"Ты знаешь, кто я таков? Я Рафаэль Котов!": забытый русский художник, помешанный на котиках

Его звали Валериан Яблочкин. О его жизни почти ничего неизвестно, работ сохранилось крайне мало, но Врубель нарисовал его портрет, писатель Всеволод Гаршин изобразил его в своём рассказе, а художник Николай Мурашко посвятил ему целую главу в своих мемуарах.

Следы Валериана Александровича Яблочкина затерялись ещё при его жизни: родился он 1806-м году (вероятно, в Петербурге), а когда умер - неизвестно. Предполагается, что после 1897-го года (возможно, в Путивле Сумской области, это на Украине). Судя по всему Яблочкин был художником-любителем. Хотя некоторые источники сообщают, что в Петербурге он учился в Академии художеств.

Некоторое время Яблочкин провёл в Харькове. Вероятно, там он пересёкся с писателем Всеволодом Гаршиным - под другим именем Гаршин вывел Яблочкина в своём рассказе "Надежда Николаевна" (1885):

. отворилась дверь и вошел Гельфрейх. Представьте себе тощие, кривые ножки, огромное туловище, задавленное двумя горбами, длинные, худые руки, высоко вздернутые плечи, как будто выражающие вечное сомнение, молодое бледное, слегка опухшее, но миловидное лицо на откинутой назад голове. Он был художник. Любители очень хорошо знают его картинки, писанные по большей части на один и тот же, слегка измененный сюжет. Его герои - кошки; были у него коты спящие, коты с птичками, коты, выгибающие спину; даже пьяного кота с веселыми глазами за бокалом вина изобразил однажды Гельфрейх. В котах он дошел до возможного совершенства, но больше ни за что не брался. Если в картинке, кроме кошек, были еще какие-нибудь аксессуары - зелень, откуда должны были выглядывать розовый носик и золотистые глазки с узкими зрачками, какая-нибудь драпировка, корзинка, в которой поместилось целое семейство котят с огромными прозрачными ушами, - то он обращался ко мне. Он и на этот раз вошел с чем-то завернутым в синюю бумагу. Протянув мне свою белую и костлявую руку, он положил сверток на стол и стал развязывать его. - Опять кот? - спросил я. - Опять. Нужно, видишь ли, тут коврик немножко. а на другом кусок дивана. Он развернул бумагу и показал мне две небольшие, в пол-аршина, картинки; фигурки кошек были совсем окончены, но были написаны на фоне из белого полотна. - Или не диван, так что-нибудь. Ты сочини уж. Надоело мне. - Скоро ты бросишь этих котов, Семен Иваныч? - Да нужно бы бросить, мешают они мне, очень мешают. Да что же ты поделаешь? Деньги! Ведь вот этакая дрянь - двести рублей. И он, расставив тонкие ноги, пожал своими и так уже вечно сжатыми плечами и развел руками, как будто хотел выразить изумление, как такая дрянь может находить себе покупателя. Своими кошками он в два года добился известности. Ни прежде, ни после (разве только на одной картинке покойного Гуна) я не видал такого мастерства в изображении котов всевозможных возрастов, мастей и положений. Но обратив на них свое исключительное внимание, Гельфрейх забросил все остальное.

Также Валериан Яблочкин побывал в Киеве - воспоминания о его характере и пьяных похождениях оставил украинский художник, руководитель Киевской рисовальной школы Николай Мурашко. А Михаил Врубель, который в конце 1880-х тоже жил и работал в Киеве, оставил нам портрет Яблочкина.

