-то внутри мы друг друга поддерживали.

— Откуда в таких условиях вообще берется сила жить дальше?

— Не знаю, я не думал об этом. Да и сегодня я не знаю, откуда во мне взялась сила на все. Я отвердел, хотя по ночам я часто плакал. После приезда я работал в лагерной бригаде, которая сортировала одежду поступивших людей. Часто она была еще теплой. Люди едва успевали раздеться и шли в газовые камеры.

Однажды мне в руки попалось что-то знакомое. Коричневое детское пальтишко с ярко зеленой оторочкой на рукавах. Точно такой зеленой тканью моя мама надставляла пальтишко моей младшей сестры Тамары. Сложно было ошибиться. Рядом была юбка с цветами — моей старшей сестры Итты. Обе они пропали где-то в Ченстохове перед тем, как нас увезли.

Я все надеялся, что они спаслись. Тогда я понял, что нет. Вспоминаю, как я держал эти вещи и сжимал губы от беспомощности и ненависти. Потом я вытер лицо. Оно было сухим. Я уже не мог даже плакать.

— Когда после войны Вы начали рассказывать об ужасах Треблинки, говорят, что никого это особенно не интересовало. Как в Польше, так и в Израиле.

— У людей были другие заботы. Некоторым полякам это, возможно, было не слишком выгодно. Когда мы в 1950 году приехали в Израиль, некоторые евреи, жившие там еще до войны, упрекали нас в том, что мы не воевали. А они — да. За Государство Израиль. Для них мы были трусами, которых, как овец, вели на смерть. Они вообще не понимали нашего положения.

Один друг, с ним мы познакомились уже в Израиле, не хотел слышать о смерти своих родителей. Даже политикам, основателям Израиля в 1948 году, сначала Холокост был не выгоден. У них были свои герои, которые сражались за независимость.

— Как Вы на это реагировали?

— Я продолжал говорить о том, что пережил. Только меня никто не слушал. Мы сидели со знакомыми, и все повторялось по кругу: мы начинали говорить о погоде или еще о чем-то, а заканчивалось все Холокостом. И так до сих пор. Стоит заговорить о какой-то хорошей бутылке, и пошло — знаешь, тогда такую бутылку можно было продать, она спасла мне жизнь. Холокост глубоко в нас.

ДЕТСТВО И ОТЪЕЗД В ТРЕБЛИНКУ

— А что у Вас была за семья?

— Отец — еврей, мать — русская, принявшая иудаизм прямо перед моим рождением или сразу после него. В семье было три ребенка — я и две моих сестры. Младшая Тамара и старшая Итта. Мы жили в Ченстохове. Жизнь в Польше перед войной была довольно тяжелой, но мы как-то справлялись. Отец был учителем и художником, потом его стали нанимать расписывать синагоги. Постепенно он украсил синагоги в Ченстохове, Петркуве и Опатуве.

— Вы ели кошерную еду и соблюдали еврейские обычаи?

— Папа не ел свинину. Но когда мы шли в школу, мама давала нам хлеб и 20 грошей на ветчину. Только мы должны были ее съесть в школе, не дома.

— Вы тогда ощущали себя евреем, или евреем Вас позже «сделала» война?

— Я всегда был евреем. Хотя у нас с отцом была вполне арийская внешность. Голубые глаза, длинные светлые волосы. Отца на улице часто путали с Падеревским (известный польский пианист и политик с длинными светлыми волосами — прим. ред.), кто-то просил у него автограф.

Каждый день был невероятно доходным: килограммы золота и бриллиантов, тысячи золотых часов, миллионы банкнот и монет со всего мира, даже из Китая. Эти вещи сортировали и грузили в пустые вагоны.

Потом меня перевели на работу получше. Наша группа выходила из лагеря — в лесу мы собирали сосновые ветки. Их потом вплетали между колючей проволокой, чтобы скрыть то, что происходит в отдельных секторах лагеря. Эта работа помогла мне. У нас было лучше питание, и мы могли «вести торговлю» с украинскими охранниками.

— Чем вы торговали? Ведь у вас ничего не было.

— Несмотря на запрет, нам, конечно, иногда удавалось спрятать какие-то ценности после транспортировки. Это были большие деньги. И их потом можно было обменять.

Мы выходили из лагеря, украинский надзиратель снимал свою шапку и говорил: «Rebjata, děngi».

Мы бросали ему туда что-то, а он приносил нам поесть. Мы все съедали вместе, иногда даже пили водку. Что-то нам удавалось пронести среди веток в лагерь. Интересно, что нас при возвращении никто никогда не проверял. Группы, которые ездили работать в поле, в лагере потом обязательно досматривали. Нас — никогда. Нацисты, вероятно, подозревали, что происходит, но не хотели в это вмешиваться.

— Когда Вы поняли, что на самом деле происходит в Треблинке и частью чего Вы являетесь?

