ТВОРЧЕСТВО В. МАЯКОВСКОГО
(Тематическое планирование)
Современное восприятие Маяковского отличается повышенной противоречивостью, оценки отдельных его произведений и творческих периодов, а также возможностей их преподавания явно неоднозначны. Так, например, поэт В. Корнилов категорично заявлял в статье, опубликованной накануне столетия «агитатора, / горлана-главаря»: «А вот юбилея не нужно, и в средней школе изучать тоже не нужно» (Литературная газета. — 1993. — 9 июня. — ╧ 23. — С. 6). Другие — и среди них учителя-практики — считают, что тема «В. В. Маяковский» даже в XI классе — «одна из самых трудных и опасных и спасти
ее можно только правдой трагической судьбы поэта и самостоятельностью, искренностью читательской позиции учителя» (Литература в школе. — 1991. — ╧ 2. — С. 80).
Последняя точка зрения — из разряда преобладающих: литературный XX век без Маяковского до очевидности неполон. Но проблем подобное убеждение не уменьшает. И исходный вопрос, которым озабочен почти каждый словесник, приступая к посвященным поэту урокам, таков: «Что остается в нем не умирающим, а что сохраняет лишь историческое значение?» Наиболее адекватным и продуктивным подходом представляется следующий: не скрывая противоречий, хотя бы пунктирно восстанавливая творческий путь Маяковского, основной акцент делать, конечно же, на том, что современно и художественно неоспоримо.
Концептуальным центром всего цикла занятий может стать суждение Б. Пастернака и Н. Асеева о том, что лирический герой Маяковского похож на подростка. Действительно, его маргинальность скорее психологическая, чем социальная. Неустроенный, он ненавидит быт, всегда для него мещанский («Желудок в панаме!»), бедность прикрывает экстравагантной «кофтой фата», душевную слабость и ранимость — резкостью жестов и нагловатостью. Он нигилист, и он жадный искатель впечатлений, он безмерно любит себя и столь же преувеличенно в себе неуверен. Он живет на переходе, в центре столкновения нового и вечного, и тем близок подросткам любых эпох.
Угловатый, неуравновешенный, ироничный, он вполне напоминает всякого «юношу, обдумывающего житье». Но поскольку подростковый психологический комплекс выражен поэтом в форме художественной, причем подчеркнуто условной, гиперболической и даже гротескной, то для значительной части его сегодняшних духовных родственников он продолжает оставаться неузнаваемым. И это неудивительно: столь же странной кажется нам и собственная внешность в зеркале, собственный голос в звукозаписи, собственные жесты в видеоотражении. Задача учителя на первых порах — проявить сходство, обеспечить контакт. Для этого читаются стихотворения «А вы могли бы?», «Нате!» или подобные им дерзко неординарные ранние строки. Им и будет
посвящен первый урок, который одновременно должен задать лейтмотив всем последующим. Всего же уроков планируется провести 6 (при трехчасовом преподавании литературы в неделю) или 8 (при четырехчасовом) по шести темам. Понятно, что в первом случае на каждую тему отводится один урок, а во втором»— учитель волен увеличить время изучения двух самых сложных или важных, по его мнению, проблем на один час.
ТЕМА 1. В. МАЯКОВСКИЙ И ФУТУРИЗМ
(Урок-лекция)
Творческий дебют Владимира Маяковского был непосредственно связан с художественной практикой и выступлениями русских футуристов. Как всякий большой художник, он пришел в искусство с заявкой нового зрения. Причем заявка была демонстративной, а жажда незнаемого, эпатаж — по-мальчишески вызывающими. Поэтому, читая в классе самые ранние стихи Маяковского «А вы могли бы?», «Послушайте!», «Нате!», «Адище города» и другие, можно захватить юношеское воображение мгновенно, без специальных разысканий «в курганах книг, / похоронивших стих».
Вместе с тем не стоит забывать, что поначалу Маяковский утверждал себя в группе. Об этом ученикам, может быть, уже известно из общей характеристики Серебряного века русской поэзии, но разговор о творческом дебюте Маяковского дает дополнительные возможность и необходимость широко представить русский футуризм как явление значительное и непростое. Опираясь на манифесты и мемуары участников движения (прежде всего на «Полутораглазый стрелец» Б. Лифшица), книги В. Альфонсова, Н. Степанова, Р. Дуганова, Н. Харджиева и В. Тренина, посвященные Хлебникову и Маяковскому, последние статьи о художественном авангарде и другие работы, важно подчеркнуть в первую очередь радикальность футуристических установок и их связь с катастрофичностью и динамикой «настоящего XX века» (выражение А. Ахматовой).
