Тема чести и милосердия в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка»

МУНИЦИПАЛЬНОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБЩЕОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ–ЛИЦЕЙ № 22 ГОРОДА ОРЛА

(302028, РФ, г. Орёл, ул. Горького, 25; телефон: (4862) 76-28-80;

Электронная почта: [email protected]
[email protected])

«ТЕМА ЧЕСТИ И МИЛОСЕРДИЯ В ПОВЕСТИ

А. С. ПУШКИНА „КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА”»

РАБОТА

УЧЕНИКА 10 «А» КЛАССА

МБОУ-ЛИЦЕЯ № 22 ГОРОДА ОРЛА

САВЧУКА АЛЕКСАНДРА АЛЕКСАНДРОВИЧА

Содержание

Введение………………………………………………………………………………………….3

Гринёв и Пугачёв………………………………………………………………………………...4

Путь немилосердия………………………………………………………………………………8

Гринёв и Максимыч……………………………………………………………………………...9

Милосердие к врагу (Гринёв и Швабрин)………………………………………………….....10

Помилование Гринёва………………………………………………………………………….11

Заключение……………………………………………………………………………………...13

Примечания……………………………………………………………………………………..14

Литература………………………………………………………………………………………15

«Капитанская дочка», созданная в 1836 го­ду, стала своеобразным художественным за­вещанием Пушкина: она оказалась последним произведением поэта, опубликованным при его жизни. В повести находят свое заверше­ние и концентрированное выражение многие идейные и творческие искания пушкинской мысли 1830-х годов: роль народа и сильной личности в истории, историческая закономер­ность и этическая оправданность «бунта» и тесно с ней связанная проблема гуманизма, «милости к падшим» и многое другое.

Принципиальной была для А. С. Пушкина тема чести. Она тесно свя­зана с другим, более глубоким вопросом: как жить в истории? За что держаться? Чем руководствоваться? Особенно в смутные переходные периоды истории, когда ставятся под сомнение сложившиеся традиции и институты. Таким испытанием было для молодого Пушкина декабристское восстание. И хотя возвращённый в 1826 году Николаем I из ссылки Пушкин мужественно ответил на прямой вопрос императора: «Пушкин, при­нял ли бы ты участие в 14 декабря, если б был в Петербурге? – Не­пременно, государь, все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нём. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благода­рю Бога!»¹ – однако и этот ответ – сам по себе замечательный своей двойственностью, и возможное участие Пушкина в выступлении декабри­стов, если бы он действительно был в Петербурге, были лишь решением вопроса dе fасtо. Но всю оставшуюся жизнь Пушкин должен был решать этот вопрос dе jurе. И в «Капитанской дочке», законченной за несколько месяцев до смерти, на этот вопрос был дан ответ, плод размышлений целой жизни. «Молодой человек! – как будто с завещанием обращается к нам Пушкин, – если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые про­исходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений»². Ну и, конечно, знаменитое место о русском бунте (полнее и убе­дительнее оно сформулировано у Пушкина в «Пропущенной главе»): «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая голо­вушка полушка, да и своя шейка копейка»³. Яснее не скажешь. Однако несомненно и вышеприведённое: «...все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нём»⁴. В повести нигде честь не противоречит совести, в жизни же всё могло быть – и было – гораздо трагичней.

За что держаться? Что не подведёт? Чести, как таковой, недостаточ­но: жизнь со всеми глубокими её противоречиями оказывается сложнее. Честь сама слишком хрупка, сама требует защиты. Если не оступишься, не смалодушничаешь сам, так на этот случай всегда готова клевета. И именно об этом также «Капитанская дочка». И не случайно глава «Суд» имеет эпиграф «Мирская молва – морская волна». Рассчитывать со­хранить во всех случаях отличное реноме в глазах людей в этой жизни не приходится: слишком слаб человек нравственно, и судимый, и су­дящий. За что же держаться? Ответ «Капитанской дочки» понятен: дер­жаться надо за свою совесть, за честь в глазах Бога, за Бога. Это поможет сохранить честь и в глазах людей. Все социально значимые ориентиры, условности, приоритеты, институты имеют свои границы, жизнь не вмещается в них во всей своей полноте. Наши, ваши, офицеры, бунтовщики, красные, белые – все эти деления только до определённой степени помогают найти правильное решение, подсказывают правильный выбор. Но очень часто их оказывается недостаточно. Нужно иметь более глубокое основание своим поступкам. Держать­ся нужно за Бога. Но как конкретно, как непосредственно в жизни сле­довать этому совету? Для ответа на этот вопрос мы обратились к работе В. Н. Катасонова «Тема чести и милосердия в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка» (религиозно-нравственный смысл «Капитанской дочки» А. С. Пушкина)», который считает, что А. С. Пушкин в «Капитанской дочке» даёт вполне определённый ответ: держаться нужно за милосердие. Глубоко христианский, глубоко русский ответ.

