Юрий Нагибин "Котят топят слепыми"

Мы жили тогда в поселке под Шатурой, отец строил там железнодорожную ветку. У нас была черная кошка Акулина, она каждые три месяца приносила по шесть-семь котят. На котят в молодом поселке был большой спрос, мы уступали их с разбором, в хорошие руки; потом стали раздавать, кому попало, лишь бы взяли. Наконец, желающих не оказалось, поселок был с излишком насыщен потомством Акулины. Тогда-то и прозвучало впервые в нашем доме страшное слово "утопить". Не помню, кто первый произнес это слово, кажется, Симочка.

- А если оставить их?. - неуверенно сказала мама.

Отец взял карандаш. О, неумолимый язык цифр! Через год к наличным семи котятам прибавятся еще двадцать восемь. А еще через год и три месяца у Акулины будет тридцать пять детей и сорок девять внуков. Даже я понимал, что восемьдесят пять кошек в доме - это слишком много!.

Выхода не было: придется котят утопить. Но у кого поднимется на такое дело рука? Отец не мог убить клопа, мать могла убить клопа, Симочка жарила живьем карасей в сметане, приговаривая себе в утешение: "Карась любит, чтоб его жарили в сметане". По сравнению с ними я был кровопийцей. Я обрывал хвосты ящерицам, стрелял из рогатки по воробьям, мог запустить камнем в лягушку, высунувшую из воды зеленую треугольную морду. Но все мои злодеяния были скрадены охотничьим азартом, хладнокровно утопить котят я, конечно, не мог.

Словом, дни проходили, а котята по-прежнему оставались на дне глубокого картонного ящика, устланного ватой и войлоком. Они гомозились там, сосали Акулину, тонко, пронзительно пищали, все более требовательно заявляя о своем гибольном для нас существовании. Выручила нас молочница. - Экая беда!. - сказала она в ответ на Симочкины жалобы. - Кликните солдата, он за пол-литра не то что котят - сам утопится! И как только нам не пришло в голову обратиться к солдату!

Этот солдат был достопримечательностью поселка. Всегда пьяноватый, заросший пегом - соль с перцем - щетиной, растерзанный и неумытый, с Георгием на засаленной куртке, он ютился в хибаре за лесопилкой, в свободное от пьянства время прибавляясь всякой случайной работой. Наколоть дров, собрать шишки для самовара, опростать помойку, выбить пыль из половиков - он брался за все с угрюмой охотой. Но его рвения хватало ненадолго, он быстро уставал и тогда начинал курить, надрывно, смертно кашляя, канючить стопку и безбожно хвастаться былыми подвигами.

"Солдатом" прозвали его в шутку, никто не верил его россказням о боях под Мукденом в японскую войну, его прямой, будто деревянной ноге, не гнущейся от застрявшей в колене пули, его тускло-серебряному Георгию на темной, замусоленной ленточке, его умению выкрикивать отрывистым, сиплым голосом слова военной команды. Считали, что и ногу от сломал по пьянке, и Георгия нашел в мусорной куче, и героические небылицы подслушал у других вралей. Его безудержное хвастовство, да и весь размундиренный облик слишком уж не вязались с представлением о боевой славе.

Лишь один человек в поселке знал, что солдат говорит правду, и человеком этим был я. Однажды я попался ему под трезвую руку, что случалось редко, и солдат тихо, печально рассказал мне свою жизнь: и о солдатчине, и о том, как ходил в штыковую атаку, и как ему было страшно, и о том, как, вернувшись с войны калекой в маленькую деревушку на Каме, узнал, что жена его умерла в родах, и как затосковал он и махнул рукой на свою жизнь. Странно, но эта узнанная правда о солдате никак не отразилась на моем отношении к нему. Вместе с другими ребятами я по-прежнему дразнил его, когда он, пьяный, ковылял к своей хибаре, кричал ему всякие глупые и обидные слова, дергал за мотню штанов, отчего он спотыкался и падал. Видимо, мое грустное уважение относилось не к нему, а к похороненному в нем доброму и несчастному русскому солдату. Да и сам он, хоть доверился мне, не делал различия между мной и другими мальчишками, когда, обороняясь, довольно метко швырял в нас камнями и комьями глины…

Тщетно наведывалась Симочка в хибару за лесопилкой. Солдат, постоянно мотавшийся по поселку, когда в нем не было нужды, сейчас куда-то запропастился. А в воскресенье мы вдруг нежданно-негаданно увидели его близ нашей калитки, да еще непривычно прибранного, с надраевшим Георгием. Он был не пьян, но под хмельком, и говорил что-то громкое и весело-вызывающее нашим соседям через дорогу.