Преодолевая гармоничность и психологизм предшествующей литературы, футуристы намеренно «остраняли» явления, лишали восприятие автоматизма: они вводили новые темы, расшатывали синтаксис и сокрушали ритмы, смешивали трагическое и комическое, лирику, эпос и драму, упоенно занимались поиском ощутимого слова.
Ближайшее для поэтов-футуристов искусство — живопись, выступавшая в общей связке лидером. В тезисах одного из докладов В. Маяковского значится: «3) Аналогичность путей, ведущих к постижению художественной истины, и живописи, и поэзии. 4) Цвет, линия, плоскость — самоцель живописи — живописная концепция, слово, его начертание, его фоническая сторона, миф, символ — поэтическая концепция». Естественно, что на первом из посвященных Маяковскому уроков не обойтись без демонстрации композиций П. Пикассо, К. Малевича, Н. Гончаровой, М. Ларионова, А. Лентулова и других представителей кубизма, супрематизма и смежных с ними течений. Но самое главное — показать приемы живописной поэтики Маяковского на примере стихотворений «Ночь», «Из улицы в улицу» и им подобных, акцентируя внимание школьников на зримости и динамической деформации образов, фонетических и смысловых смещениях.
Общие характеристики футуризма не могут, разумеется, главенствовать на уроке монографическом. Может быть, и не развертывая сравнений, необходимо все-таки напоминать о границах, разделяющих Маяковского не только с таким случайным спутником, как Северянин, но и с союзниками бесспорными: Хлебниковым, Каменским, Крученых. Последним присущи стихийность, интуитивность — Маяковский гораздо более социален и рационален. Это делает его самым понятным из футуристов и будетлян, но, поскольку, знакомясь с ранними поэтическими произведениями, учащиеся испытывают тем не менее серьезные затруднения, то на основе таких текстов, как «А все- таки», «Дешевая распродажа», «Я и Наполеон», отрывков из трагедии «Владимир Маяковский» и поэм, полезно будет показать не только зашифрованность, невероятные масштабы и алогизм, но и документальность, грубую откровенность урбанистических картин, наглядность тяготеющих к развернутости метафор.
Футуризм Маяковского не ограничен созиданием форм. Кроме стремления овладеть мастерством, он включал в себя и атеизм, и интернационализм, и антибуржуазность, иреволюционность. В ранних статьях поэта многократно сказано о самоцельности слова, но там же заявлено: «Нам слово нужно для жизни. Мы не признаем бесполезного искусства». Футуризм Маяковского — опыт не столько самоценного творчества, сколько факт жизнетворчества.
Вопросы и задания
1. Основные принципы западного и отечественного футуризма.
2. Что объединяет художников-авангардистов и русских поэтов-будетлян? В текстах последних обратите внимание на работу с цветом, деформацию предметов, явления «заумной речи». Объясните художественный эффект этих и подобных им приемов.
3. Расскажите о восприятии вызывающего поведения и творчества футуристов современниками. Поделитесь собственными впечатлениями.
4. Сравните Маяковского с Хлебниковым и Северяниным — в чем видится вам своеобразие его футуризма? Обратите внимание на наглядность его образов, особенности метафорического ряда и построения произведений.
ТЕМА 2. ПОЭМА «ОБЛАКО В ШТАНАХ»
(Монографический анализ)
На втором уроке продолжается знакомство с дореволюционным творчеством поэта, но в несколько ином разрезе и ракурсе — с большей установкой на его содержание, с большим вниманием к фигуре лирического героя. Основной материал здесь поэма «Облако в штанах», разбираемая подробно. В качестве пролога к осмыслению тех противоречивых мотивов, которые буквально схлестнулись на поэтических пространствах, читаются стихотворения «Нате!», «Несколько слов обо мне самом», «Послушайте!», «Кофта фата», «Дешевая распродажа», «Скрипка и немножко нервно», «Лиличка!».
Ведущий образ «Облака в штанах», как и всего дооктябрьского творчества в целом, — образ «я». Б. Пастернак говорил о трагедии «Владимир Маяковский»: «Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья». Становясь содержательным центром, «эго» достигает грандиозных размеров, но все-таки остается человеческим «я»: «Что может хотеться этакой глыбе? / А глыбе многое хочется!» «Я» в «Облаке» — громадное, переполняющее собственные границы («чувствую / «я» / для меня мало. / Кто-то из меня вырывает упрямо»). Оно всесильное, но оно и одинокое. Лирический герой поэмы — варвар, грубый гунн, зовущий к разрушению, к насилию («Видишь, я нагибаюсь, / из-за голенища / достаю сапожный ножик. Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою / отсюда
до Аляски»). Но он и беззащитен, нежен, когда, отбрасывая рыжий парик вульгарной нарочитости, многократно произносит «Мама» губами, только что извергавшими совсем другую «мать».
