Рыбникова М.А. Избранные труды

Мария Александровна Рыбникова

ИЗБРАННЫЕ ТРУДЫ

О СЛОВАРЯХ РУССКОГО ЯЗЫКА
Словари русского языка в их связи с историей языка и литературы. Культура «высокого» стиля в литературе XVIII в. Словарь французской Академии. «Словарь Академии Российской». Победа реализма в русской литературе 30—40-х годов. Словарь Бурнашева. Даль, его позиция, состав его словаря. Словарь Академии наук «Толковый словарь русского языка» под ред. Д. Н. Ушакова

Различные литературные направления и школы устанавливали различные отношения к слову, к составу словаря, к его объему, и на почве этих принципиальных взглядов строились те или иные словарные работы. История русской языковой культуры насчитывает целый ряд словарей, разнообразных по своему составу, различных по своим задачам. Хронологически первыми словарями являются работы по переводу церковно-славянских речений на русский язык, а именно: 1) «Лексикон славяно-российский» иеромонаха Памвы Берынды, изданный в 1627 г. в Киеве*, и 2) «Церковно-славянский словарь» протоиерея Алексеева**, изданный в 1773 г.¹. Весьма показательно, что и первая и вторая работы исходят из духовной среды и посвящены переводу церковно-славянизмов на русский язык. Вопрос о соотношении книжного и народного языка был долгие годы основным вопросом российской лексикологии.
Первым широким научным предприятием в этой области был изданный в конце XVIII в. «Словарь Академии Российской»***, тот, о котором обычно читатель знает по Пушкину: «Хоть и заглядывал я встарь в Академический Словарь». Этот «Академический словарь» ставил себе определенные цели, которые нам будут ясны после некоторых исторических справок, характеризующих литературу XVIII в., французскую и русскую.
Дворянская придворная литература XVIII в. выдвигала на первое место те жанры, которые шли в ряду наиболее высоких и возвышенных: это ода, эпопея и трагедия. Классовый характер литературы выявлялся четко и определенно как в ведущей европейское искусство Франции, так и у нас в подражательных сперва шагах русской литературы.
Патриотическая и религиозная тематика дворянства выдвигала на первое место оду, высокую драму и национальную эпопею.
Литература высших дворянских кругов была утверждающей, громопобедной, торжествующей свое классовое господство и пока еще относительное благополучие. Преданность особе монарха, величие национальных героев, победа оружия в завоевательных войнах и над всем этим религиозное чувство — вот объем основной тематики Расина и Корнеля во Франции, а также и «российских Корнелей»— Сумарокова, Петрова и др.
Ломоносов в своем учении о трех «штилях» стремился определить особенности языка, отвечающие каждому жанру. Это четко выражено в «Рассуждении о пользе книг церковных в российском языке» (1757)*. Это позволило ему упорядочить понятие о литературном языке, что и было шагом к коренной переработке церковно-славянских основ языка, а потому явлением глубоко прогрессивным. Язык, обслуживавший преимущественно церковную и феодальную письменность, переосмысляясь, переходил в
ведение светского писателя, поэта, ученого.
В основу своего учения о трех «штилях» Ломоносов кладет ту или иную степень преобладания в словаре слов церковно-славянских. «Первый составляется из речений Славянороссийских, то есть употребительных в обеих наречиях, и из Славянских, Россиянам вразумительных и не весьма обветшалых. Сим штилем составляться должны Героические Поэмы, Оды, прозаические речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются». Средним «штилем»
Ломоносов предлагает писать театральные сочинения, стихотворные дружеские письма, сатиры, элегии, эклоги. В средний «штиль» с осторожностью вводятся и «славянские речения»; он тяготеет к русскому языку, может брать и «низкие слова», «однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость».
Низкий «штиль» обходится без «славянских речений», он тяготеет к просторечию. Этим языком пишутся комедии, эпиграммы, песни, дружеские письма в прозе, описания обыкновенных дел. «Простонародные слова могут иметь в них место по рассмотрению»².
Ода — ведущий жанр придворной литературы XVIII в. Сумароков в «Епистоле»** характеризует этот род произведений следующими стихами:
Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,
Хребет Рифейских гор далеко превышает.
Великий Петр свой гром с брегов Балтийских мещет,
Российский меч во всех концах Вселенной блещет.

Творец таких стихов вскидает всюду взгляд,
Взлетает к небесам, свергается во ад
И мчится в быстроте во все края вселенны,
Врата и путь везде имеет откровенны.
Это «свободное» парение поэта, взлеты его к небесам и «падение во ад», его быстрота и смелость — все это требует особого словесного выражения, особого словаря.
Как видели уже, Ломоносов решил этот вопрос о специфике словарного ряда каждого из стилей зависимостью его от словаря церковно-славянской книжности. «Реформа Ломоносова имела своей задачей концентрацию живых национальных сил литературного языка на основе старой книжной культуры»³.
Стилистическая работа писателей и ученых XVIII в. и во Франции и у нас выражалась в значительной мере в оберегании «благородного вкуса» от оскорбления грубым словом. Утвержденный как язык духовного и светского феодала, высокий стиль вел свою родословную от библии и от греческого Олимпа и потому всячески оберегал свою чистоту и неприкосновенность.
Лафарг в своей замечательной работе «Язык и революция»⁴ дает такую характеристику классовой природы французской литературы «классического периода»: «Дворяне, обитавшие в средние века в своих замках, среди вассалов и крепостных, привлекаются политикой монархии в Париж; они собираются вокруг короля, составляя его двор. Они теряют свою старую независимость, рвут нити, связывающие их с другими классами, и образуют обособленную касту, которая вскоре становится совершенно чуждой всему народу и замыкается в Версале — столице аристократии. Далекое от жизни буржуазии, тем более от жизни простого народа, дворянство создало свои особые обычаи, привычки, нравы и воззрения, которые так же отличались от обычаев большинства населения, как привилегии аристократии от обязанностей и прав буржуазии и ремесленников; вполне естественно, что оно стало отличаться от других граждан и одеждой, и манерами, и речью. Язык дворян, так же как и вежливость их обращения, церемонный этикет и даже манера есть и держаться за столом, точно стеной отгородил их от других классов» (стр. 30).
В 1640 г. в Париже министром Ришелье была основана Академия. Ей дано было поручение разработать словарь и усовершенствовать язык. Задача состояла в том, чтобы выработать для литературы слог, достойный царствования всех Людовиков, чтобы удалить от двора всю словесную чернь, все наследие той поры, когда дворянство, жившее в своих поместьях, вводило еще в свою речь язык крестьян и ремесленников.

В 1936 г. вышло издание «Литературно-критических статей» Поля Лафарга, где работа «Язык и революция» также помещена.