Симочка проворно сбегала за ним. Волоча свою негнущуюся ногу, солдат прошел через двор и ступил в сени, где стоял ящик с котятами. - Здравия желаю! - гаркнул он, вкусно дохнув вином и хлебом.

При звуке его голоса Акулина выпрыгнула из ящика и потянулась, сперва выгнув горбом, а потом длинно и узко растянув свое черно-лоснящееся тело. Солдат захотел увидеть десятку, которую ему определили за труды. Мама принесла десятку и положила на кухонный стол. - Это по-нашенски - деньги на бочку! - весело сказал солдат, слегка дохнув своим теплым, вкусным запахом, но десятку не взял. Он заглянул в ящик, где извивались червяками разноцветные Акулинины дети. - Всех топить будем?. На развод не оставите?. Дело! Давай мешок!.

Симочка подала ему черный мешок из-под угля.

- И стопочку! - деловито добавил солдат. Симочка посмотрела на маму, достала из шкафа бутылку водки, граненую стопку и кружок колбасы. - Лишнее! - сказал солдат о колбасе. - Я сытый. Он взял стопку двумя пальцами, посмотрел на свет и ловко опрокинул под рыжеватые с проседью усы. Утерши ладошкой не губы, а усы, умиленно-радостно сказал: - Эх, до чего ж хорошо это пшеничное винцо! - Он встряхнул мешок и поглядел на нас так радостно, светло и довольно, что мне показалось: топить котят - это нужное и веселое дело, способствующее общему радостному порядку жизни. - Вам-то, небось, в непривычку, - заметил солдат, кивая на ящик, - а кто кровинушки повидал, тому это, милые вы мои, плевое дело! Четвероногая тварь, она тварь и есть. Ино дело - человек!. - Он махнул рукой и нагнулся над ящиком. - Ишь, червячки!. - засмеялся он. - Елозят, елозят, а чего, спрашивается, елозят?. Слепенькие. Это правильно, котят топят слепыми… А ну дай-кась еще стопочку! - крикнул он так восторженно и доверчиво, что отказать было нельзя. Симочка наполнила граненый стаканчик. На этот раз солдат погладил его ладонями, долго разглядывал на свет, ловя гранями блики, и уже не опрокинул в рот, а осушил маленькими глотками. - Спасибо за угощенье!.

Затем он как-то расправился и шагнул к ящику. Все обмерло во мне. Но солдат опять рассмеялся и показал на Акулину, которая тревожно прохаживалась возле ящика, порой, изгибаясь, терлась о ногли солдата и тихонько, самой глубиной нутра, поурчивала. -Ишь, стерва, ведь чует!. И как эта животная может знать, чего над ней человек загадал, если она слов не понимает!. - Он сделал строгое лицо и, ткнув пальцем на

Акулину, веско произнес: -Потому - тоже мать!.

Было похоже, что солдату не очень-то по душе взятое им на себя поручение, и меня не удивило, когда мать сама наполнила ему стопку. - Благодарствую! - все так же строго, без улыбки, сказал солдат, быстро выпил водку, мотнул головой и отщепил кусочек колбасы. - Да… А с другой стороны, коли их не топить, что же получится?. Вся планета кошками заселется, а человек!.

Акулина прыгнула в ящик, легла на бок, и тут все семь червячков сразу нашли ее и присосались к полным молока соскам. Только и слышался слабый чмок маленьких жадных ртов. - Пусть попьют напоследок из матери, - добрым голосом сказал солдат. - И мы выпьем. - Он сам потянулся за бутылкой и перелил в стаканчик оставшуюся водку. - Живешь только раз, можно и погулять!. - Он еще что-то говорил о жизни и смерти, но путано, глухо, в себя, и я ничего не понял. Затем он выпил, но не духом - споловинил, и, неловко откинув ногу, присел над ящиком.

Насытившиеся котята отвалились от материнского брюшка, и кошка лежала расслабшая, умиротворенная, сонно щуря зеленые глаза и узкими, ножевого разреза, зрачками. Солдат резко и шатко поднялся и опрокинул в рот остаток водки.

- Будет!. - сказал он и трясущейся рукой полез в карман брюк, кисть его ходуном ходила, будто он играл на балалайке. Достав смятые рубли, он шмякнул их на стол. - Трояка не хватает… Ладно, за мной не пропадет, отработаю… А котят сами топите, душа из вас вон!. - И покачиваясь, тяжело волоча негнущуюся ногу, пошел со двора.