Лирический герой ощущает себя уже большим, но еще ненужным. Отсюда — отроческая обида на Бога, на несовершенство всего мира, нежелание замечать прямую взаимозависимость явлений. «Ты царь: живи один», — спокойно констатировал Пушкин. Ранний Маяковский эту неизбежную логику не приемлет: гордясь сознанием собственной незаурядности, он жестоко страдает от одиночества. Этим определяется своеобразие его ницшеанства. О влиянии Ф. Ницше на русскую литературу конца XIX — начала XX века в классе, вероятно, уже будет что-то сказано до изучения творчества Маяковского — в связи с Горьким, Брюсовым, Гумилевым. У раннего Маяковского ницшеанские мотивы заявлены и в лирике («Вам завещаю я сад фруктовый / моей великой души» — «Ко всему»), и в поэмах («А я / на земле / один / глашатай грядущих правд» — «Война и мир»), и в статьях, где поэт назван завоевателем, где футуристы представлены как «новые люди новой жизни», и в том произведении, вокруг которого строится урок, — недаром первоначально оно именовалось Тринадцатый апостол».
Герой ранней поэзии В. Маяковского стремится отринуть обыденное, преобразоваться в сверхчеловека, но человеческое в нем сохраняется. Комментируя «Облако в штанах», даже в собственном ницшеанстве он видит способ возвеличить человека. Герой готов отдать все «за одно только слово, / ласковое, человечье», но красивые люди исчезли, вокруг — бездарные, пошлые существа. Отсюда — тоска, мечта, но отсюда и озлобленность. И недаром лирического героя называют иногда богодьяволом, прекрасным мерзавцем.
Разбирая «Облако в штанах» и раскрывая проблематику дооктябрьского творчества поэта в целом, важно держать в поле зрения обе вступившие здесь в столкновение силы: и человека, и мир. До недавнего времени ранние стихи и поэмы прочитывались прежде всего как обвинение окружающему. В разряд обязательных цитат входили лозунги из предисловия ко второму изданию: «долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» — «четыре крика четырех частей». Теперь трагедию все чаще склонны выводить исключительно из характера лирического героя, и концовка второй части поэмы как будто бы дает основания для подобной трактовки, но еще нагляднее открывает она постоянную противоречивость устремлений:
А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Яростно конфликтуя с буржуазными установлениями, герой обнаруживает свою извечную бунтарскую сущность, и лишь иезуитская концепция воинствующего гуманизма примиряла явные противоположности: характерный для «Войны и мира» пафос личной вины за кровь и заявления о том, что для нового человека «война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе». Легкость, с которой несообразности снимаются самим Маяковским в декларациях, не должна дезориентировать учителя и учеников. Тексты вибрируют от противоречий. Этим объясняется их композиционная, образная и ритмическая необычность, и это же сообщает им неиссякаемую жизненную энергию.
Вопросы и задания
1. Рассмотрите поэму по следующему плану: тематические мотивы и общая устремленность — единство композиционных частей — герой и мир — речевое и
интонационное выражение основного конфликта — пафос произведения.
2. Сравните «Облако в штанах» с указанными ранними стихотворениями. Какие устойчивые качества отличают героя Маяковского?
3. Найдите в программной вещи случаи самоаттестации. Сравните их с характеристиками, традиционными для XIX века. Что представляется необычным? Попытайтесь найти объяснение новаторства.
4. Что вам известно о влиянии Ф. Ницше на русскую литературу рубежа столетий? Как сказывается оно в творчестве В. Маяковского?
5. Выделите в поэме самые впечатляющие, с вашей точки зрения, образы. Что сообщает им повышенную энергию и выразительность?
ТЕМА 3. «МОЯ РЕВОЛЮЦИЯ»
(Урок-диспут)
Третье (или следующее) занятие строится как урок проблемный. Тон дискуссии могут задать два несхожих мнения поэтов и людей чрезвычайно родственных — Б. Пастернака и М. Цветаевой. Первое: «Его место в революции, внешне столь логичное, внутренне столь принужденное и пустое, навсегда останется для меня загадкой». И второе: «А я скажу, что без Маяковского русская революция бы сильно потеряла, так же как сам Маяковский — без Революции».