Обратившись к повести «Капитанская дочка», работам Владимира Николаевича Катасонова, посвящённым данному произведению, мы остановимся на теме «Тема чести и милосердия в повести А. С. Пушкина „Капитанская дочка”».

Целью исследования является изучение и обобщение наблюдений над текстом повести по заявленной теме.

В ходе работы мы ответим на следующие вопросы:

1. Как во взаимоотношениях героев произведения раскрываются понятия «честь» и «милосердие»?

2. Какова трактовка темы «Честь и милосердие» в повести А. С. Пушкина?

Гринёв и Пугачёв

Вся последняя повесть Пушкина настолько проникнута духом милосердия, что её можно было бы назвать повестью о милосердии. Цент­ральная сюжетная линия произведения – история взаимоотношений Гринёва и Пугачёва – есть прежде всего история милосердия. Во всех четырёх встре­чах милосердие является как бы нервом отношений наших героев. С ми­лосердия начинается эта история, им и кончается.

Вспомним первую встречу Гринёва с будущим самозванцем. Пугачёв вывел заблудивше­гося во время бурана Гринёва к постоялому двору. Вот замёрзший Гри­нёв входит в избу.

«– Где же вожатый? – спросил я у Савельича.

«Здесь, ваше благородие», – отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел чёрную бороду и два сверкающие глаза. «Что, брат, прозяб?» – «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик»⁵.

Уже в обращении брат – от дворянина к босяку, голяку – нарушаются социальные условности, классовая «субординация». Люди, пере­жившие только что опасное приключение, чувствуют особую общность, вдруг объединившую их: все смертны, жизнь каждого хрупка, без различия званий и возраста, – все под Богом ходим. Од­нако нужно слово, нужно имя, чтобы этот особый дух общности вопло­тился, из голого субъективного чувства превратился бы в объективный факт совместного бытия. И Гринёв находит это слово – в стихии обыден­ного русского языка знак пробы высших христианских добродетелей – брат, братство. И слово услышано. На приглашение к братству и от­вет соответствующий: раскрылся сразу Пугачёв, пожаловался: «что греха таить? заложил вечор у целовальника», – почти исповедался! – есть грех, мол, по страсти к выпивке и последнее с себя снимешь, а потом сам страдаешь. Гринёв предлагает Пугачёву чай, а после, по просьбе по­следнего, и стакан вина. Но ниточка сочувствия, жалости, благодарности не обрывается на этом.

Наутро Гринёв ещё раз благодарит Пугачёва и хочет подарить ему полтину денег на водку. Прижимистый Савельич, верный страж барского добра, ропщет. Тогда Гринёв приказывает отдать Пугачёву свой заячий тулуп. Савельич изумлён. И дело не только в том, что тулуп дорог. Подарок бессмыслен. С чёрствой прямотой человека, «знающего цену вещам» и «называющего вещи своими именами», Савель­ич открыто заявляет: «Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьёт, собака, в первом кабаке»⁶. Да и не полезет этот юношеский тулуп на пугачёвские «окаянные плечища»! И Савельич прав: тулуп трещит по швам, когда Пугачёв надевает его. Однако пи­шет Пушкин: «Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком». Тут не в тулупе дело. Тут впервые промелькнуло между офицером Гринё­вым и беглым казаком Пугачёвым нечто иное. И помог этому, по контрасту, именно Савельич. Два отношения к человеку: для одного – «со­бака», «пьяница оголтелый», для другого – «брат». И первое очень оскорби­тельно, в особенности потому, что и сам знаешь за собой грех («что греха таить? заложил вечор у целовальника...»). И правда в словах Савельича, и нет. И не оспаривает Пугачёв правды слов Савельича – мол, пропьёт «в первом кабаке» подаренный новый тулуп так же, как и старый: знает сам про себя, что слаб, страстен и подчас не отвечает за себя. Однако: «Это, старинушка, уж не твоя печаль, – сказал мой бродяга, – пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля...»⁷. Две правды: одна по-хамски тычет пальцем в греховную наготу другого, другая, все видя, как бы гово­рит: по ведь и он человек. И как важно, чтобы кто-то настоял на второй правде, когда так мало сил оспорить первую. В благодарности Гринёва не просто благодарность. Тут больше: тут жалость, милосердие и уважение к человеку, к его достоинству. Человеку хо­лодно. А человеку не должно быть холодно. Потому что он образ Бо­жий. И если мы безразлично проходим мимо человека, которому холод­но, то это кощунственно. Всё это и почувствовал Пу­гачёв. Потому так и радуется он подарку. Потому и такое тёплое напутствие Гринёву: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас Господь за ва­шу добродетель. Век не забуду ваших милостей»⁸.

