Шитова В. В.,
аспирант I года обучения
кафедры русской и зарубежной литературы и методики
Образ Фауста в «Сцене из Фауста» А. С. Пушкина
Обращение к герою народной легенды, доктору Иоганну Фаусту, можно часто встретить в немецкой литературе разного периода. Это сочинение Иоганна Шписа, научный труд Генриха Видмана, издание нюрнбергского врача Пфицера или анонимное изложение легенды 1725 г., драма Кристофера Марло, незавершенная драма Лессинга, произведения поэтов «Бури и натиска», известная всему миру трагедия «Фауст» И.В. Гете.
Исследователь Н.Д. Старосельская пишет: «Образ доктора Фауста, возникнув на вполне конкретной и реальной почве, отразил вместе с тем вечные поиски своего места, своего дела на земле. В таких образах мы находим ситуации, конфликты, черты не только типичные, но и постоянные, повторяющиеся в истории человеческого общества» [4].
Вечный образ в литературе ведёт к новым и новым открытия. Созданные вариации разрешения вечных конфликтов предлагают по-новому взглянуть на тот или иной образ и ситуацию.
По мнению В.М. Жирмунского «сложившаяся вокруг конкретной исторической личности, поразившей своих современников и в особенности «народное воображение», легенда о Фаусте преломила сквозь черты средневекового миросозерцания величайшие достижения своей эпохи» [2].
Один из «вечных образов» мировой литературы берёт свои истоки из Средневековья. Герой немецкой легенды, решивший бросить вызов Богу, заключивший сделку с дьяволом, не побоялся пожертвовать ради знаний и запретных наслаждений своей бессмертной душой.
Н.Д. Старосельская отмечает: «Доктор Фауст, созданный Гете, как бы смел в себе, обобщил попытки своих праотцов от фольклора и литературы доискаться «конечного вывода всей мудрости земной». И в поисках результата Гете проводит своего героя через целые эпохи мировой истории, научной, философской и поэтической мысли» [4].
Несомненно, тема обретённого личностью пути к истине является вечной. «Соединённая с проблемой становления личности, она, таким образом, перерастает в коллизию поиска и утверждения личностной культуры через культуру народную» [4]. И совершенно естественно, что фаустинская проблематика трансформировалась особым образом в России XIX столетия.
Первым из писателей в России к образу Фауста обратился А.С. Пушкин в «Сцене из Фауста» и «Набросках к замыслу о Фаусте». «Наброски к замыслу о Фаусте» должны были войти в невыполненную драму о Фаусте в аду.
Поэт отзывался о трагедии Гете с восхищением: «Фауст, – пишет Пушкин в статье «О драмах Байрона» (1827 г.) – есть величайшее создание поэтического духа, он служит памятником классической древности» [2].
Пушкин писал в заметках 1834-1835 гг. («Table talk»): «Гете имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение Чаильд Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии – и остался хром, как Иаков» [2].
Трагедия «Фауст» была сопоставлена с величайшими произведениями мировой литературы в заметке «О смелости выражений» (1827 г.) «Есть высшая смелость. Смелость изобретения, создания, где план обширный объемлится творческою мыслию – такова смелость Шекспира, Данте, Мильтона, Гете в «Фаусте», Молиера в «Тартюфе»» [2].
Стоит отметить высокую оценку «Сцены», данную Гете. Согласно известию, восходящему к П. Анненкову, Гете знал об этой сцене. «Рассказывают, – пишет Анненков, – что он послал Пушкину поклон через одного русского путешественника и препроводил с ним, в подарок, собственное перо, которое, как мы слышали, многие видели в кабинете Пушкина, в богатом футляре, имевшем надпись: «подарок Гете»» [1].
«Сцена из Фауста» написана в 1828 году, что немаловажно. В памяти поэта были декабристы, казнённые в 1825 году на Сенатской площади. Для героя Пушкина характерны настроения той эпохи – вольнодумные и революционные.
«Модное в начале XIX века «байроническое» начало трансформировалось в особую жизненную позицию, зайклемлённую названием «лишние люди» или «страдающие эгоисты». Именно здесь берёт начало тип русского Фауста, претерпевший к концу столетия существенные изменения» [4].
Определяющим понятием пушкинского Фауста является скука:
«Мне скучно, бес» [3]
«Пушкинский Фауст уже явно находящийся если не «по ту сторону» добра и зла, то, по крайней мере на пути к этому состоянию. Особенно ярко проступает это в пушкинском наброске о Фаусте в аду – никакой разумной деятельности нет и не может быть места. Всё разъела, поглотила скука, о которой говорит Мефистофель Пушкина:
«Что делать, Фауст?» [4].
Фауст предстаёт перед читателем эгоистичным, томящимся от тоски и уныния. Он разочарован в познании, славе, чести – во всём том, к чему так яростно стремился:
«В глубоком знанье жизни нет —
Я проклял знаний ложный свет,
А слава... луч ее случайный
Неуловим. Мирская честь
Бессмысленна, как сон...» [3]
Единственно о чём вспоминает Фауст с нежностью, это о своей возлюбленной – Гретхен. Герой осознаёт, что именно с ней он был счастлив, настоящая сила любви не может оставить его равнодушным:
«О сон чудесный!
О пламя чистое любви!