Литературный словарь Франции периода более раннего (доклассического) характеризуется чрезвычайным богатством. Это было время (XIV, XV, XVI вв.), когда создавался общенациональный французский язык на смену диалектам и официальной латыни, и в этот французский язык обильно входили слова из диалектов и из материала греко-латинского.
Мы уже видели, каков классовый смысл «классического» периода, этой эпохи дворянской изолированности и аристократической замкнутости. В языковом отношении дворянство должно было стать парижским, даже уже — версальским, все черты былых связей с провинцией и простонародьем нужно было вытравить. Выброшен девиз «разгасконить» двор короля. Академия,
приступив к работе в 1694 г., выпускает словарь, и он делается официальным документом, он определяет объем и качество литературной речи, это язык двора. Лафарг говорит: «Обычаи и нравы высшего общества XVII века должны были значительно ограничить количество слов в искусственном языке, названном Мерсье монархическим, но который вернее было бы назвать аристократическим. Не владея никаким ремеслом и зная только военное дело, дворяне не имели ни малейшего желания узнать выражения, свойственные какой-нибудь работе.
Поэтому в первых изданиях «Словаря Академии» возрастало количество терминов, относящихся к геральдике, и почти совершенно отсутствовали термины технические, употребляемые ремесленниками» (стр. 31). «Дворяне, оторванные от своих замков и собранные в Париже, приложили все усилия, чтобы отделаться от своих провинциальных замашек и приобрести светские манеры. Образование сочного, могучего и хаотического языка, унаследованного в XV веке, шло, следовательно, параллельно со смягчением грубых нравов феодальных баронов и с утончение их вкусов. Эта шлифовка феодального быта и языка происходила в начале XVII века в целом ряде ассамблей, салонов, будуаров»⁵.
Само собой разумеется, что на этот язык будуаров и салонов направлены были стрелы мыслящей буржуазии. Среди писателей назовем хотя бы Мольера с его «Жеманницами», в которых гениальный комик зло высмеивает все дикие причуды изломанной и ненатуральной речи (вместо зеркала — советник граций, вместо кресла — удобство для разговора, и прочие жеманные перифразы).
Дидро резко нападает на «ложное благородство языка», которое ведет к обеднению и опошлению его.
Но окончательно словарь аристократической Франции был взорван буржуазией в 1789 году⁶.
Нам интересно дать себе отчет в том, как в нашей стране, переживавшей на себе могучее влияние аристократической французской культуры, как в России сложилась судьба этого «высокого» слога. Мы видели уже, что Ломоносов провозгласил теорию трех «штилей», мы знаем, как он поднял язык на должную для того времени высоту в своих одах. Для нас несомненно, что в живой речи Ломоносов был неизмеримо ближе к просторечию, бывал грубоват и бесцеремонен. Иное дело — в высокой литературе, здесь требовалось «парение».
По примеру Франции императрица Екатерина основывает свою Российскую Академию и также поручает ей создание словаря. Академия основывается, по докладу княгини Дашковой, в 1783 г., и княгиня Дашкова становится первым ее президентом.
Ученое общество, в состав которого входят писатели (из писателей Державин, Фонвизин, Богданович были наиболее активными членами), ученые, знатнейшее дворянство, духовенство,— эта Академия Российская «ревностно» трудится над составлением словаря. Сравнительно очень скоро (с 1789 по 1794 г.) выходят шесть больших томов «Словаря Академии Российской».
Это должен был быть словарь национальный, как отпор французскому влиянию — влиянию, которое в эти революционные годы рассматривалось как политически опасное. Затем это должен был быть словарь классово выдержанный. В предисловии (часть II, страница VI) читаем: «Отличать слова в возвышенном и среднем слоге употребляемые; отделить слова в сообществе благородных людей слышимые от слов между простонародием токмо употребительных».
Задача очищения языка, его стабилизация, борьба с иноземным и «низким» — таковы были руководящие установки, высказанные в предисловии к I тому. Читаем:
«Рассеянное обилие языка Славянороссийского во множестве разных книг как древних, так и новейших писателей было главною доселе причиною трудности в прямом нашем языке употребления.
Отсюду введены в него многие речи и расположения оных, свойству его противные; отсюду видим во многих новейших наших писателях и переводчиках слог более свойственный тем языкам, к коим они вящее значение, нежели к своему собственному, прилагали. Но сие самое обилие, в единый состав приведенное, облегчит каждого труд в познании точного смысла и употребления языка Славянороссийского, откроет непосредственно правила к употреблению его нужные, и послужит к приведению в совершенство всех частей наук словесных; ибо не правила язык рождают, но из употребления оного извлекаются правила».
Поэтической базой для Академии был исключительно Ломоносов. Сухомлинов в «Истории Российской Академии»⁷ излагает результаты своего тщательного обследования составных частей «Словаря» и свидетельствует: «Из общего числа примеров, взятых из произведений нашей литературы прошлого столетия (XVIII в.— М. Р.), более 9/10 приходится на долю Ломоносова и менее 1/1в на всех других писателей. Даже такому крупному представителю недавней эпохи, как Сумароков, отведено слишком мало места» (стр. 37). «Мысль составителей «Словаря»,— говорит Сухомлинов,— постоянно обращалась к Ломоносову. Влияние его обнаруживается повсюду: и в выборе слов и примеров, и в способе их объяснения, и в указании особенностей слога, и во взгляде на литературный язык вообще. В основу положено знаменитое рассуждение Ломоносова «О пользе книг церковных в российском языке» (стр. 26). Анализируя предисловие к' «Словарю», исследователь показывает полную его зависимость от «Рассуждения» Ломоносова.
Затем в словах «Словаря» и в примерах к этим словам мы чувствуем живейшую связь с книгами «священного писания». Извлечениями из библии и церковных книг занимались не одни только лица духовные, которых было так много в академической среде, но и другие члены Российской Академии» (Сухомлинов, VIII, 20).
Древняя литература, в частности летописи, также обильно используется академиками.
Как бы имея в виду все время возможность сказать одно и то же по-русски и по-славянски, «Словарь» дает слова попарно, разъясняя, что принадлежит русскому просторечию и что церковно-славянской книжности:
Русск. — Церк. - слав.
Петух — петел.
Мститель — местник.
Шитье — швение.
Осел — осля.
Сиротский — сиротний.
Художник — худог.
Ярмо — ярем.
Рабский — рабий.
Предпринимаю — предприемлю.
Имею — имам.
Встречаю — сретаю.
Ладонь—длань.
Колодезь — кладезь.
У волока ю — увлекаю.
Борозда — бразда.
Сторож — страж.
Короткий — краткий.
Копье — копие.
Судья — судия.
Русск.— Церк.-слав.
Бью — бию.
Вью — вию.
Стыд — студ.
Остаток — останок.
Мудро — мудре.
Кротко — кротце.
Издалека —издалече.
Семь — седмь.
Озеро — езеро.
Олень — елень.
Один — единый.
Невежа — невежда.
Чужой — чуждый.
Провожаю — провождаю.
Ночь — нощь.
Печь — пещь.
Мочь — мощь.
Хочу — хощу.
Одним словом, все шло к тому, чтобы выдержать высокую лексику поэтического парения и бытового благородства. Однако на деле полной чистоты стиля соблюсти не удалось.
Русская историческая действительность была несколько иной, чем во Франции XVII—XVIII вв.; французское дворянстве удалось действительно «разгасконить» в XVII в., удалось оторвать от крестьянства, от поместий, ограничить Версалем и кругом двора. Мы полагаем, что в числе составителей русского «Академического Словаря» конца XVIII в. очень мало было людей,
действительно ограниченных кругозором Петербурга и Царского Села. Достаточно сказать, что одним из самых активных работников над словарем был Д. И. Фонвизин, автор «Недоросля» и «Бригадира». Это то же самое, как если бы в составлении французского академического словаря главную роль играл автор «Жеманниц» Мольер. Во Франции это было немыслимо, для России конца XVIII в. это оказалось возможным.
Фонвизин заботится о введении в «Словарь» технических выражений, охотничьего словаря, местных речений. В VII томе труда Сухомлинова приведено письмо Фонвизина княгине Дашковой от 22Л^ 1784 г.: «На сих днях нашел я его сиятельство графа Петра Ивановича⁸ в расположении удовлетворить желанию вашему, милостивая государыня, о сообщении в академию охотничьих терминов. Из усердия моего к успехам академии воспользовался я сим случаем, и тотчас же под его диктатурою написал собрание тех терминов, сколько он вспомнить мог. Здесь представлены оные для помещения в те буквы аналогичной таблицы, куда какое название принадлежать может. Что же надлежит до дефиниций, то я также стараться буду найти графа в расположении их мне надиктовать, а я с охотою возьмусь привести его работу в порядок, какового словарь ваш требует».
Фонвизин высказывается за помещение необходимых технических терминов (правда, без излишества):
«В начертании⁹ исключаются те только названия технические, кои одним ученым известны; но как многим неастрономам известны аберрация и пирегей, многим нехронологам известна эпакра, многие неархитекторы знают, что архитрава, то в силу начертания все сии слова должны непременно иметь место в нашем словаре. Буде же кто захочет искать в нем названий, напр., каждой коребельной веревочки, и не нашед их позволит рассердиться — пусть его гневается! Мы не виноваты, если кто в словаре нашем не найдет того, чего искать в нем не должно.
Областные слова также включить в словарь все без изъятия, какие только дойдут до академии, а не находятся в столицах» (стр. 16).
И мы действительно видим в «Словаре» ряд простонародных слов, которые частично оговорены как просторечие, частично не оговорены.
Могутник — сильный человек.
Рукомесло — ремесло. «Рукомесло столярное, слесарное, башмачное» (IV, 207).
Сполье — смежность полей.
Недособоль — недошлый соболь; соболь, не пустивший еще после линяния своей оси (V, 633).
Взрачный — видный, рослый.
Припьян — несколько пьян, немного хмелен (IV, 1246).
Приалух (во образе существительного употребляемое) — несколько глух (II, 93).
Обмогаюсь — выздоравливаю, оправляюсь от болезни. «Больной обмогается» (IV, 218).
Впопыхах, под шумком (хмельноват), потерять голову, руки не доходят, сидьми сидеть и т. д.
Из отмеченных как просторечие и даже простонародность Сухомлинов перечисляет следующие: воспа, крылос, глазастый, варганю, загвоздка, домовище (гроб), раздумье, крепыш, человек «со всячиною», анамедни, смаху, «прижимать к ногтю» (присвоить себе), «приказная строка», хапаю, «глагол, в низком слоге употребляемый и значащий: хватаю, беру, употребляя усилие» (VI, 501).
Правда, мы здесь почти не встречаем вульгарных выражений; дворянское благоприличие не дало место такому строю речи, который привычен для г-жи Простаковой (скотина, образина, одного помету и т. д.), но все-таки народность в «Словарь» проникла и в лексике и в подборе пословиц, которые хотя и с выбором и с отделкой; но в «Словарь» допущены были.
Словарь, задуманный как лексикон высокого слога, оказался гораздо более богатым и разнообразным справочником по той простой причине, что лучшие наши авторы, современные этому «Академическому Словарю», Державин и Фонвизин (тем более, участвовавшие в его составлении) писали, смешивая и сталкивая высокое и низкое в своих произведениях. Будучи знаменитым поэтом, министром, вельможей, секретарем императрицы, Гавриил Державин сохранял свою связь с простонародной речью, пользовался просторечием и в быту и в стихах. Фонвизин также определенно и явно тяготел к просторечию.
И во Франции и в России на рубеже XVIII и XIX вв. в связи с политическими потрясениями (во Франции — 1789 и 1830 годы, в России — пугачевщина) ощущаются решительные сдвиги и в практике и в теории речи. Лафарг увлекательно развертывает картину упрощения и обновления французской речи в годы буржуазной французской революции. Побеждает язык буржуазии, эмоционально насыщенный, обогащенный лексикой трудящихся, смелый, дерзкий, метафорический. Пореволюционная Франция выявляется сперва в реакционной романтической школе (Шатобриан, Ламартин), позже — в либеральном мелкобуржуазном романтизме, который наиболее четко провозгласил новые законы словаря. Именно Гюго объявляет войну Академии и классицизму. В 1827 г. Гюго пишет свой «Романтический манифест»; в нем В. Гюго разрушает деление на стили, на поэтические виды, он борется за широту и реальность изображения, ему ненавистно жеманство французского классицизма, он преклоняется перед Шекспиром, которого классики считали дикарем и варваром.
В. Гюго провозглашает подвижность языка. Он говорит, что язык по своей подвижности подобен морю; если же консервативная мысль думает стабилизовать языки, она губит их. «В тот же день, когда они установятся, они умрут,— пишет Гюго и добавляет: — Вот почему язык известной современной школы есть язык мертвый»¹⁰.
С особенным вниманием Гюго останавливается на языке драмы, так как этот поэтический род он считает ведущим, й утверждает, что хотя драма написана в стихах, но этот стих «был бы стольже прекрасен, как и проза»: никакой показной красивости, живость диалогов, свободный переход от высокого к низкому, «от идей самых возвышенных к идеям самым вульгарным», «не выходя никогда из пределов разговорной сцены, одним словом, таким
(т. е. должен быть язык драмы.— М. Я.) каким бы сделал его человек, которого фея одарила бы душою Корнеля и головою Мольера» (стр. 69).
Но особенный интерес в плане нашей темы получает позднейшее стихотворение В. Гюго, озаглавленное «Ответ на обвинительный акт»¹¹. В этом своем бурном ответе защитникам феодализма в жизни и в литературе французский поэт стремится разрушить разобщенность лексики высокого и низкого ряда, стремится утвердить законность жаргона, диалектов — всего того, чего так боялся высокий стиль.
Когда я свой коллеж оставил,
Латинские стихи, задачи, своды правил
И бледным юношей, почти лишенным сил,
В стремленьи познавать свои глаза раскрыл
На мир и на людей,— искусство, речь, законы,
Народ и знать,— на все ложился блеск короны.
Поэзия была монархией; слова
Для вящего писак бездарных торжества
Носили титулы: далеки были слоги,
Как Лондон и Париж,— так по одной дороге
Наездник движется, а сбоку пешеход;
Язык был Францией, в которой страшный год
Еще не прогремел; слова входили в касты;
Для благородных слов — Меропы, Иокасты
И Федры; внешний блеск — единый их закон,
И звук их услаждал в Версале старый трон.
Другие, низкие, бродяги в куртках серых,
Гнездились в говорах, иные — на галерах,
В арго. Их — низкий жанр себе в рабы обрек;
В лохмотьях порванных, на рынках, без чулок,
Без париков, они служили балаганам...
Мещански-пошлые, домашние чрез меру,
Глухие, дикие, приятные Мольеру.