И завязались между нашими героями таинственные отношения, где высший и низший едины, где нет ни господина, ни раба, ни эллина, ни иудея, ни мужчины, ни женщины, где враги – братья. Чем можно ответить на милость, на милосердие? Чем его измерить? – Только мило­сердием же. Причём оно, странным образом, оказывается как бы неизме­римым. Если нечто сделано не из корысти, не из расчёта, не «баш на баш», а ради Бога, то ответное милосердие и один, и второй, и больше раз всё как бы не может покрыть, оплатить первого.

И через все остальные встречи Гринёва и Пугачёва основной темой идёт именно тема милосердия. При занятии Белогорской крепости Пуга­чёв, узнав Гринёва, тут же помиловал его, спас от смертной казни. Ве­чером в беседе наедине Пугачёв говорит: «...я помиловал тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принуждён я был скрываться от своих недругов»⁹. Но сколь несоразмерны услуга и воздаяние: стакан вина, заячий тулуп и жизнь, подаренная офицеру войска, с которым ведётся беспощадная война! Что за правила мены? Каким странным законом управляется поведение Пугачёва? – Зако­ном неотмирным, законом горним, законом милосердия, который юродство для мира сего, но которого нет выше и благороднее в этом ми­ре. Разглядел однажды Гринёв человека в Пугачёве, обратился к этому внутреннему человеку и не может уже забыть этого Пугачёв. Он просто вынужден помиловать Гринёва, так как забыть, перечеркнуть то касание душ, которое было в первой встрече, значило бы самоубийственно унич­тожить в самом себе нечто самое дорогое, самое святое. Потому что там, в этом молчаливом диалоге внутреннего человека с другим, личности с личностью, все мы едины, хотя и мыслим многое по-разному. Там – свет и любовь и – безмерная – переливается частично она и в этот су­меречный и жестокий мир жалостью и милосердием. Поэтому и в кон­це этого напряжённого и драматичного диалога, в котором Пугачёв приглашает Гринёва присоединиться к восставшим, а Гринёв, следуя со­вести своей и чести, отказывается – рискуя отчаянно! – в конце этого диа­лога такой примиряющий финал: «Так и быть, – сказал он [Пугачёв], ударяя меня по плечу. – Казнить так казнить, миловать так ми­ловать. Ступай себе на все четыре стороны и делай что хочешь»¹⁰.

Так и в третьей встрече: во всех перипетиях откровенного и рискован­ного диалога, который ведёт с Пугачёвым Гринёв, направляет последнего – напоминает и обещает – опять милосердие, однажды – и навеки – соеди­нившее их.

«– О чём, ваше благородие, изволил задуматься?

– Как не задуматься, – отвечал я ему. – Я офицер и дворянин; вчера ещё дрался противу тебя, а сегодня еду с тобой в одной кибитке, и счастие всей моей жизни зависит от тебя.

– Что ж? – спросил Пугачёв. – Страшно тебе?

Я отвечал, что, быв однажды уже им помилован, я надеялся не только на его пощаду, но даже и на помощь.

– И ты прав, ей-богу, прав! – сказал самозванец. – ...Ты видишь, что я не такой ещё кровопийца, как говорит обо мне ваша братья»¹¹.