— Сразу же в первый вечер в лагере ко мне в барак пришел тот человек, который спас мне жизнь. Это был Альфред Бэм, мой сосед в Ченстохове.

Он сразу мне прямо сказал: «Парень, ты на заводе смерти. Здесь всех убивают. Убьют и нас с тобой».

Вы слышите это, но все равно не хотите верить. Но действительность постепенно переубеждает.

В лагере был четкий распорядок. С утра до вечера несколько поступлений. Женщины — налево, мужчины — направо. Мужчины остаются на улице, женщины идут в барак. Там они должны раздеться и быть готовыми. Зимой из этого барака шел пар. Везде пар, и в нем эти женщины идут в газовые камеры. Женщины — отдельно, мужчины — отдельно. Никогда вместе.

— Как Вы узнали, куда они идут и что с ним происходит?

— Это и так было ясно. Позже мы встречались и с группами евреев, которые работали с газовыми камерами. Эта была отдельная часть лагеря, куда мы не могли попасть. Они рассказывали страшные вещи. Как украинские охранники силой вгоняли испуганных людей в газовые камеры и отрубали руки и другие части тела тем, кто пытался защищаться. Как они вырывали детей из рук матерей и швыряли их в стену. У надзирателей были собаки, и их часто отпускали на перепуганных и голых людей.

Таким образом в газовую камеру всегда загоняли около 400 человек и включали дизельные двигатели. Через 40 минут все были мертвы. Заключенные вытаскивали их еще теплыми.

Потом бригада рабочих выламывала из челюстей золотые зубы, а следующая бригада перевозила тела к открытым печам, где все сжигали. Через каждую такую бригаду проходило около 200 заключенных. Каждый день это число надо было дополнять новыми, только что поступившими, потому что кто-то из узников совершал самоубийство, кого-то украинская охрана бросала в те ямы, где сжигали мертвые тела. Просто так, ради развлечения.

— Простите, но я должен об этом спросить. Что происходит с человеком, когда он слышит или видит подобные вещи и знает, что он, сам того не желая, часть всего этого?

— Вы хотите выжить, и ваше сознание притупляется. Это как удар по голове.

Я все время помнил только об одном: «Ты должен выжить, ты просто обязан выжить и однажды все рассказать». Это было страшно. В Треблинке свою смерть встретил миллион человек.

Приводят цифры около 700 — 800 тысяч человек, но это не считая детей. Если прибавить их, количество убитых достигнет миллиона. В этой массе всего в памяти остаются только случайные моменты, все это просто нельзя вместить.

— Вы можете о чем-то рассказать?

— Однажды, где-то в январе 1943, я попал в барак, где стригли женщин. Перед газовой камерой заключенных всегда брили. Я этого не делал, но в тот раз меня туда отправили. И вот передо мной сидит такая девушка. И тихо меня спрашивает, как долго продлится этот путь к смерти. Она знала, я знал. Я сказал ей, что десять минут, может быть, меньше. Я врал, на самом деле весь процесс занимал больше времени.

Она рассказала мне, что недавно сдала выпускные экзамены и что ее зовут Рут Дорфман. Она была красива. И вот она поднялась с этой табуретки и пошла к дверям. Там еще раз повернулась и посмотрела на меня. Она будто прощалась. Не со мной, а со всем миром.

Такие отрывочные моменты оставались в памяти. Отец после приезда снимал обувь своему маленькому сыну. Мужчина уже знал, что происходит, а ребенок еще ничего не подозревал. Папа снял с него ботинки и еще связал их вместе шнурком.

— Надзиратели, руководители лагеря — кто это был? Что это были за люди?

— Хуже всех были эсэсовцы. Часто это были алкоголики и садисты, которые получали удовольствие от необоснованной стрельбы по заключенным. Одним из самых страшных эсэсовцев был Ангел смерти — Август Мите (August Miete). Таких было еще несколько, страшные монстры. Они разжигали этот ад. Остальные просто ходили рядом с нами и орали, чтобы мы работали.

— Вы упоминали и украинских охранников. Они чем-то отличались от немцев?

— Это были такие же садисты. Они не скрывали своей ненависти к евреям. Они без какого-либо сочувствия, не моргнув глазом могли убить в лазарете сотни людей. Немцы держались отдельно от украинцев и тоже за ними следили. Их нельзя было оставлять без контроля, чтобы они не украли в лагере ничего ценного и не налаживали контакты с заключенными.

Украинцам даже не разрешалось бить нас перед эсэсовцами. Это нас, узников, отчасти ставило в выгодное положение: через наши руки каждый день проходили вещи за миллионы долларов, а украинцам приходилось выпрашивать жалкие крохи.

Мы обменивались с ними и таким образом получали ценную еду. А они в соседних деревнях тратили деньги на выпивку и проституток.

Продолжение.

https://www.rubaltic.ru/blogpost/20022018-vospominaniya-o-treblinke/