Расин лишь искоса порой глядел на них.
Когда иной наглец вползал Корнелю в стих,—
Поэт не снисходил велеть ему убраться,
И вопиял Вольтер: «Он с дрянью стал якшаться».
Добряк Корнель молчал, не отвечал ему.
Но вот явился я, разбойник. «Почему,—
Я крикнул,— те в шелках, а те прикрыты тряпкой?»—
Над Академией, испуганною бабкой,
Под юбкой прятавшей цыплячью стаю троп¹²
Над батальонами александрийских стоп¹³
Вихрь революции я засвистать заставил.
Колпак фригийский я надел на своды правил. '
Нет слов патрициев и нет плебеев слов.
В глуби чернильницы я бури поднял рев
И слил средь сумраков, висевших тучей косной,
С толпою серой слов рой мыслей светоносный.
Итак, поэт-романтик разрушает оковы классических запретов, поэт-романтик бурно и смело смешивает высокое с низким.

В. Гюго, исходя из предпосылок политического либерализма, объявляет яростную борьбу идеологии и лексике феодализма.
Так мы видим, что ограниченность и замкнутость книжной лексики феодализма бурно сменяется в связи с политическими причинами, романтическими установками: стили смешиваются и сталкиваются.
Пушкин с его школой очень сложными путями и методами проводит работу над слиянием в единый поток русской речи элементов книжного языка и народного. Вопрос об иноземных вкладах в язык также заново пересматривается и перерабатывается.
Романтизм, как шаг к реализму, а в дальнейшем реализм устанавливает новый подход к слагаемым русского языка, и в первую очередь к просторечью, светскому и народному. Пушкин объявляет войну французскому жеманству, языку утонченных салонов. Он пишет: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали». (Письмо к Вяземскому. Одесса, 11 ноября 1823 г.) Пушкин всю жизнь ведет борьбу за простоту языка, даже больше — он говорит о прелести нагой простоты. Поиски здорового и простого стиля, его революционный демократизм обращают Пушкина к устной поэзии крестьянства.
«В зрелой словесности,— пишет Пушкин в 1828 г.,— приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному». Пушкин дает ряд примеров из французской и английской литературы и продолжает не без насмешки: «У нас это время, слава богу, еще не приспело, так называемый язык богов так еще для нас нов, что мы называем поэтом всякого, кто может написать десяток ямбических стихов с рифмами. Прелесть нагой простоты так еще для нас непонятна, что даже и в прозе мы гоняемся за обветшалыми украшениями».
Наш современный, малоискушенный читатель видит зачастую в произведениях Пушкина «высокий стиль», сложность, изысканность и архаичность. А наши прадеды, современники Пушкина, упрекали его в отступлениях от хорошего тона, в нарушении стилистических законов. Пушкин не писал в высоком стиле так, как этот высокий стиль понимали его предшественники и его современники. Он и не признавал этого деления на стили — высокий, средний и низкий. Язык Пушкиным был раздвинут в его рамках, обогащен за счет светского и крестьянского просторечия и за счет исторических источников, т. е. архаизмов и церковно-славянизмов.
Было бы неправильным богатейшее и сложнейшее языковое наследие Пушкина сводить только к защите простоты и народности в языке. Пушкин был европейцем, знатоком античной культуры, в совершенстве владел литературой и языком Франции, он умел говорить не только языком пословиц и сказок, но и языком «метафизическим» (как он выражался), т. е. языком высокой и сложной мысли, стоявшим на уровне передовой культуры его времени. Но, пожалуй, тем более мы должны ценить его поворот в сторону национальных богатств речи, в сторону фольклора.
Весьма знаменательно то, как Пушкин встретил приход в литературу Гоголя. Он пишет А. Ф. Воейкову в 1831 г.: «Сейчас прочел «Вечера близ Диканьки». Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился. (Дальше идет эпизод — смех наборщиков.— М. Р.) ... Поздравляю публику с истинно веселой книгой, а автору сердечно желаю дальнейших успехов.
Ради бога, возьмите его сторону, если журналисты, по своему обыкновению, нападут на неприличие его выражений, на дурной тон и проч. Пора, пора нам осмеять les précieuses ridicules¹⁴ нашей словесности, людей, тоскующих вечно о прекрасных читательницах...»
Так приветствует Пушкин входящего в литературу Гоголя.
Пушкин, заканчивающий свой путь «Капитанской дочкой», и Гоголь, начинающий свою работу «Вечерами» и «Миргородом», встречаются как союзники. Одна из основных тенденций Пушкина, разрушение французской жеманности, защита простоты и народности в литературе и в языке, те идеи его, которые он упорно проводил от «Руслана» до «Капитанской дочки», по-новому, своеобразно воплощаются в Гоголе и в натуральной
школе.
Реализм как ведущее направление обозначился наиболее четко в 40-х годах, а русскими его манифестами были два сборника, выпущенные под редакцией Некрасова: «Петербургский сборник» (1846) и «Физиология Петербурга» (1847). Редактору, проводившему определенные революционно-демократические тенденции, удалось включить в свои сборники такие вещи, как «Бедные люди» Достоевского, Даля «Петербургский дворник»,
Григоровича «Петербургские шарманщики»; сам Некрасов выступает и со стихами и с прозой («Петербургские углы»). Романтические поэмы сменяются очерками, драматическая и эффектная сюжетность попрана бессюжетными и подчеркнуто простыми, описаниями; на смену «героям», царям, вельможам и «благородным» персонажам пришли дворники, шарманщики, орловские и ярославские крестьяне; литературу завоевал город и городская беднота, на страницах печати воцарились «бедные люди».
Все эти герои новой буржуазной формации повлекли за собой просторечие, и даже больше того — диалекты, и не только диалекты — жаргоны.
Герои «Записок охотника» говорят по-орловски, Некрасов вводит свои ярославские словечки, а Даль в «Петербургском дворнике» выступает с показом воровского жаргона.
«Как старый дворник и уличный петербургский житель, которому нередко случалось сталкиваться и дружиться с народом всякого разбора, Григорий был не только коротко знаком со всеми плутнями петербургских мошенников, но понимал отчасти язык их; и молодой сосед его, Иван, брал у бывалого приятеля своего иногда уроки в этом полезном знании. «Стырить камлюк», т. е. украсть шапку, «перетырить жулику коньки и грабли», т. е. передать помощнику-мальчишке сапоги и перчатки; «добыть бирку», т. е. паспорт; «увести скамейку», т. е. лошадь,— все это понимал Григорий без перевода и однажды больно насмешил веселого Ивана, когда они сидели в праздник рядом за воротами, упиваясь чадом смердящих плошек; небольшая шайка проходила в это время, как видно было, от разъезда театра, и, увидев товарища, поставленного для наблюдения за ширманами (т. е. за карманами) пешеходов, встретила его вопросом: что клею?, т. е. много ли промыслил? А Григорий отвечал преспокойно: бабки, веснухи да лепень, т. е. деньги, часы да платок, и мошенники с недоумением посмотрели на Григория, не зная, мазурик ли это, т. е. товарищ ли, или предатель. Иван научился также от Григория пугать мошенников и узнавать их в толпе; стоит только сказать «стрема», т. е. берегись!—и всякий мазурик сейчас же кругом оглянется».
[ Чтобы так ярко передать читателю языковый колорит петербургских низов, Даль должен был запастись записями воровского жаргона, что он и делал. «Записки охотника», выросшие в окружении той же натуральной школы, настолько богаты словечками орловских крестьян, что Белинский звал Тургенева «орловцем, не умеющим говорить по-русски». Здесь и дощаник, и колдобины — глубокое место, яма в пруде или в реке («Льгов»), казюля — змея, предвиденье небесное — затмение, су гибель — крутой поворот в овраге, и бучило — глубокая яма с весенней водой («Бежин луг»). В «Певцах» мы узнаем от Тургенева, что орловцы называют глаза гляделками, так же как рот едалом. Очерки сопровождаются подстрочными языковыми примечаниями, данными, правда, очень сдержанно и умеренно. В «Псовой охоте» Некрасова также находим разъяснение охотничьих терминов: остров (лес), варом варить, набрасывать и т. д.
30-е и 40-е годы отмечены обращением передового дворянства к фольклору. Языков и Киреевский предпринимают большой труд собирания и записи русских песен, желая тем опровергнуть положение Чаадаева, что русский народ не имеет «ни пленительных воспоминаний, ни грациозных образов». Эта работа идет рядом с записями Пушкина (песен и сказок) и частично вбирает в себя материал поэта; рядом стоит Лермонтов с «Песней о купце Калашникове». Все это знаменует сознательное и принципиальное обращение к «народности». Поскольку тема наша «словарь», то мы и отмечаем для данного периода наличие записей и записных книжек, подчеркиваем осознанную всей массой литературы потребность изучать русский язык, который, как констатируют писатели и лексикологи этого периода, она (литература) недостаточно знает. Гоголь со свойственной ему экспансивностью пишет «Объявление об издании русского словаря».