Милосердие, однажды дарованное, питает надежду и потом в самых сложных обстоятельствах и, однажды содеянное, всё время зовёт к себе, как к себе самому – к своей лучшей, истинной ипостаси. Где жизнь – там и милосердие. И наоборот: милосердие жизнетворно. Пугачёв не верит в помилование для себя, и в этом неверии уже начало смерти, пророчество о ней. Гринёв – сама вера, сама надежда в добрые начала, которые живы в душе Пугачёва. «Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедной сиротою, куда нам Бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был и что бы с тобой ни случилось, каждый день будем Бога молить о спасении грешной твоей души...»¹² Кто же может устоять перед такой мольбой? Разве только уж очень одичавшее во зле сердце. Пушкинскому же Пугачёву, преступному и верующему, радостно возвращаться к себе милующему, к себе истинному. «Казалось, суровая душа Пугачёва была тронута. «Ин, быть по-твоему! – сказал он. – Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези её куда хочешь, и дай вам Бог любовь да совет!»¹³

И если возможны такие чудеса, то, кажется, всё возможно! Ещё од­но малое усилие верующего в милосердие человека и Бога сердца, и весь ужас, вся кровь и боль гражданской войны отступят, погаснут, как болезненный, горячечный сон. И этот враг, предводитель врагов, враг–друг перестанет быть врагом и навсегда уже будет только другом, мо­жет быть, самым дорогим: ведь он доказал свою верность в таких слож­ных обстоятельствах. Вспомним размышления Петра Андреевича Гринёва: «Не могу изъяснить то, что я чувствовал, расставаясь с этим ужасным человеком, извергом, злодеем для всех, кроме одного меня. Зачем не ска­зать истины? В эту минуту сильное сочувствие влекло меня к нему. Я пла­менно желал вырвать его из среды злодеев, которыми он предводитель­ствовал, и спасти его голову, пока ещё было время»¹⁴. Но одного жела­ния Гринёва мало. Нужно, чтобы очень захотел и поверил в возмож­ность милосердия и сам Пугачёв.

Но если невозможно спасти от насильственной смерти, то пусть хоть будет она лёгкой и быстрой. Неотступно преследует Гринёва мысль о его странном друге–враге, и в особенности после поимки последнего, с окон­чанием войны. «Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о злодее, обрызганном кровью стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! – думал я с до­садою, – зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь? Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать: мысль о нём неразлучно была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина»^15. Мысль о милосердии и сочувствии, которое проявил Пугачёв, неотступно возвращает Гринёва к мысли о нём, но не как самозванце, не как атамане бунтовщиков, а как о человеке, открытом влиянию добрых сил, не желаю­щем – как это ни странно – и в глазах людей быть кровопийцей. Что прикажете делать? – повторим мы вслед за Пушкиным, – если так уж мы соделаны, что никакие наши грехи и преступления не способны до кон­ца извратить и стереть образ Божий в душе человеческой, и, пока жив человек, остаётся в любящем и верующем сердце надежда на спасение.

Итак, в чем же состоит смысл повести? Можно сформу­лировать его следующим образом: взаимоотношение человека с челове­ком во всей полноте исторических и нравственных детерминаций перед лицом Истины, перед лицом Бога. Особая драматичность и острота этих отношений обусловлена тем, что субъектами их являются две противо­положно ориентированные личности: один – нравственные законы «преступить сумевший», другой – твёрдо держащийся чести и совести.

Путь немилосердия

Божью правду в мире – путь милосердия – оттеняет в повести мир­ская правда, путь мести, путь немилосердия. Вспомним оценки поведения Гринёва со стороны сообщников Пугачёва и со стороны офи­циально-государственной (суд). Вся история Швабрина от начала и до конца представляет собой также, по контрасту с главной темой повести, историю бессильной злобы, зависти, неспособности простить. Отвергнутый Марьей Ивановной, неспособный смириться, он вступает на путь Каина, путь насилия, предательства, мести, Пушкин ясно показывает, что этот путь не только ведёт его героя к гибели физической, но – что беско­нечно хуже – есть путь дегенерации нравственной, путь духовного само­убийства.

Старательно подбирает Пушкин иллюстрации основной темы повести. Этому служит и история изувеченного башкирца. Он был пойман в Белогорской крепости как лазутчик, подосланный Пугачёвым для распростра­нения листовок, подбивающих казаков к бунту. Комендант крепости Иван Кузмич Миронов начинает его допрашивать, но башкирец ничего не от­вечает.

«– Якши, – сказал комендант, – ты у меня заговоришь. Ребята! сымите-ка с него дурацкий полосатый халат да выстрочите ему спину. Смотри ж, Юлай: хорошенько его!

Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный деть­ми. Когда ж один из инвалидов взял его на руки и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнул­ся, – тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок»¹⁶. Эта сцена нужна Пушкину не только для осуждения жестоко­го старого обычая пытать при допросе. Замысел его глубже. Вот Белогорская крепость взята повстанцами Пугачёва. Среди них и убежавший ранее башкирец. Пугачёв приказывает повесить коменданта крепости Ми­ронова. Скупыми, лаконичными фразами отмечает Пушкин всю драму «встреч и узнаваний» этих двух людей – изувеченного при подавлении прошлого восстания безымянного башкирца и капитана Миронова: «Несколько казаков подхватили старого капитана и потащили к виселице. На её перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали мы накануне. Он держал в руке верёвку, и через минуту увидел я бедного Ивана Кузмича, вздёрнутого на воздух»¹⁷. Мир, ле­жащий во зле, идёт своими путями, путями мести и немилосердия. «Око за око, зуб за зуб» – вот древний его закон.

Гринёв и Максимыч

Для выявления темы милосердия служит и история уряд­ника Максимыча. Фигура хотя и скупо обрисованная, но сложная и не­однозначная. Максимычу ещё до приступа Белогорской крепости не слиш­ком доверяет комендант Миронов. Максимыч тайно встречается с Пуга­чёвым. После разоблачения его в Белогорской крепости сажают под арест, но он бежит. Вместе с Пугачёвым входит в крепость. Именно Максимыч указывает Пугачёву, кто комендант крепости. И вот, когда Гри­нёв и Савельич, отпущенные Пугачёвым, бредут по дороге, уводящей их от крепости, происходит первая личная встреча, личное касание Гринёва и Максимыча.

«Я шёл, занятый своими размышлениями, как вдруг услышал за со­бою конский топот. Оглянулся; вижу: из крепости скачет казак, держа башкирскую лошадь в поводья и делая издали мне знаки. Я остановил­ся и вскоре узнал нашего урядника. Он, подскакав, слез с своей лошади и сказал, отдавая мне поводья другой: «Ваше благородие! Отец наш вам жалует лошадь и шубу с своего плеча (к седлу привязан был овчин­ный тулуп). Да ещё, – примолвил, запинаясь, урядник, – жалует он вам… полтину денег... да я растерял её дорогою; простите великодушно». Са­вельич посмотрел на него косо и проворчал: «Растерял дорогою! А что же у тебя побрякивает за пазухой? Бессовестный!» – «Что у меня за пазу­хой-то побрякивает? – возразил урядник, нимало не смутясь. – Бог с то­бою, старинушка! Это бренчит уздечка, а не полтина». – «Добро, – сказал я, прерывая спор. – Благодари от меня того, кто тебя прислал; а рас­терянную полтину постарайся подобрать на возвратном пути и возьми себе на водку». – «Очень благодарен, ваше благородие, – отвечал он, повора­чивая свою лошадь, – вечно за вас буду Бога молить». При сих словах он поскакал назад, держась одной рукою за пазуху, и через минуту он скрылся из виду»¹⁸. И именно этот Максимыч во время схватки под Орен­бургом – Гринёв – на стороне защитников города, Максимыч – на проти­воположной стороне, среди нападающих казаков Пугачёва, – передаёт Гри­нёву письмо из Белогорской крепости от Марьи Ивановны. Встреча во время боя двух солдат враждебных армий отмечена у Пушкина какой-то удивительной теплотой:

«Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал:

– Здравствуйте, Пётр Андреич! Как вас Бог милует?

Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадо­вался.

– Здравствуй, Максимыч, – сказал я ему. – Давно ли из Белогорской?

– Недавно, батюшка Пётр Андреич; только вчера воротился. У меня есть к вам письмецо.

– Где ж оно? – вскричал я, весь так и вспыхнув.