Произведения Маяковского, созданные в период с 1917 по 1921 год, — а именно они на уроке в центре внимания — как пожаром, охвачены победительным пафосом отрицания. Поэт лихорадочно заклинает с угрожающей воинственностью и самоуверенностью: «Мы разливом второго потопа / перемоем миров города»; «Только тот коммунист истый, / кто мосты к отступлению сжег»; «Стодюймовками глоток старье расстреливай!»; «Бросьте! / Забудьте, / плюньте / и на рифмы, / и на арии, / и на розовый куст, / и на прочие мелехлюндии / из арсеналов искусств»; «Жаром, жженьем, железом, / светом жарь, / жги, режь, рушь!»; «Мы тебя доконаем, / мир-романтик! Стар — убивать. / На пепельницы черепа!». Это ведущая нота «Нашего марша», «Радоваться рано», «Левого марша», двух «Приказов по армии искусств», «150 000 000», отчасти «Мистерии-буфф». Вечное бесповоротно превращается в прошлое и в упор расстреливается из оружия новых видов, ибо для Маяковского «революции нет без насилия». Отринуты «римское право / и какие-то еще права». Обложив мир «сплошным «долоем», любого сомневающегося в необходимости революционного давления поэт обзывает обывателем, а «демократизмы, гуманизмы» откровенно зачисляет в разряд самых ядовитых противников пролетариата и подтверждает свои убеждения и решимость на примере — в буквальном смысле — самом кровном и убийственном:
А мы — мы
не Корнеля с каким-то Расином — и его
отца, — обольем керосином
предложи на старье меняться, — и в улицы пустим —
для иллюминаций.
Разумеется, все это очень далеко от традиций русской литературы, которые разрушаются на наших глазах.
Даже в «Оде революции» «шестидюймовок тупорылые боровы / взрывают тысячелетия Кремля». Но не зря все-таки ведущие у поэта в то время жанры — марш, мистерия, ода и еще — плакат. Логика революции, по Маяковскому, исключает серединность. Отсюда — контрастная и аскетичная плакатная палитра, и потому же восторженное вознесение сопровождается и усиливается сатирой и просто площадной руганью. К примеру, «150 000 000» — поэма, созданная во славу множествам, сюжетно разыграна как «чемпионат всемирной классовой борьбы!», персонифицированный в схватке Ивана и Вильсона. И подобная упрощенная манера будет преобладать в творчестве В. Маяковского до конца его жизни. Прежний новатор иногда обнаруживает себя, скажем, в фантастических видениях голодного человека (стихотворение «Два не совсем обычных случая»). Однако такое теперь — редкость. Взамен изначальной
установки на обязательные художественные открытия он моделирует в «Мистерии-буфф» ту магистральную дорогу революции, направление которой неизменно — варьируются лишь частности (об этом прямо заявлено в предисловии ко второму варианту пьесы). И если что-то менялось у Маяковского впоследствии, то в основном эти самые частности, числитель — современное, сегодняшнее, сиюминутное.
Преображение манеры напрямую связано с обновленной, утилизованной концепцией поэта и освобожденной от былых отклонений и противоречий концепцией героя. Поэтическое измеряется отныне причастностью к политическому, творец слов
уподобляется пролетарию, хотя бы и солнцеподобному (стихотворения «Владимир Ильич!», «Поэт рабочий», «Необычайное приключение┘»). Свергнув с престола царя небесного, Маяковский назначает Богом человека, но не любого, разумеется, а человека особой породы, предугадав на рубеже десятых и двадцатых годов столь же концептуальное самоопределение большевизма («Товарищи, мы, большевики, — люди особого склада. Мы особого закала» — такими словами Сталин открывал свою речь «На смерть Ленина»). В подобном, новом, человеке, сливаясь, воплощаются воли множеств, у него «Вместо вер — / в душе / электричество, / пар», он наднационален, даже внеклассов, и он — грядущий. Показательна уточняющая замена персонажа первого варианта
«Мистерии-буфф» — «человека просто», который входит, однако, на замершую палубу уже как Христос, обещая установить земной рай, на «человека будущего» в варианте втором.
Дискуссия на уроке явно напрашивается, поскольку речь идет о периоде в творчестве В. Маяковского переходном, и основной вопрос, возникающий здесь, касается эволюции поэта. Для того чтобы разрешить его, необходимо, разумеется, сравнивать произведения после- и дореволюционные. Создается идеальная ситуация для проведения опроса, который лучше всего сосредоточить на пафосе и главном герое теперешних и тогдашних текстов. Как расценивать произошедшие перемены? Есть ли логика в развитии художника? Или сдвиг абсолютно неизъясним?