«В продолжении многих лет занимаясь русским языком, поражаясь более и более меткостью и разумом слов его, я убеждался более и более в существенной необходимости такого объяснительного словаря, который выставил бы, так сказать, лицом русское слово в его прямом значении, осветил бы ощутительнее его достоинство, так часто незамечаемое, и обнаружил бы самое происхождение. Тем более казался мне необходимым такой словарь, что посреди чужеземной жизни нашего общества, так мало свойственной духу земли и народа, извращается прямое, истинное значение коренных русских слов».
В записной книжке Гоголя (1841—1842 гг.) находим, например, детальное описание избы со всей терминологией: «Изба соединяется сенями с подклетом, строением холодным, в роде кладовой. Если наместо его другая изба, то называется горница.
Кирченая — изба, вытесанная, когда бревна стесаны в гладкую стену. Кирчат избу тесом — топором, иначе надетым на ручку.
Лбище (фронтон) избы бывает или подшивное или самцов, т. е. из таких же бревен, как изба». Далее объясняются конек, застреха, подвалка, прикладки и другие специальные термины, связанные с избяной архитектурой.
Мы знаем, что все это нужно было автору «Мертвых душ», чтобы сказать, например, об избах в деревне Коробочки, что там «не было кирченых стен, разных узоров и прочих затей». А разве можно было Гоголю без специального изучения языка дать, например, такого рода кусок текста (глава о Плюшкине): «Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где изготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не потреблявшейся,— ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и где горами белеет всякое дерево шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкальники, куда бабы кладут свои мочки и всякий дрязг, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси».
$В этой фламандской роскоши щепного двора — свой особенный стиль, который Гоголь осуществляет, развертывая обильные перечни и неожиданные детали. Или вот описание псарни Ноздрева: «Вошедши на двор, увидели там всяких собак, и густо-псовых, и чисто-псовых, всех возможных цветов и мастей: муругих, черных с подпалинами, половопегих, муругопегих, краснопегих, черноухих, сероухих... Тут были все клички, все
повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница».
Заглянув в записную книжку Гоголя, мы видим подготовительную работу писателя: «Черная с подпалиной — с красною мордой. Муругая — искрасно-черная с черным рылом. Половая —желтая» и т. д.¹⁵.
Само собой разумеется, что расстояние от этих записей до художественной обработки текста — огромное. Но эта предварительная словарная работа была необходима и неизбежна; дать Ноздрева, который среди собак — «как отец среди семейства», без этих деталей немыслимо. Реальность портрета, его целостность и доказательность соткана из этой тонкой и плотной ткани слов. Словарное богатство, идущее от низовой речи, от быта поместья и города,— это основной материал гоголевской лаборатории.
Гоголь не издал никакого словаря, но он написал «Мертвые души», основывая это произведение на необыкновенно сочном использовании просторечья: бытовые диалоги героев, реалистические детали, богатые запасы специальной терминологии (собачья, щепная) и т. д., и т. д.
Однако словарь живого языка подготовлялся. Это было предприятие В. И. Даля, который еще в 30-х годах начал свое собирание слов и оборотов, пословиц и поговорок живого народного языка. Труд его ширился и обогащался в течение двадцати пяти лёт; он был издан в 60-х (1863) годах. Работа Даля выросла на почве русского реализма, в окружении писательской деятельности представителей «натуральной» (как они себя первоначально называли) школы. Однако хронологически В. И. Даля предварил Вл. Бурнашев, помощник директора Удельного земледельческого училища. Он работал в области сельскохозяйственной и ощущал живейшую потребность в бытовом и научном раскрытии целого ряда специальных оборотов и терминов. Его словарь вышел в 1843—1844 гг. в двух томах и назывался «Опыт терминологического словаря сельского хозяйства, фабричности и быта народного». «Фабричность» занимает в нем очень небольшое место;
на первом плане сельское хозяйство, но уже в новой его стадии, с машинами и химией. Проникновение буржуазных установок в хозяйство — вот что породило этот словарь, кстати сказать, предприятие одинаково интересное и с литературной и с экономической точек зрения.
Автор в предисловии пишет: «Около четырех лет тщательно трудился я над составлением этого словаря, к чему подало мне мысль то затруднение, которое я сам, в практических сношениях с народом, испытал тогда, когда, по обстоятельствам службы, принужден был иметь дело с земледельцами, ремесленниками и промышленниками разного рода. Теперь труд этот кончен и предлагается вниманию публики. В состав этой книги входят двадцать пять тысяч слов, более или менее подробно поясненных.
Слова эти принадлежат к полеводству, луговодству, огородничеству, садоводству, домоводству, домостроительству, плодоводству, овцеводству... и проч., и проч., и наконец житью-бытью русского простолюдья, т. е. обрядами, обычаям, описанию жилищ, пищи, питья, одежды, обуви, времяпрепровождения, увеселений и проч., и проч. в разных полосах нашего обширного отечества».
Обстановка, в которую должен был поставить себя составитель словаря,— тот же процесс наблюдения, записей, заметок, который характерен и для авторов всяческих «физиологии» того времени.
«Для собрания и пояснения этих 25 000 терминов я должен был прочесть, а не пролистовать, около трехсот томов разных сельскохозяйственных универсальных и специальных книг на русском языке; поставить себя в сношения с множеством производителей по разным отраслям сельского хозяйства; беседовать часто с простолюдином, посещать разные мастерские, постоялые дворы, лавки, рынки, торжища, народные собрания и проч.».
Чрезвычайно выразительное хозяйственное толкование дают этому словарю современные ему журналы. «Отечественные записки» 1841 года пишут:
«Кто двадцать лет прожил в деревне, тот знает терминологический язык земледельца, скотовода и т. д. Но неопытный молодой хозяин, для которого все эти слова — тарабарская грамота, дорого бы дал, чтобы иметь возможность заговорить хоть со старостой своим на языке, понятном этому бородатому распорядителю, и понять его толки о суслонах, гузовьях, копиях, колосниках, палице, сошнике... Незнание этой терминологии, при всем вашем знании земледельческой химии, при всем изучении Тэра, Синклера, Блока и др., поведет к тому, что староста найдет возможным иногда обмануть вас, а стоит только начать: обманув, раз, обманет и два, и три. и четыре».
Итак, совершенно не скрытая идея извлечения пользы и барыша, эксплуататорские тенденции внимания к производственной крестьянской и рабочей терминологии — это одна сторона дела, а другая важная для нас сторона этого свидетельства, что молодой барин этого поколения «дорого бы дал, чтобы иметь возможность заговорить хоть со старостой своим на языке, понятном этому бородатому распорядителю». Процесс капитализации углубляет расстояние между классами; чаадаевское поколение дворянства уже не умеет говорить языком крестьян, и поэтому оно начинает изучать его. Пусть среди дворян мы имеем не только те оголенно высказанные в «Отечественных записках »потребности наживы, пусть рядом выступают со своими либеральными позициями Тургенев, Некрасов с установками радикального порядка, но все они, толкаемые эпохой на особенное внимание к мужику, уже ощущают гораздо большую отчужденность от деревни, нежели их деды.
Сличая словарь Бурнашева с «Академическим Словарем» 1822 года, можно наблюдать перенос некоторых словоистолкований (верейка — верея, пяло — правило); так что держалась, связь даже между этими словарями, несмотря на все их теоретическое и принципиальное различие. Еще больше связи между словарем Бурнашева и словарем Даля, к которому мы теперь и переходим.
В. И. Даль (1801—1872), по образованию своему врач, работал в качестве военного доктора среди матросов и солдат; от них он записывал словечки, пословицы, сказки, одним словом, это был по интересам своим этнограф, и его литературные дарования ярче всего выливались в этой собирательной работе. Будучи знаком с Пушкиным, Гоголем, Жуковским, Даль погружается в литературную среду того времени и выступает в литературе как очеркист под псевдонимом Казак Луганский. Но основной его литературный подвиг — это его «Толковый словарь живого* великорусского языка» (в четырех больших томах)*.