– Со мною, – отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. – Я обещал­ся Палаше уж как-нибудь да вам доставить. – Тут он подал мне сложен­ную бумажку и тотчас ускакал»¹⁹. Конечно, за Максимычем мы чувствуем Палашу, «девку бойкую, которая и урядника заставляет плясать по своей дудке»²⁰, служанку Марьи Ивановны. Но тем не менее присутству­ет в отношениях урядника и Гринёва уже и некое личное начало – мо­жет быть, в особой доброжелательности тона, – никак не сводимое только к внешним обстоятельствам. Откуда оно? – Из того же источника, из кото­рого произошли и отношения Гринёва с Пугачёвым. Простил Гринёв Максимычу украденную полтину денег, безо всякого расчёта простил, по чистому милосердию, и, странным образом, именно эта уступка, потеря на внешнем, материальном уровне существования оказывается приобрете­нием на уровне духовном. Именно это задело Максимыча за душу, и одна личность, вдруг вырвавшись из трагической и кровавой суеты обыденности, предстала лицом к лицу другой. Смотря в глаза, всё понимая, простил; значит, как бы сказал: да, ты, конечно, не прав, но всяк человек слаб, а знаю, тем не менее, верю, что способен ты и на хорошее. И вот эта вера в человека, в милосердии заключённая, и задела, наверное, сердце Максимыча. И вспоминаются евангельские слова: «Пойдите научитесь, что значит: «милости хочу, а не жертвы»? Ибо Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию»²¹. И на­чинаются чудеса. Бывший урядник Максимыч, предатель, вор, по всему видно, человек «тёртый», коварный и хитрый, начинает вдруг носить лю­бовные записки через линию фронта к офицеру враждебной армии. И оттуда же, куда ушла украденная полтина, чудесным об­разом появляется столь долгожданное, столь дорогое письмо любимой.

Всё в повести полно милосердием. Сама любовь Петра Андреевича Гринёва и Марьи Ивановны Мироновой также в основном любовь – ми­лосердие. Не любовь – страсть, не отношения рыцаря и дамы, не лю­бовь-восхищение – снизу вверх, а сверху вниз, христианская лю­бовь-милосердие, жаление – русская любовь по преимуществу. Любит и слёзно жалеет Марью Ивановну, сироту, у которой не осталось никого близкого в целом мире, Гринёв. Любит и спасает своего рыцаря от ужас­ной участи бесчестия Марья Ивановна, в образе которой подчеркнуты основные христианские доб­родетели: верность, благодарность, жертвенность, послушание, способность крепко любить.

Милосердие к врагу (Гринёв и Швабрин)

Довольно устойчива в «Капитанской дочке» тема милосердия к врагу (к Швабрину). После дуэли Гринёв, умиротворённый взаимностью Марьи Ивановны, прощает Швабрину все его оскорбления, и они примиряются. «Я слишком был счастлив, чтоб хранить в сердце чувство неприязненное. Я стал просить за Швабрина, и добрый комендант, с согласия своей супруги, решился его освободить. Швабрин пришёл ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от при­роды не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду оскорблённого само­любия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника»²².

В Белогорской крепости, вырвав с помощью Пугачёва Марью Ивановну из рук Швабрина, Гринёв имеет достаточно оснований, чтобы ненавидеть изменника и насильника. Однако вот как кончается глава «Си­рота». Напутствуемые доброй попадьёй Гринёв со своей любимой отбывают из крепости. «Мы поехали. У окошка комендантского дома я увидел стоящего Швабрина. Лицо его изображало мрачную злобу. Я не хотел торжествовать над уничтоженным врагом и обратил глаза в другую сто­рону»²³. Торжествовать над уничтоженным врагом согласно христианской морали, которой руководствуется Гринев, стыдно. Так как, пока жив че­ловек, Бог надеется на него, на его исправление. Следует тем более на­деяться и человеку. А устраивать «пир победителей» над поверженным противником есть всё то же хамство, самоуверенное, дебелое. Потому и отворачивается Гринёв. И в этом опять милосердие целомудренной души.

Наконец на суде Швабрин оказывается главным – и, собственно, един­ственным – обвинителем Гринёва. Швабрин возводит на Гринёва сознатель­ную и чудовищную клевету, грозящую последнему самым худшим. Инте­ресна реакция Гринёва. «Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он ус­мехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги»²⁴. Где-то слова уже бессильны. И не только слова, но и любые жесты, грозящие ли, осуждающие ли. Так глубоко может отравить зло человеческую душу. И так важно здесь противопоставить болезни зла спокойный, трезвый взгляд, воспалённой страстности зло­действа – бесстрастие целомудрия. Последнее уже самим благородством своей сдержанности укоряет и осуждает сильнее всяких слов. Может быть, этот спокойный человеческий взгляд сможет послу­жить опорой мятущейся, одержимой, потерявшей себя преступной душе, поможет остановиться и не упасть в бездну от­чаяния.