Вот что писал Николай Мурашко в своих "Воспоминаниях старого учителя" (кстати, из этой книги 1907 года издания мы и знаем работы Яблочкина, которые приводятся ниже, - они в книге использованы в качестве иллюстраций):

В одном из восьмидесятых годов появился у нас интересней человек, художник Валериан Александрович Яблочкин. Зашел он к нам на два слова, думая не узнает ли чего либо о сестре своей, бывшей в этот летний сезон в Киеве в труппе нашего городского театра. Ничего мы ему не могли сказать по этому поводу, но выразили самое непритворное удовольствие видеть этого человека у себя. Он остался у нас заночевать, а на другой день я ему показал кое-что из окрестностей Киева, отвез на дачу, где жила моя семья. Его приветливо приняли у нас да и не могло быть иначе: это был не высокий горбатенький господин с такими чудными мане­рами воспитанного человека и красивой приятной петербург­ской речью, наблюдательный, остроумный, что сразу привлекал к себе, заставляя забыть недостаток в строе его фигуры. Вместо двух дней он пробыл у нас два года. К преподаванию в школе мне привлечь его не удалось; он с такой милой улыбкой заявил: — Котов писать—задача невели­ка, а больше я то ничего и не умею. Так говорил о себе В. А., с шутливой скромностью, но он был прекрасным членом нашего школьного Совета. Видимо не любящий одиночества, прекрасно подружился у меня с семьей, писал себе в моем кабинете своих котов, кстати в моделях недостатка не было. У нас животных любили, и он их мог наблюдать, сколько хотел во всякое время. В. А. работал и произведения его сбывались и оценивались иногда очень недурно. Мне было очень приятно иметь под рукою умного и в искусстве очень сведущего человека. Вырос В. А. в столице, кончил Академию художеств, сын известного режиссера Петербургского Императорского театра, человека широко образованного и общественного. В такой среде, понятно, Валериан Александрович, как от природы не глупый человек, неминуемо был человек с содержанием. Работал себе, слегка почитывал, ел и пил с нами, шутил с семьей и окружающими ре­бятами - общий друг и любимец. И этот милый, при­ветливый человек вдруг мог загрустить, заскучать; наверное, тому отчасти был причиной его физический недостаток, его горбатость. Как-никак, а все таки он человек не как все. И в эти моменты он бедный запивал. Он — домосед великий - сейчас уходил из дому. Всем было В. А. сердечно жаль, надо было за ним наблюдать; главное, что этот человек сейчас совершенно перерождался; из человека крайне вежливого, кроткого, он превращался в человека задорного. Подбоченясь одной рукой, он другой тряс в воздухе кистью руки со своими худыми, длинными, белыми пальцами и отчаянно грубил. Увидев товарища по Академии, он уже иначе не обращался как: — „Эй, ты утка проклятая!" и все уже шло в таком роде. А на деле, хоть он и топорщился, представлял из себя фигурку небольшого роста и слабую; обидеть его ничего не стоило, а лез он неотвязчиво в такихъ случаях почти ко всякому. — "Ты знаешь, кто я таков? Я Рафаэль Котов!"—кричал В. А. у Семадени или в другом таком же месте, где часто его уже знали, умеряли сколько возможно, чтя в нем артиста. Какая нибудь группа студентов брала его под свое покровительство и он тут пил и шумел, пока это окончательно не утомляло всех и его не выводили. Тогда он перекочевывал в другое место.

Нужно было его отыскать, ублажить, привести домой, хоть покормить толком. Горе, что он терпеть не мог быть дома в это время: страсть пить и непременно дебоширить. Он из дому непременно уходил. Найдут, доставят бывало его домой. Вот он как будто и успокоится и в самом деле как будто конец всему — и вдруг вечер, В. А. начинает проситься, выйти в театр: - Ну, нет, голубчик, Валериан Александрович, вам рано еще выходить, не выдержите! Там буфет, приложитесь и пойдете писать. - Нет, Боже сохрани. Мне одну нотку послушать, понимаете, сегодня "Кармен", и мне одну нотку!. Сейчас на сердце легче и завтра мы такого кота напишем! Я одним один раз написал чёрного кота, кота колдуньи старой, понимаете, мне так хочется это повторить. Говорится это так мягко, так трогательно, что нет сил ему не разрешить. — Может, пусть с вами кто-нибудь из молодых людей пойдет? — Не нужно, ведь я там вхожу как свой, я даже сейчас и возвращусь, мне так захотелось одну нотку послушать. Но увы! Не выдержал наш артист, при­ложился раз в буфете, потом в другой, а там уже, войдя в залу и увидев известную ему фигуру, кричит: "Эй ты, Фитюшка, ступай сюда." Ну, конечно, исход один: раба Божьего под руки и за двери. Является Яблочкин уже утром на другой день в каком-то пальто до пят; рукава так же ужасные волокутся, рук совсем не видно: напрасно В. А. старается сделать свой вежливый общий поклон (как он, вообще это шутливо умел делать). Ничего не выходить, он пу­тается в каком-то громадном и дрянном пальто и ничего больше. Это человек, который был вообще очень щепетилен в костюме. Целый утренний час проводил и в умывании, чистке и вообще в приведении себя в аккуратнейший вид. Лукавая горничная подсмотрела даже, что он ино­гда на ночь делает себе папильотки. Волосы у него были большие и красивые.