Этот словарь пользуется до наше во времени славой лучшего* русского словаря, и нам следует с ним познакомиться. Автор а предисловии («Напутное слово», выпуск II, изд. 1863 г.) занимает демократическую позицию и выступает как бы обвинителем того дворянского круга, который не знает русского языка, который, предпочитая говорить по-французски, одновременно в русском допускает многочисленные ошибки. Позиция Даля
прежде всего националистическая — он хочет дать урок русского языка в своем словаре; кроме того, это установка демократическая, противопоставляющая живой язык массы языку книжному правящих классов. Ко времени издания словаря (1863) церковно-славянский язык как целостная целевая структура сходит со сцены, о нем никто не спорит. Но вопрос народности, вопрос о роли крестьянства в создании национальных ценностей — это один из основных вопросов дня. Даль не проводит никаких революционных установок,— он консерватор по политическим взглядам,— но объективно он дает русской культуре такой материал, на который могли опереться не только правые, но и левые общественные группы; мало того, даже в наше советское время словарь Даля переиздан (ГИХЛ, 1935).
Даль консервативен в нетерпимом своем отношении ко всему западному, особенно с оттенком новейших буржуазных напластований. «Мы начинаем догадываться, что нас завели в трущобу,— пишет он,— что надо выбраться из нее поздорову и проложить себе иной путь. Все, что сделано было доселе, со времен петровских, в духе искажения языка, все это, как неудачная прививка, как прищепа разнородного семени, должно усохнуть и отвалиться, дав простор дичку, коему надо вырасти на своем корню, на своих соках, и сдобриться холей и уходом, а не насадкой сверху»¹⁶.
Даль исторически близорук и неправ. Ход жизни страны в процессе ее капитализации был неизменен, и его попытки обязательной замены всех иностранных слов русскими синонимами удачны и нужны лишь в небольшом проценте. Он пытается заменить русскими терминами такие слова:
1) Горизонт — кругозор, небосклон, небоскат, небозем, озор, овидь, завес, закрой.
2) Резонанс — отбой, голк, наголосок.
3) Кокетничать — заискивать, любезничать, прельщать, умильничать, жеманничать, миловзорить, миловидничать, пичужить.
«Укажите мне пример, где бы вместо серьезный нельзя было сказать чинный, степенный, дельный, деловой, внимательный, озабоченный, занятой, думный, думчивый, важный, величавый, строгий, настойчивый, решительный, резкий, сухой, суровый, пасмурный, сумрачный, угрюмый, насупистый, нешуточный».
Если в отношении последнего примера можно с Далем согласиться, то горизонт и резонанс — это такого рода научные термины, которые никто заменять другими не станет. Но за Далем все-таки оказалось будущее, поскольку этот исследователь в своем собрании русских слов и пословиц показал язык широких масс, язык трудящихся. Даль издал словарь живого языка, все время противопоставляя его книжной речи. В определении
значимости народного языка в составе литературной речи Даль колебался. То ему казалось, что народная живая речь — это единственная и законная основа национального языка, и он писал, что полагает «народный язык в основу словаря потому, что язык этот силен, свеж, богат, краток и сочен, тогда как письменный язык наш видимо пошлее, превращается в какую-то пресную размазню» и т. д. То он останавливал себя: «Нет, языком грубым
и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на эту попытку, и в том числе, быть может, и сам составитель словаря». «Речь идет только о необходимости воспользоваться или приобрести его, приобщить, очистив и обработав, к нынешнему языку, с тем, чтобы не переиначивать слога и склада его по-иноземному» .
Мы знаем, что и Пушкин отстаивал просторечие и народную поэзию, но разница между установками Даля и Пушкина большая: Пушкин — европеец, Даль — узкий националист. Вот как говорит по этому вопросу исследователь пушкинского языка: «Эта идеализация «простонародности» не только крестьянского, но и солдатского, мещанского типов, сопряженная с националистической нетерпимостью к формам западноевропейских языков
с отрицанием традиций русской церковно-книжной и литературно-дворянской речи, резкой чертой отделяет буржуазно-демократическую позицию Даля от аристократического демократизма Пушкина. Пушкин не мог пойти ни на разрыв с литературно-книжной традицией послепетровской эпохи, ни на «мещанский» бунт против церковно-славянского слога, и еще менее на огульное отрицание форм европейского мышления — даже в сфере «метафизического» языка» ¹⁷
Даль хочет как бы проверить живым языком крестьянской массы литературный язык грамотея, проверить и обогатить.
«Если недостает отвлеченных и научных выражений,— читаем в статье «О русском словаре»,— то это не вина народного языка, а вина делателей его: таких выражений нигде в народе не бывало, а они всегда и всюду образовывались, по мере надобности, из насущных; потрудитесь, поневольтесь, прибирайте, переносите значение слов из прямого понятия в отвлеченное, и вы на бедность запасов не пожалуетесь» (ст. XVII). Затем Даль протестует против «семипяденных слов» и против составных «на греческий лад» (небоскат, небозем) и против сложных русских: «Народ не говорит: по воспрепятствовавшим обстоятельствам, а говорит: сталась помха, помеха. Уже не сами ли мы сочиняем хотя бы, например, слова, как собственность, вытеснив им слово собь, и собственный, заменив им слово свойЪ
В словаре Даля большую роль играет момент диалектологический. Среди вводных имеется его статья «О наречиях русского языка». В словотолкованиях помещены примеры местных слов с географической пометкой: рязанск., пермск., сибирск. и т. д.
В подходе к «Толковому словарю живого великорусского языка» приходилось наблюдать два в корне различных отношения. Находятся читатели, которые выискивают у Даля слова и словечки, забавляются диалектическими редкостями, вроде «скукожился» или «ежачина», и сводят к старине, к консервативному недомыслию и к чудачеству весь труд исследователя.
Иные, наоборот, утверждают, что комната русского культурного человека — «это стол, стул и Даль», т. е. словарь Даля —единственная основа русского языка и русской культуры.
И то и другое неверно. Словарь создан почти сто лет тому назад, словарь базируется на живой крестьянской речи; поэтому людям XX в. нельзя ограничиваться Далем, поскольку история дала нам тысячи новых понятий и новых слов, поскольку к живой речи мы добавляем книгу. Но смотреть на это исследование, как на подбор словесных «штучек», также совершенно невозможно. Базой словаря является действительно русский язык
в его живой национальной основе. Берите слова наиболее простые и ходовые: хлеб, рука, работа, труд, поле, лес, ветер, пахать, косить, пилить, рубить — и по каждому из них вы получите увлекательную словарную статью. Центр тяжести толкований Даля не в редких словах, а в самых ходовых и в соседних с ними; слова периферийные отнюдь не выпячены.
Нас не должно удивить, что у Даля истолковываются все самые простые слова: печка% хлеб, потолок, лист, нога и т. д. Словарь толковый, и в научном отношении очень важно условиться в точном понимании каждого слова, даже самого простого и обычного. «Пламя — огонь, отделяющийся от горящего тела; проявление жара и света во время горения; огонь в воздухе». «Нож — стальная или наваренная сталью железная полоса,
в черене, в колодке, для резанья».
Определив таким образом нож, Даль дает точное описание его частей: «В ноже отличают: лёзо или лезвие, резь; плашку или полосу; обух, обушок; кончик, тычек; острие; черен, колодочку».
Эта часть словотолкования также очень нужна, так как мы зачастую не знаем точных названий вещи во всех ее деталях, а это иногда бывает нужно. Еще пример: «Части висячего замка: коробка, дужка; пружина, колеса, язычок, цевка».
Дав подробно все слагаемые предмета, Даль дает попутно всю производственную и бытовую терминологию, связанную с предметом. Ножи бывают: столовые, мясничьи, поварские, столярные, чеботарные, для бритья, лекарские, бумажные, перочинные, охотничьи, садовые; каждый из них со своим особым названием: бритва, скальпель и т. д.
Даль работал десятилетия, собирая запасы слов среди людей различных специальностей, среди мастеровых и рабочих, среди плотников, и печников, на реке около баржей, по дорогам у ямщиков. Рыбацкая терминология дала ему десятки названий всяческих ветров и лодок, охотничий язык обогатил словарь всякими специальными названиями диких и домашних животных всех мастей и пород, всех частей тела этих животных.