Помилование Гринёва

Реабилитация Гринёва есть также следствие милосердия. Не закон, не формальное судоразбирательство спасают его от позора и смертной каз­ни, а именное повеление императрицы. По повести, конечно, Екатери­на II решается на помилование только после того, как узнаёт от Марьи Ивановны все обстоятельства дела. Правда, справедливость, законность, казалось бы, побеждают. Однако концовкой своей повести Пушкин как бы стремится нас убедить, что общепринятое судопроизводство по самой своей природе неспособно решать вопрос о виновности в таких деликатных об­стоятельствах. Именно поэтому Гринёв и отказывается на суде рассказывать о роли своей невесты в его истории. Нужен человек, нужна живая человеческая личность, нужны правда и милость, что­бы решать такие тонкие вопросы. Одной справедливости недостаточно, нужно – необходимо! – и ми­лосердие. И здесь Пушкин высказывает, конечно, глубоко христианский, с одной стороны, и с другой – специфически русский – со всеми его плюсами и минусами – взгляд на правосудие.

Милость, обретённая Гринёвым, как ни нечаянна она сама по себе, есть тем не менее милость ожидаемая, милость взыскуемая. Мир, в котором ощущает себя Гринёв (и разде­ляющая эти взгляды его невеста), есть космос, управляемый милосерд­ным Провидением, космос, в котором сбывается совет «Стучите, и вам отворят...». Со знанием и тактом воспитанного в православии человека даёт Пушкин описание поведения Гринёва в тюрьме. «Гусары сдали ме­ня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали её наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и тёмной конурке с одними голыми стенами и с око­шечком, загороженным железною решёткою.

Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скор­бящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет»²⁶. В этой надежде на лучшее – от­ражение существеннейших мировоззренческих представлений позднего Пуш­кина. Нарру end «Капитанской дочки» – не слащавая подачка читателю «романтической повести», а логическое следствие целостной мировоззрен­ческой позиции, утверждающей, что мир, история имеют свой смысл, что мир, «лежащий во зле», стоит на добре.

Помилование Гринёва происходит в два этапа. Сначала, ещё до поездки Марьи Ивановны в Петербург, Екатерина II «из уважения к заслугам и преклонным годам отца»²⁷ заменяет Гринёву смертную казнь на вечное поселение в Сибири. Затем, после разговора с Марьей Ивановной, им­ператрица, убеждённая теперь в невиновности Гринёва, избавляет послед­него и от ссылки. Здесь опять звучит тема чести. Важно, что честь Гринёва восстанавливается через помилование. В ценностной иерархии, на которую ориентирована «Капитанская дочка», честь зависит от милосердия как от человече­ского, так и в широком смысле от Божьего. Важно подчеркнуть и необходимость чести в этической иерархии «Капитанской дочки». Речь идёт не просто о верности сослов­ным предрассудкам. Милосердие исходит от личности и направлено, собственно, только к ней (животным, например, подобает жалость, а не милосердие). С точки зрения милосердия, любви все личности равны. Милосердие как бы растворяет все физические, социальные, психологические различия и детерминанты. Любить должно всех, и даже, как учит Евангелие, врагов. Однако здесь возможно укло­нение. Христианская любовь не есть безответственное всепрощение. Лю­бить – не значит согласиться с неправдой любимого, простить – не зна­чит оправдать преступление. Пушкин глубоко чувствовал и гениально изобразил эту трезвость христианского милосердия. Если стихия милосер­дия растворяет все грани, делает всё проницаемым, всё «своим», напол­няет всё солнечным светом Царства Божьего, «которое внутри нас», то честь трезво напоминает о естественных условиях существования, кото­рых нам не отменить одним желанием, и конкретно об исторически сложившихся социальных структурах, в которых своя – относительная – правда. За темой милосердие – честь стоит тема Царство Божие – Цар­ство земное, государство. Пушкин в повести даёт именно ту трактовку этой темы, которая характерна для всей тысячелетней русской истории. Честь не просто подчинена у Пушкина милосердию (любви, совести), на­ходя в последнем освящение и поддержку себе. Честь в некотором смыс­ле и необходима для милосердия, как дающая последнему возможность, «пространство» для его проявления. Милосердие освящает честь, честь же даёт милосердию конкретность, историчность. Милосердие, совесть внутренне облагораживают, преображают и поддерживают честь. Быть милосердным понимается в повести традиционно православно: милосердие должно быть «зрячим», должно трез­во учитывать реалии мира, все трагические его противоречия. Путь ми­лосердия – не путь благодушного всепрощения, а путь жертвенного самоотвержения, путь христиан­ского подвига.