Советские литературоведы рьяно противопоставляли два периода с безусловным предпочтением более позднего. Сегодня знаки автоматически перевернулись. Но ведь, кроме не слишком радующей новизны, обнаруживается и преемственность, уже давно подмеченная писателями и критиками Русского зарубежья: М. Осоргиным, Н. Оцупом и особенно М. Слонимом. При внимательном прочтении поэм и лирики логику могут найти и школьники. В самом деле, разве не перекликаются строки «Сегодня / надо / кастетом / кроиться миру в черепе!», «Я над всем, что сделано, / ставлю «nihil» из «Облака в штанах»
с лозунгами «150 000 000» или «Приказов по армии искусств»? Можно сказать, что разрушитель, призывающий: «Белогвардейца / найдете — и к стенке. / А Рафаэля забыли? / Забыли Расстрелли вы? / Время пулям / по стенке музеев тенькать», — это осуществление грубого гунна, несколько конкретизировавшийся образ ницшеанца.Возможна здесь и параллель с Блоком.
Казалось бы, пропасть отделяет индивидуалиста, страдающего в состоянии безысходного трагического одиночества, от автора анонимных «150 000 000», который стремится слиться с массами. Но именно для такого прыжка совершался дальний футуристический разбег, и даже идея жизнестроения вызрела до 1917 года, когда Маяковский рассуждал в статьях о необходимости общественно полезного искусства. И тогда и теперь нигилизм распространялся лишь на буржуазное, стабильное общество, только революция из мечты превратилась в действительность, после чего пафос отрицания постепенно стал вытесняться пафосом утверждения.
Вопросы и задания
1. Сравните позиции В. Маяковского и А. Блока по отношению к культуре старого мира.
2. Как строятся произведения Маяковского первых послеоктябрьских лет? Какова роль антитезы в них?
3. Что характерно для новой концепции человека в творчестве писателя?
4. Существует ли логика в идейно-художественной эволюции автора «Облака в штанах» и «150 000 000»? Сопоставьте эти поэмы.
ТЕМА 4. ПОЭМА «ПРО ЭТО»
(Монографическое изучение)
Возможно, есть своя, дидактическая, правота в том, чтобы от первых послеоктябрьских произведений сразу перейти к самым просоветским вещам
Маяковского — поэмам «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!», некоторым стихотворениям. Однако подобная хронологическая инверсия явно упрощает развитие поэта, ослабляет живой читательский интерес к нему. Необходимо оговориться, что и после 1917 года путь Маяковского не был неуклонным. Школьный методист справедливо подчеркивает, что сквозной у него является не только тема насилия, но и тема страдания, образ слезы (Литература в школе. — 1992. — ╧ 5—6. — С. 74), а профессор Н. Скатов обращает внимание на соседство «Хорошего отношения к лошадям» и «Левого марша», автор которого грозил: «Клячу истории загоним!» (Наш современник. — 1992. — ╧ 6. — С. 188), причем такое соседство сам поэт признавал до конца жизни: на одном из последних выступлений оба названные стихотворения были прочитаны одно за другим, а по существу — вместе.
Весной 1923 года Маяковский заметит: «Многое трагическое сейчас отошло». Удивительно ли, что строки практически всех стихотворений 1922—1923 годов
злободневны и невзыскательны? Банальность утверждается здесь как принцип:
«По стенам армии вражьей / снарядами / бей, стереотип!» И все же один вопрос — относительно человеческой души — урегулировать никак не удавалось:
А что про это?
Чем про это?
Ну нет совершенно никаких слов.
Однако нельзя сказать, что подобные слова Маяковский в то время не искал. Именно тогда появились две поэмы — «Люблю» и «Про это», которые спаривали
распространенное и собственное (из «150 000 000») отрицание личности, возвращали поэта к коллизиям и интонациям «Флейты-позвоночника» и «Человека» и которые могут стать столь же близкими подростковому читательскому сознанию, как произведения ранние.
Сравнивая две поэмы, нетрудно заключить, что «Люблю» более проста по содержанию и форме. Напротив, «Про это» требует комментария развернутого, причем и сама по себе, и как центральное, ключевое в творческой эволюции поэта произведение. Именно эту поэму предлагается рассмотреть в классе подробно, монографически.