Разъясняя слово, Даль пользуется богатым подбором синонимов, т. е. слов, близких по значению. Спесь — гордость, надменность, высокомерие, кичение, надутость, чванство, тщеславие. Ударять — бить, разить, колотить, стучать, поражать, толкать, наносить удар, ушибать. Даль растолковывает, объясняет значение слова со всех сторон.
Дальше читатель найдет в словаре раздел фразеологически й, т. е. примеры тех оборотов речи, в которых данное слово употребляется. Возьмем слово рука. Рукой подать —
близко; он — моя правая рука — мой помощник; прибрать что к рукам — захватить; говорить под руку — мешать, сбивать; он отбился от рук — перестал слушаться; сбыл с рук — избавился; руки не доходят — нет времени, досуга; руки связаны, по рукам связан — не могу, воли нет.
Поскольку все эти примеры идут не из литературы, а из живой речи, постольку и словарь назван словарем живого языка.
У Даля литературные цитаты — в виде исключения, его работа основана на записях живой речи. И поэтому следом за такими оборотами, которые мы уже дали, идут многочисленные пословицы. На то же слово рука: «Черны ручки, да бела копеечка»,
«Горе горюй, а руками воюй», «Языком болтай, а рукам воли не давай». Вот еще пословицы к слову мед: «Одна пчела немного меду натаскает», «Отвага мед пьет и кандалы трет», «Покой пьет воду, а беспокой — мед».
Объяснения к слову растягиваются у Даля иногда на несколько страниц, поэтому мы и даем наш путеводитель по словарю.
Итак, раздел первый — словотолкование, раздел второй — фразеология, третий раздел — словопроизводство.
От слова лес таковы эти производные слова: лесистый, лесина (ствол дерева), лесник, лесовщик (полесовщик), лесовать (кочевать по лесам), лесничать (заниматься лесным хозяйством).
Далее следуют слова сложные, с двумя корнями: лесовод, лесогубитель, лесоотвод (выдел участка), лесоспуск (жолоб, дощаная настилка по крутогорью для спуска по ней скользком бревен).
В третьем разделе, которым мы сейчас заняты, в словах производных обратим внимание на богатство и выразительность суффиксов, с помощью которых от корня организуются существительные, прилагательные, глаголы и т. д. От слова малый с корнем мал такие прилагательные: малехонький, малешенький, маловатый. Существительные от того же корня: малость, маловатость, мальчик, мальченок, мальчишка, мальчуга, малец, малютка, малыш, малек, мальга, малявка, малюшка. Словарь Даля — диалектологический, т. е. он дает диалекты, говоры по местам, по областям. Мальша — рязанское слово: меньшой в семье.
Малуха — пермское слово: задняя, малая изба, скотная, шерстобитная или просто зимница. По тому же корню лес (а у Даля словарь составлен «по гнездам», по коренным словам) такие диалектизмы (по прежним губерниям и областям): лешанина (тверск. и псковск.) — дикое, лесное яблоко; лесинка (арханг.)— прут, сучок, ветка, хворостинка; летня (пермск.) — лесная охота.
Чрезвычайно важно усвоить себе названный только что способ Даля располагать слова «по гнездам», по основным коренным словам. Это значит, что слова лесник, лесистый, лесовать вы должны искать в статье к слову лес, самостоятельно в алфавитном порядке эти слова места не имеют. Слова сырость, сырье, сырец нужно искать в статье к слову сырой. Это не всегда удобно практически, но это полезно в том отношении, что учит понимать связь слов, единство их корня, смысловые отношения, оттенки производных слов и т. д.
«Толковый словарь живого великорусского языка» — такова заглавие. Мы теперь знаем, почему он т о л к о в ы й, почему эта словарь ж и в о г о (а не книжного) языка, знаем, что он вмещает в себя диалекты русского языка. Словарь этот можно брать в руки не только для справок,— его можно читать, на нем можно учиться русскому языку, который каждый из нас знает еще очень поверхностно.
Однако мы не должны забывать, что труд этот составлялся сто лет тому назад. А потому мы найдем у Даля много слов, вышедших из употребления, слов устарелых (архаизмов), это с одной стороны, а с другой — естественно, все наши советские достижения не могли никак отразиться в словаре Даля.
Основа языка, корни слов, суффиксы, законы изменения слов- в основном остались прежние, а потому словарь Даля, несмотря на некоторую его устарелость, помогает нам и сейчас.
У Даля легко найти замену иностранного слова русским, у Даля можно найти пословицу к случаю, у Даля из ряда синонимов можно выбрать то слово, которое к месту.
Возьмем слово хороший, которое вообще желательно всегда уточнять: прекрасный, красивый, видный, взрачный, казистый, приглядный, пригожий, статный, добрый, путный, ладный, способный, добротный. Вот говорят хорошая работа. А что это значит? Нужно уточнить: быстрая, прочная, экономная, четкая, красивая, добросовестная, честная, новая по замыслу и т. д.
Выбрать из предложенных слов самое близкое по смыслу дела — это значит работать над словом, для этого и нужен Даль. «Толковый словарь» Даля имеет свою историко-литературную почву; он рожден «натуральной школой» и является верным спутником нашего реализма. Толстой, Островский, Некрасов, Мельников-Печерский, Лесков — все эти писатели идут рядом с Далем, совпадая с ним в характере своей словарной работы, а он, со своей стороны, подкрепляет и обогащает их.
Переходим теперь к вопросу о современных словарях русского языка. Их два: «Академический» и «Толковый». Первый том академического словаря носит такое название: «Словарь русского языка, составленный вторым отделением императорской Академии наук». Том первый (А-Д), Спб., 1891 —1895 гг.
Том второй в двух выпусках (Е, Ж, 3), 1897 и 1907 гг. Словарь не закончен и по 1937 г. доведен до середины алфавита; в настоящее время выпускается отдельными небольшими выпусками Академией СССР (буквы Л, М, Н)*.
Второй словарь имеет такое полное заглавие: «Толковый, словарь русского языка». Составили Г. О. Винокур, проф. Б. А. Ларин, С. И. Ожегов, Б. В. Томашевский, проф.
Д. Н. Ушаков. Под ред. проф. Д. Н. Ушакова. Том первый — А—Кюрины, М., ОГИЗ, 1934**.
И то и другое ученое предприятие не доведено еще до конца,, причем первому словарю мы насчитываем уже более сорока лет.
Не будем упрекать составителей словарей* в медлительности, так как создание такого ответственного справочника — дело чрезвычайно сложное, однако не можем не пожалеть о его исторической пестроте, так как работа растянулась на несколько десятилетий. Страдая политическими ошибками, Академический словарь, кроме того, дал несоизмеримые по методу и времени выпуски.
Перед Академией стоит сейчас новая благодарная задача: переиздание словаря с самого начала со включением советского материала.
Подготовлялся и оформлялся этот словарь десятилетиями; в число его составителей входит несколько поколений русских ученых — лингвистов, литературоведов и деятелей многих специальностей. Сперва во главе работ стоял Я. К. Грот, принимали участие в работах Симони, Шейн, Пыпин, Веселовский, Фаминцын, Кони, Лавровский, Будилович. Следующим по времени руководителем был академик А. А. Шахматов и научные работники его поколения: Бодуэн де Куртенэ, Брандт, Будде, Корш, Ляцкий, Миллер и многие другие.
Для словаря использовано громадное количество материала.
Во втором томе выпуска первого (Е—Железный) 1897 г. имеется «Указатель источников словаря русского языка». Привлечена литература художественная и научная по всем специальностям, использованы архивные материалы Географического общества (по ряду губерний), обработаны словари морские, ботанические, юридические, охотничьи, областные словари, материалы фольклорного порядка, энциклопедии, использованы все предшествующие словари русского языка: Академии наук 1789—1794 гг., Бурнашева 1843—1844 гг., Даля и множество других материалов. Одним словом, задумано предприятие, на оформление которого не могло не уйти несколько десятилетий.
В предисловии к первому тому 1895 г. читаем: «Настоящее издание имеет предметом, собственно, общеупотребительный в России литературный и деловой язык в том его виде, как он образовался со времен Ломоносова; из церковно-славянского же и древнерусского сохраняет он только слова, которые употребляются в современном литературном языке. Назначение словаря— быть истолкователями живого языка — не исключает из него
однако ж таких слов, которые хотя и вышли из употребления, но встречаются в сочинениях, относящихся к обнимаемому словарем периоду».
Предисловие ко второму тому 1897 г. отмечает поворот словаря к более широкому использованию областных говоров.
Указывается на диалектизмы в составе произведений наших классиков, на затруднительность отнесения некоторых слов к областному или общему языку и говорится: «Ввиду такого накопления словарного материала из областных говоров надо было совершенно отказаться от деления русского языка на языки — общерусский, общеупотребительный в России, и областной, имеющий местный характер. Это было
необходимо, между прочим, уже потому, что ряд слов, употребляемых в языке письменном, носит самый ясный отпечаток местного происхождения, почему они непонятны во многих областях России; таковы, например, слова — паук, земляника, бороновать, пахать, брюква, ботва, доить и т. д., частью совсем неизвестные во многих губерниях, частью же употребляющиеся в них с другим значением».
Как говорится в том же предисловии (стр. VII), словарь повернулся к типу «Толкового словаря» Даля, оставив в то же время за собой обязательство использовать все необходимые книжные источники, начиная от «Свода законов» и сочинений Ломоносова и кончая художественной литературой конца XIX в.
Возьмем в руки второй том словаря, выпущенный под редакцией А. А. Шахматова и ориентированный на равный учет живого и книжного языка. Слово жила занимает пять столбцов убористого текста. Даются формы слова на различных славянских наречиях, определяется первичный смысл слова с громадным количеством примеров из ученой литературы, из прозы и стихов XVIII и XIX в. Затем идут отделенные друг от друга параграфы по тому или другому значению данного слова. Сперва дано слово жила в старых медицинских книгах: жила — вена; биючая жила— аг1епа (академический словарь 1790 г.), также чувствительные или чувственные жилы — нервы. Обильные примеры из
ученой литературы XVIII в. Затем использование этого слова в художественной литературе XIX в. Примеров десятки. Затем обороты: вытягивать жилы, тянуться из жил — надрываться, усиливаться. Затем жила в зоологии, в ботанике, в геологии• (форма нахождения минеральных масс); кроме того, в значении: подземное течение, русло, по которому пробивается подземный родник или ключ. И опять десяток примеров. Отдельно жила, в смысле скупец, скряга.
Если берется диалектизм, то область его распространения прослеживается по многим и многим материалам. Жадобный помечено Вытегрой, Касимовым, Вышним-Волочком, Соликамском, Новгородом и т. д. Большой список географических пунктов со ссылкой на источники. У Даля то же слово помечено только новгородск., тверск., рязанск. Чрезвычайно запутанное диалектами слово жито в академическом словаре разнесено по
районам, где оно в каком смысле употребляется. 1) Всякое хлебное растение, хлеб в поле — холмогорск., вятск., орловск., архангельск. и т. д.; 2) немолотый хлеб, хлеб в зерне — нижегородец, Тобольск., пермск. и т. д.; 3) хлебное зерно; 4) самое чистое зерно; 5) рожь; 6) ячмень. И каждый раз указываются районы распространения этого слова.
Даль подготовил частично эти материалы, но дать их в такой научной широте он не мог. Академический словарь становится научным диалектологическим словарем. Он может также стать справочником по истории русского языка. Правда, он не идет в прошлое дальше Ломоносова, ссылаясь справедливо на имеющуюся работу Срезневского1, но в этом объеме (XVIII—XIX вв.) он дает обширный материал для наблюдений и выводов (жила не живет более в медицинском значении вены, но в просторечии и в литературе этот смысл слова остался). Выпуски, выходившие в 1930-х годах, доводили эту историю слова до советского периода.
Так, слово малость заканчивается примерами из Д. Бедного, мавзолей — ссылкой на М. Кольцова, в других словах идут примеры из Маяковского, Есенина, Вс. Иванова и т. д.
В свое время будет создан словарь, который включит в себя историю русских слов от Ломоносова до нашего времени, даст диалектологический справочник и соберёт все основные запасы русской речи, разрозненно живущей в различных областях науки, в жаргонах, в различных периодах литературы и т. д.
Конечно, это будет справочник для квалифицированного читателя, но справочник для работников русской науки и русского искусства необходимый.
Пока нам легче и доступнее обращаться к «Толковому словарю» под ред. проф. Д. Н. Ушакова. Словарь этот не ставит себе задач исторических, т. е. он не берет на себя прослеживать ход значения слов в разрезе историческом. Словарь этот не является
диалектологическим — это словарь современного литературного языка.
Возьмем то же слово жила. 1) Кровеносный сосуд, сухожилие. Белые с напухшими жилами руки (Л. Толстой). Синие жилы на висках. 2) Трещина земной коры, заполненная какой-н. горной породой, минеральными веществами, рудными ископаемыми (горн.). Золотоносная жила. Горная порода, заполняющая трещину (горн.). Кварцевая жила. Тянуть жилы из кого (разгов.) — мучить, изводить кого-н., чем-н., эксплуатировать ко-