Там, там — где тень, где шум древесный,
Где сладко-звонкие струи —
Там, на груди ее прелестной
Покоя томную главу,
Я счастлив был...» [3]
Мефистофель, в свою очередь, пытается указать Фаусту на явный самообман. Ведь всё далеко не так, как описывает главный герой. Гретхен – «простодушная дева», которой Фауст вдоволь насладился, а после она стала ему отвратительна.
«В пушкинском эпизоде важным предстало уже само предельное опустошение доктора, равнодушие к добру и злу, с одной стороны, и активная деятельностная позиция Мефистофеля – с другой:
«Без дела, знаешь, от тебя
Не смею отлучаться я —
Я даром времени не трачу»
говорит Мефистофель, мгновенно исполнивший приказание Фауста утопить корабль. Потому, что Фаусту безразличны планы постройки города на берегу моря, безразлично всё» [4].
Фауст некогда страстно жаждущий познания, становится безразличным ко всем вещам и миру в целом. Приказ о потоплеии корабля – ещё одно свидетельство о том, что Фаусту ничего неинтересно, его более ничто не привлекает: ни «бочки злата», ни «груз шоколата», ни «модная болезнь». Герой оказался во власти хандры, от которой ему вряд ли суждено когда-либо избавиться.
Таким образом, Фауст был переосмыслен А. С. Пушкиным существенно. Финал трагедии Гете, в котором было показано поражение Мефистофеля, не сумевшего поработить душу человека, не был учтён автором. Пушкинский Фауст явился итоговым, собирательным образом для европейской культуры определённого времени. Интересно, что автор изображает своего героя на фоне моря. Образ моря имеет совершенно разные трактовки, море рассматривают как синоним бесконечности, бездны, пучины, равнодушия и хаоса. В данном контексте образ Фауста можно считать равнодушным и даже в какой-то степени хаотичным, беспорядочным (он не знает чего хочет). Помимо этого, море растолковывается как «мать», «вернуться к морю» – значит «вернуться к матери», то есть умереть [5]. Такое толкование весьма символично, хоть в «Сцене» не показана физическая гибель Фауста, но она явно предопределена в словах Мефистофиля:
«И всех вас гроб, зевая, ждет» [3]
«Фауст как носитель фантастического томления, искатель бесконечного знания и безграничного счастья, погруженный в мистическое созерцание природы и «чувственно-сверхчувственное» переживание любви – романтический Фауст Веневитинова, Тютчева, Аксакова остаётся вне поля зрения А.С. Пушкина. Его отрывок из «Фауста» стоит вообще под знаком Мефистофеля как главного действующего лица: в нём Пушкин ещё усиливает присущие этому образу черты рассудочной критики жизненных ценностей в духе французских «вольнодумцев» XVIII века, скептического «вольтерианства», разоблачающего наивный и мечтательный идеализм. Этот рационалистический «Фауст», воспитанный в умственной традиции французской буржуазной мыли XVIII века, перекликается с разочарованными жизнью байроническими героями молодого Пушкина, со скучающим Онегиным» [2].
Русский тип Фауста, представленный Пушкиным, оказался новым витком в развитии этого образа. Определяющими чертами русского Фауста становится скука, пресыщение, томление. На наш взгляд, главная мысль произведения выражена в краткой фразе: «Fastidium est quies» (Пресыщение есть покой). Душа героя в конечном итоге обретает давно искомый ею покой через как раз пресыщение. Пресыщение всем тем, чего так сильно жаждала душа Фауста – знаниями, славой, любовью. Тема поиска героем истины весьма интересно, своеобразно и оригинально разрешается в произведении А.С. Пушкина. Истиной во всех её проявлениях герой пресыщается, и как следствие, наступает покой и умиротворение.
Выведенный Пушкиным образ «страдающего эгоиста» в русской литературе 1 половины XIX века явился соединительным звеном между вечным образом и типом русского Фауста. И получил свое развитие в целом ряде художественных образов в отечественной словесности.
Литература
Анненков П.В. А.С. Пушкин. Материалы для его биографии. СпБ., 1873, С. 177.
Жирмунский В.М. Гете в русской литературе. Л., 1981, С. 111.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч., в 10 томах. Изд. 3, т. II, М., 1963, С. 287.
Старосельская Н.Д. Русский Фауст // Вопросы философии. М., 1983, С. 94.
Энциклопедия символов // [электронный ресурс] – Режим доступа – http://www.symbolarium.ru/index.php.
В.В. Шитова
Образ Фауста в «Сцене из Фауста» А. С. Пушкина
Аннотация: Образ доктора Фауста – героя средневековой немецкой легенды, заключившего сделку с дьяволом ради знаний, привлекает многих авторов и исследователей мировой литературы. Обращение какой-либо из литератур к данному образу обуславливает его изображение с национальной точки зрения. Русская литература не стала исключением. Фауст, созданный А.С. Пушкиным, воплотил в себе все доминирующие черты поколения 1 половины XIX столетия.
Ключевые слова: вечный образ, лишние люди, страдающие эгоисты, скука, пресыщение.
V.V. Shitova
Image of Faust in «Scene from Faust» by A.S. Pushkin
Annotation: Image of Doctor Faust – hero of the medieval German legend, who has concluded a deal with the devil for knowledge, attracts many writers and scholars of world literature. Circulation of any literature to that image determines its image from a national perspective. Russian literature is no exception. Faust, created by Pushkin, embodied all the dominant features of the generation of the first half of the 19-th century.
Keywords: eternal image, extra people, suffering egoists, boredom, satiety.
3 100
19 626 