Анализ «Про это» традиционно вращается вокруг конфликта, а он рассматривается как столкновение лирического героя с нэпмановским окружением, мещанским бытом. Такое направление задано самим автором: «В этих прочитанных мною кусках есть основной стержень: быт. Тот быт, который ни в чем почти не изменился, тот быт, который является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас мещан». Но время меняет акценты. Когда обывателей миллионы, не справедливей ли будет называть их хранителями очагов, а быт — жизнью? И подобную логику подсказывает не только модернизированная интерпретация, но и сам текст, в котором прочерченные курсивом внешние столкновения занимают куда меньшее место, нежели конфликты внутренние.
Поэма исповедальна. Ее источник — угроза разрыва с любимой, угроза почти убийственная: «Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет», — восклицал автор в письме времен создания «Про это». Любовь как сила неодолимая, иррациональная; конвульсии страсти — единственный сюжетный нерв начальных страниц произведения. Все гиперболы, антитезы, градации подчинены здесь одному — выражению необыкновенного накала чувств. А первое публицистическое наступление на быт будет предпринято лишь в финале первой главы.
Правда, врага лирический герой искал и раньше, но появляется он все же как бы ниоткуда. Впрочем, найденный враг по имени «быт» — не только внешний: лирического героя самого (и вполне естественно) «Тянет инстинктом семейная норка». Там его всегда ждут
«Родные! Любимые! Тетя! Сестры! Мама!». Но им же он бросает:
Исчезни, дом,
родимое место!
Прощайте! —
Отбросил ступеней последок.
— Какое тому поможет семейство?!
Любовь цыплячья!
Любвишка наседок!
«Не страшно нов я» — с ужасом осознает герой, невольно открывая основную коллизию поэмы — внутреннее противоречие нового и вечного. Коллизию
романтическую и — одновременно — подростковую. Человек, вступающий в мир, часто настроен революционно, максималистски: ему хочется изменить окружающее, однако многое, на что он покушается, не поддается переделке. Нетрудно, разумеется, обозвать любовь «Вашей», но подлежит ли она обновлению коренному? Можно проклясть быт как самое застойное болото, «Но как мне быть с моей грудною клеткой И с тем, что всякой косности косней?» (эти позднейшие пастернаковские строчки прекрасно комментируют поэму Маяковского). И сколько ни признавай проявления чувств непростительной слабостью, они живут, они неуничтожимы — так же как неразрешимы все другие извечные проблемы.
Отнюдь не титаническая, а человеческая натура («Я только стих, / я только душа») сталкивается с требованиями сверхчеловеческими, с программой революции духа. Итогом, продуктом этого борения должен был стать совершенно новый человек, о чем тогда же поэт сообщал в письме Л. Ю. Брик. Однако умозрительная теория любви по Чернышевскому, которая так увлекала дружеский круг Маяковского, постоянно расходилась с реальностью: старинные любовные драмы продолжали преследовать молодых (образ комсомольца-самоубийцы), а ведь именно с ними поэт связывал главные свои надежды в процессе преобразования мира; ни на минуту не прекращается и борьба лирического героя с самим собой.
«Про это» отличается сложной сюжетной и речевой организацией. Это сбивчивый рассказ о муках любви, переводящий биографические факты в фантастические и гиперболические планы. Уже на первых страницах кухарка превращается в секунданта, затем происходит условное, лишь заостряющее трагические ощущения одиночества, размыкание тюремных стен — преображение пространства заключения: слеза оборачивается рекой, подушка — льдиной-плотом, а сам герой — медведем. Его облики будут меняться: произойдут встречи с собой прежним, «человеком из-за 7-ми лет»; с «отвратительным жильцом в галифе»; с мальчиком-самоубийцей, похожим, в свою очередь, на Христа; с другим погибшим юношей — Лермонтовым.
Именно образы сатирических и трагических двойников, свидетельствующих о накале внутренней борьбы, оказываются в центре подробного учительского комментария, который, впрочем, не исключает диалога или опроса, учитывающих пересечения поэмы «Про это» с дореволюционными произведениями Маяковского и романтическими традициями в русской литературе XIX века.
Кульминация поэмы — это «ея невыносимый голос», услышанный в мещанском хоре. Героиню автор тоже хотел бы представить в качестве своего лирического двойника, но ее сопротивление — особенно сильное. Весь сюжет «Про это» — удар врастяжку, который наносит по иллюзиям героиня. Не случайно поэма завершается судорожной попыткой восстановления утопии.