го-н. Дальше следует жила (простореч. неодобрит.) — скупой, прижимистый человек — с примерами из Островского: «Ты жила известный: сам норовишь на грош пятаков купить». «Жито, а, мн. нет, ср. Всякий хлеб в зерне или на корню. На Украине житом называют рожь, на севере — ячмень, а на востоке всякий яровой хлеб». Этим и заканчивается объяснение. Повторяем, ни исторических, ни разных диалектических справок, ни этимологии слова мы в этом словаре искать не будем. Задача словаря иная. Какая же?
Словарь этот создан по замыслу В. И. Ленина, который, как пишет редакция словаря, «в число орудий культурной революции не преминул поставить толковый словарь русского языка».
Словарь, намеченный Лениным, подготовлялся не один год коллективом лексикологов, возглавляемых Д. Н. Ушаковым, и в настоящее время мы имеем первый том в руках. Исторический его объем — от Пушкина до Горького. Состав — общепринятый научный, деловой и книжный язык, сложившийся в XIX в., со включением советских неологизмов: сложносокращенные слова типа колхоз, зарплата, слова из разных областей техники,
словарь социалистического строительства и новых форм общественно-политической жизни. (См. статью «От редакции».)
Основная цель словаря (которой нет, например, в новейшем «Академическом словаре») — помочь говорить грамотно и правильно. «Составители старались придать словарю характер образцового, в том смысле, чтобы он помогал усвоить [образцовый, правильный язык, а именно: большое внимание обращено в нем на нормативную сторону: правописание, произношение, ударение слов, грамматические указания, полезные для русских и нерусских, указания на сферу употребления слов, имеющие практическое значение для ищущих стилистического руководства; кроме того, самый анализ значений и оттенков значений слов, бывший предметом особой заботливости составителей и более детальный, чем в старых академических словарях и в словаре Даля, дает материал не только для теоретического изучения русской лексики, но главное — для практического, с целью сознательного употребления в речи того или другого слова» («От редакции»). Одним словом, этот советский словарь должен быть как бы орудием за повышение качества нашего языка¹⁸.
Наибольший интерес в разбираемом словаре представляет для нас сторона стилистическая. По выходе «Толкового словаря» в 1935 г. в «Литературной газете» была напечатана статья с упреками составителям в их якобы неразборчивости по отношению к словам площадным и вульгарным. Обвинение это несправедливо, так как каждый такой оборот, вроде кишка тонка или влопаться, сопровождается отметкой: вульг., бран., арго и
всякий, кто будет пользоваться этим словарем, должен прочитать и усвоить статью «Как пользоваться словарем», см. стр. XXII и следующие т. д. Выбросить подобные речения из словаря — это значит заставить читателя самого решать вопрос об их употреблении,
А между тем «Толковый словарь» очень внимательно комментирует почти каждое слово со стороны стилистической. Пометы указывают на разновидности устной речи: разгов., простореч., фам., детск., вульг., арго, школьн., обл. Пометы указывают на разновидности письменной речи: книжн., научн., техн., спец., газетн., публиц., канц., офиц., поэтич., народно-поэтич. Пометы указывают на историческое место слова: стар., устар., историч.,
доревол.; на его экспрессивную сторону: бран., иронич., неодобрит., шутл., презрит, и т. д. Эта сторона словотолкований и делает данный словарь орудием в борьбе за очищение языка, книгой, воспитывающей внимание к слову и осторожность в его употреблении. Баста — разгов., блюстительница— книжн., торж.; бредовой — устар., вздуриться — простореч.; дурында — простореч., вульг.; египтолог—книж., устар.; единородный —
книж. устар.; изъяснение — книжн., устар. Подобные пометки проведены через словарь систематически, они дают стилистическую расценку слов, помогают критически отнестись к слову, сохранить или бросить его, смотря по обстоятельствам. «Имеющиеся в словаре просторечные и вульгарные выражения помещаются в словаре не для их пропаганды, а для борьбы с ними путем разъяснения их стилистических качеств»,— пишет редактор словаря Д. Н. Ушаков¹⁹.
Выпуск советского словаря русского языка — большое общественное событие; он повышает нашу грамотность, нашу речевую выразительность, нашу стилистическую четкость. Работа коллектива советских лексикологов сопровождается такими
трудностями, которых, быть может, не имели перед собой составители словарей прежних: язык нашей революционной эпохи —• это процесс в бурном его движении, это материал, текущий и изменяющийся под руками исследователя. Схватить, закрепить, фиксировать слагаемые этого материала — дело очень сложное и порой невыполнимое. Однако, если через несколько лет мы будем иметь в законченном виде «Словарь Академии наук СССР», издание ученое и сводное, и рядом «Толковый словарь русского языка», издание популярное и нормативное, мы получим большое удовлетворение. Революционная эпоха, перестроившая всю жизнь страны, создавшая совершенно новый политический строй, породившая в силу этого новые формы речи, получит наконец отображение, закрепление и критическую оценку своего языка, этой практической формы сознания.