Заключение

Основ­ной нравственной идеей, на­правляющей повествование в «Капитанской дочке», является милосердие, та кардинальная христианская добродетель, центральное положение кото­рой в русской культуре было Пушкиным глубоко осознано и гениально изображено. По степени авторской сознательности в изображении темы милосердия повесть «Капитанская дочка» является одним из самых христиан­ских произведений в мировой литературе. Именно от «Капитанской доч­ки» идёт в русской литературе традиция про­никновенных диалогов «святых и преступников», стоящих «в беспредельности» – перед лицом Бога.

А. С. Пушкин «Капитанской дочки» представляется не просто мастером-художником, а очень мудрым человеком с глубоким нравственным опытом. Не на исторические события сами по себе, не на психологические характеристики героев – главное внимание автора «Капитанской дочки» направлено на откры­тие внутреннего человека в человеке, в глубине своей свободы перед ли­цом Бога и другого человека, решающего последние «проклятые» вопро­сы. Проникновенные диалоги главных героев повести представляют собой историю поисков той соборной истины, которая служит одновременно и истинности мерилом, оценкой человеку и событиям, и путём спасения. И ключом к этому царству истины выступает у Пушкина тема мило­сердия.

Милосердие. Нередко требуется только лишь простить, без выгод, без расчёта. Милосердие выступает главенствующим представителем чело­веческой свободы. Для него не нужно причины; врываясь в мир, где все причинно обусловлено, этот акт свободы сам начинает новую причинную цепь, как учил философ Кант. Поэтому любой акт милосердия есть весть о другом – высшем – мире, есть кусочек высшего мира в нашей земной юдоли. И это присутствие иной высшей реальности мы ясно чувствуем: смолкают грохот и суета страстной земной жизни, спускаются на нас мир, тишина и прохлада, и в этом «хладе тонком» чувствуем мы присутствие самого Бога и одновременно познаём свое предназначе­ние к высшей жизни.

Примечания

¹А. С. Пушкин в передаче А. Г. Хомутовой. См., например: Вере­саев В. В. Пушкин в жизни. Минск: Мастацкая лiтература, 1986. С. 24.

²Пушкин А. С. Сочинения. В 3 т. М.: Художественная литература, 1987. Т. 3. С. 267. (В даль­нейшем мы ссылаемся на это издание так: П. А. С., затем – страница.)

³П. А. С. – С. 328.

⁴Об обстоятельствах, помешавших А. С. Пушкину приехать из Михайловского в Петербург накануне выступления декабристов, см., например, воспоминания В. И. Даля в кн.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1985. Т. 2. С. 263–264.

⁵ П. А. С. – С. 240.

⁶ П. А. С. – С. 241.

⁷ П. А. С. – С. 241.

⁸ П. А. С. – С. 242.

⁹ П. А. С. – С. 279.

¹⁰П. А. С. – С. 280.

¹¹П. А. С. – С. 297.

¹²П. А. С. – С. 301.

¹³П. А. С. – С. 301.

¹⁴П. А. С. – С. 303.

¹⁵П. А. С. – С. 308–309.

¹⁶П. А. С. – С. 226.

¹⁷П. А. С. – С. 272.

¹⁸П. А. С. – С. 283–284.

¹⁹П. А. С. – С. 288.

²⁰П. А. С. – С. 302.

²¹Еванг. от Матфея, 9, 13.

²²П. А. С. – С. 257.

²³П. А. С. – С. 304.

²⁴П. А. С. – С. 312.

²⁵Еван. от Матфея, 7, 7: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете;
стучите, и отворят вам».

²⁶П. А. С. – С. 310.

²⁷П. А. С. – С. 313.

Литература

Вере­саев В. В. Пушкин в жизни. Минск: Мастацкая лiтература, 1986.

Евангелие

Катасонов В. Н. Тема чести и милосердия в повести А. С. Пушкина «Капитанская дочка» (религиозно-нравственный смысл «Капитанской дочки» А. С. Пушкина) // Литература в школе. 1991. № 6. С. 2–13.

А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1985. Т. 2.

Пушкин А. С. Сочинения. В 3 т. М.: Художественная литература, 1987. Т. 3.