Как романтик и как ницшеанец, Маяковский не мог жить только в настоящем, тем более в безысходности настоящего. После революции зримый позитивный идеал становится обязательным атрибутом произведений. Герой и героиня (а точнее — ее прототип) «Про это» как будто бы соглашаются, что подлинная любовь должна освободиться от обыденности. И хотя по ходу сюжета героиня не раз окажется у нее в плену, да и герой, стоя на невском ветру, будет тосковать по простому теплу, у него не остынет желание вырвать возлюбленную из окружающего. Однако быт непобедим.
Впрочем, автор надеется, что непобедим он лишь сейчас, что переделка мира и душ приведет к замене отдельных домов, квартир «единым / человечьим общежитьем». Финал «Про это» омрачен лишь тем, что счастливое разрешение мучительных противоречий откладывается на тысячелетие — отодвигается в XXX век.
Перенесенная из личной в социальную сферу дилемма «любовь или быт» перестает быть неразрешимой. Перспективы мира для поэта абсолютно ясны, и, выйдя на его глобальные пути, Маяковский преодолевает не только трагедию, но и ту индивидуальную лирику, которая привлекла и привлекает к нему читателей. Личное все более тяготеет к общественному, и не удивительно, что в позднейших стихотворениях («Письма» Кострову и Татьяне Яковлевой) автор будет демонстрировать их нарочитое, искусственное слияние.
Вопросы и задания
1. История создания «Про это» (доклад).
2. Проанализируйте поэму, придерживаясь предлагаемого плана: проблематика — конфликт — особенности сюжетного развертывания — образные и ритмические решения.
3. Противоречия, терзавшие лирического героя, — трагическое и оптимистическое в поэме.
4. Место «Про это» в творчестве В. Маяковского.
5. Сравните поэму со стихотворением «Письмо Татьяне Яковлевой». Какая трактовка любовной темы вам ближе?
ТЕМА 5. ХРЕСТОМАТИЙНО-СОВЕТСКИЕ СТРАНИЦЫ
(Обзор)
Во второй половине 20-х годов Маяковский раз за разом настаивал на необходимости утверждения злободневного стиха: «Больше тенденциозности. Оживите сдохшую поэзию темами и словами публицистики»; «Разница газетчика и писателя — это не целевая разница, а только разница словесной обработки. Мы выдвигаем единственно правильное и новое, это — «поэзия — путь к социализму». Сейчас этот путь идет между газетными полями». Однако подобная литература обязательно имеет прикладной характер. Автор в ней — рупор, репродуктор политики.
Тяготение к плакату, лубку намечается у Маяковского уже в 1915—1916 годах. После революции оно программно осознается не только в теории «социального заказа» и реализуется не только в рамках собственно агитационных стихов, но практически везде — черно-белая огласовка сохраняется, например, в заграничных циклах, только в особой транскрипции — «Блек энд уайт». Разумеется, значима она и в поэмах о революции, для Маяковского последнего периода программных.
В это время поэт все чаще рвется «идти, приветствовать, рапортовать!», иногда буквально «глупея от восторга». Вместе с тем — наряду с десятком, может быть, стихотворений — поэмы о Ленине и «Хорошо!» — несомненно, самое сильное из всего написанного поэтом в 1924—1929 годах. Сильное местами. По-прежнему искренне и мощно звучат последняя часть первого произведения и пролог второго, некоторые другие отрывки («Если / я / чего написал, / если / чего / сказал — / тому виной / глаза-небеса, / любимой / моей / глаза. / Круглые / да карие, / горячие / до гари»). И все же основная задача, которая встает перед учителем, характеризующим поэмы, — не эстетическая, а историко-литературная, поскольку в них зримо проступают особенности эволюции поэта.
То есть к текстам, которые до недавнего времени рассматривались подробно, на многих уроках, допустимо теперь подойти обзорно и проблемно.
Открывая первое из двух произведений, прежде всего обратим внимание на то, что поэма, названная именем вождя, посвящается множеству — партии. Идеал поэт различает не вдали, а рядом и потому последовательно стирает черты божества в портрете вождя. Во-первых, образ всячески очеловечивается — особенно вначале. Во-вторых, и чем дальше, тем определенней, Ульянов превращается у Маяковского в Ленина — в явление, воплощенное выражение миллиона воль. Вождь неотрывен от класса, партии, и для писателя, уверовавшего в ничтожность отдельной личности («Единица — вздор / единица — ноль»), — это главное. По-прежнему ненавидя слабость конкретного человека, Маяковский противопоставляет ему некую сверхвеличину, но отныне это не гипертрофированное «я» или фантастический Иван, а бесполое «мы». Неудивительно, что в некоторых произведениях поэта тех же лет (например, в «Летающем пролетарии») люди совершенно безлики. Его Иванов, да еще и десятый, напоминает своих однофамильцев из «Столбцов» — только освещены они прямо противоположно Заболоцкому.