Но раз уже В. А. сам пришел домой, это значить конец: больной, разбитый, тут уж он пьет только одно молоко: за ним самый нежный уход. И опять это человек, умница, интереснейший шутник-собеседник, друг детей и всех в доме. Месяца на четыре все благополучно, пока опять его не засосёт что-то и не наступит этот проклятый пароксизм, который тянется иногда более недели, иногда две. Все это, признаться, нас так истомило, что мы не протестовали, когда он начал думать о выезде в деревню, к своим друзьям, которые очень его любили и так же по возможности оберегали. Собрался он; была ранняя весна, и было это в конце одного из пароксизмов. Уложил В. А. вещи. Был будyний день, время, когда все были заняты; проводить Валериана Александровича на вокзал был отряжен наш воспитанник Гриша Дядченко и должен быль помочь ему купить билет и проч. Все сделано как по писанному: Гриша купил билет, усадил. Второй звонок - и Гриша потерял уже Валериана Александровича из вида, среди массы переполнявших вагоны пассажиров. Утром является в школу Иван Федорович Селезнев. Я первым долгом сообщаю ему новость и со вздохом говорю: - Проводили мы своего милого Валериана Александровича, нет уж его голубчика! - Хорошо проводили, мы с ним у Штифлера чуть не за полночь сидели, я его там и оставил. -Как?! Да не может быть. - Уверяю вас, - говорит Селезнев. - Что ж тут делать? - Придет, или привезут его к вам тепленького. - Нет, надо его бедного отыскать, жаль так оставить. Несколько юношей к нему сердечно расположенных отправились на поиски. В одной из гостиниц его отыскали, то есть напали на его след. Им сказали, что Яблочкин пьет, ему дают понемногу и он даже работает. Пока мы судили да рядили, что предпринять, вдруг он сам появился у нас, чуть-чуть навеселе и с букетом цветов для моей жены (она была хорошим его другом). Смотрим на подходящего с шутливыми реверансами В. А. и диву даемся, что за презабавный вид. Оказывается, В. А. сбрил бороду и усы, которые в сущности к нему очень шли. - Валерин Александрович, что вы с собой сделали?—почти в один голос вскрикнули все. - Я хотел, чтоб меня никто не узнал, и потом явиться к Вам, чтобы как следует проститься. - Как проститься? Поче­му, что такое? -Да разве я мог так уехать? Что вы могли обо мне подумать? Нет! Я же не свинья какая-нибудь. Я как сел в вагон, мне так стыдно стало, я бросил все и сбежал из вагона. - Да, что вы, голубчик, ровно ничего мы не подумали, перебирайтесь-ка вы к нам, нечего вам по номерам пу­таться. В этот же вечер он оставил гостиницу, прожил у нас еще несколько дней, окончательно успокоился и мы уж его проводили все.

Он уехал к Путивлю в имение г.г. Шечковых, где, говорят, вели­колепно написал Ромео и Джульетту в виде кота и прелестной кошечки и, прожив немного времени, там же умер. мы его более не видели и немало о нем погрустили. Кота от него мы конечно имеем.