¹Можно назвать еще «Лексис» Зизания 1596 г. и «Российский Целлариус» 1771 г.

² Ломоносов, изд. «Библиотека поэта», 1935, стр. 310.

³ В.В.Виноградов, Очерки по истории русского литературного языка, 1934, стр. 88.
⁴ Поль Лафарг, Язык и революция, изд-во «Academia», 1930.
⁵Поль Лафарг, Язык и революция, изд-во «Academia», 1930, стр. 33.
⁶См. об этом у Лафарга.

⁷М. И. Сухомлинов, История Российской Академии, вып. 8, Спб.,. 1888.

⁸Панина.
⁹План «Словаря».

¹⁰В. Гюго, изд. Чуйко, Спб., 1882, стр. 62.
¹¹В. Гюго. Избранные стихи, в пер. Шенгели, ГИХЛ, 1935.

¹²Т. е. тропов — метафор и т. п.
¹³Т. е. александрийского стиха — шестистопного ямба с парной рифмов-
кой и постоянной цезурой после 6-го слога.

¹⁴ Смешные жеманницы.

¹⁵Соч. Гоголя, изд. Маркса, ред. Тихонравова, 1900, т. VIII, стр. 116.

¹⁶«Напутное слово», стр. 1*.

¹⁷ В. Виноградов, Язык Пушкина, стр. 370.

¹⁸И. И. Срезневский, Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам, 3 тома — 1893, 1902, 1912.
¹⁹«Литературная газета», 1935, № 63.

2