Помимо концепции человека, важно затронуть и проблему жанра. Его определяли по- разному, называя произведение и возвышенно (лирическим эпосом), и уничижительно («рифмованным докладом на политическую тему» — М. Беккер). Основания имеются и для того и для другого. В целом же поэма представляет собой лирически обрамленную хронику, но если исповедальный пафос — там, где он прорывается, — практически лишен фальши, то эпос Маяковского сугубо публицистичен. Вся вторая часть произведения — это схематичный курс истории РКП(б), а данный в части первой «капитализма / портрет родовой» упрощен и шаржирован в стиле будущих прописей «Что такое хорошо и что такое плохо?».
У поэта есть свои объяснения на этот счет: портрет, мол, создавался «для внуков». Но именно внукам сполна открывается примитивность изображения. Иное дело — современники. «Не старая улица, — пишет Ю. Карабчиевский, — а новая власть так бы и корчилась безъязыкая, не будь у нее Маяковского. С ним, еще долго об этом не зная, она получила во владение именно то, чего ей не хватало: величайшего мастера словесной поверхности, гения словесной формулы»1. Утратив живую эстетическую ценность, поэма «Владимир Ильич Ленин» продолжает существовать в качестве красноречивого исторического документа, в том числе и для сегодняшних школьников.
Хроникальность «Хорошо!» еще очевиднее. Это произведение и разбирали раньше последовательно, по главам — теперь разумнее сосредоточиться лишь на самых существенных проблемах. Заглавная среди них — революция в понимании Маяковского. Впрочем, не только в его понимании: седьмая глава провоцирует на дискуссию по теме «Маяковский и Блок».
Именно Блок первым произносит ключевое для поэмы слово «Хорошо!» — даже так: «Очень хорошо». Но выйдем за пределы интерпретаций Маяковского — вспомним с учениками о «Двенадцати», статьях «Интеллигенция и революция», «Крушение гуманизма», напомним им про «Записку о «Двенадцати», стихотворение «Пушкинскому дому» — и тогда общий вывод, вполне вероятно, будет таким: Маяковский исторически правдивей, точней описал ближайшие судьбы революционной вольницы: «Этот вихрь, / от мысли до курка, / и постройку, и пожара дым / прибирала / партия / к рукам, / направляла, / строила в ряды». Зато Блок оказался прозорливей в прогнозах более отдаленных — гибель культуры он оплакивал неспроста, как бы иронически ни подавал это автор «октябрьской поэмы».
Через революцию Маяковский обретает родину, ранее для него как бы не существовавшую. С середины произведения тема социалистического отечества —
основная в поэме. Утверждается она с целевой настойчивостью — достаточно напомнить о стереотипности концовок 13—15-й и 17-й глав. Разнообразие картин, интонаций приводятся в «Хорошо!» к единому патетическому знаменателю. Автор декларирует собственную приверженность к изображению документальному, жестко реалистическому, и все же гораздо чаще Маяковский поддерживает или сам изобретает социальные мифы, неизбежные как выражение просветительской, футуроцентричной природы его творчества.
Кому он действительно завидовал, так это поколениям молодым и будущим, которые могли бы воочию увидеть реализацию поэтовой мечты. Но и сам он не желал сидеть сложа руки: Маяковский стремился образовывать, организовывать грядущее, выволакивать его всеми мыслимыми для себя способами — от агиток и маршей («Впе- / ред, / вре- /мя! / Вре- / мя, / вперед!») до поэм. Понятно, что желаемое нередко принималось за действительное. Такова последняя глава «октябрьской поэмы». Ее оптимизм — это оптимизм утопии, по-детски простодушной (недаром возникают здесь стилевые переклички с «Кем быть?»), но и напористой, утверждаемой с постоянным нажимом («Как хо- / рошо!»).
Вопросы и задания
1. Какие темы и какие формы преобладают в творчестве В. Маяковского двадцатых годов? Процитируйте один из типовых примеров.
2. Можно ли увидеть в поэмах «Владимир Ильич Ленин», «Хорошо!» упрощенную «азбуку революции»? Как воспринимаются эти произведения вами сегодня?
3. Охарактеризуйте положение автора и доминирующий пафос послереволюционной поэзии Маяковского. Как по преимуществу он здесь выражается?
20 363
1 316 
