Дядя Скрудж и дядя Страх в «Рождественской песни в прозе» Ч. Диккенса и в святочном рассказе Н. С. Лескова «Зверь» – 2

Однако Диккенс-христианин убеждён, что до воплощения Божьего замысла на земле ещё «столетья неустанного труда душ бессмертных должны кануть в вечность, прежде чем осуществится всё добро, которому надлежит восторжествовать на земле!» (12; 24).

Лесков также неустанно призывал «всеми зависящими от нас средствами увеличивать сумму добра в себе и кругом себя». Как и Диккенс, русский писатель убеждён, что необходим ежедневный, «будничный» подвиг добра: «Прожить изо дня в день праведно долгую жизнь, не солгав, не обманув, не слукавив, не огорчив ближнего и не осудив пристрастно врага, гораздо труднее, чем броситься в бездну, как Курций”. ¹¹

По Диккенсу, в сакральные предрождественские дни, когда год на исходе и сияние благословенной звезды волхвов могло бы указать путь к деланию добра, мучения грешников особенно сильны.

Итак, сделаем предварительный вывод: возрождение уже началось. Есть место рождественской «сверхнадежды надежде», и она воплощается с приходом трёх святочных Духов, явившихся Скруджу с заботой о его благе и спасении.

Явления трёх Духов (или хотя бы одного из них) вполне возможно инсценировать в классе, заранее распределив роли (Дух, Скрудж, рассказчик, герои видений Скруджа), продумав детали костюмов, декорации.

Изображая Духов Прошлых, Нынешних и Будущих Святок, Диккенс предстаёт как мастер причудливой, изысканной и остроумной фантастики. Пожалуй, главный из рождественских символов и эмблем – это «яркая струя света» (12; 31). Источник благого света здесь символико-смысловой.

Для Диккенса важно отметить ещё один важнейший центр христианской антропологии – сердце, куда, согласно богословскому учению, должны быть сведены как в единый центр – «осердечены» – разум и чувства человека.

И вот он, первый благой результат! «Твои губы дрожат, – сказал Дух. – А что это катится у тебя по щеке?» (12; 33). Первый лёд морозной глыбы растоплен первой слезинкой, в которую не верит даже сам исторгший её. Тем не менее душевный холод понемногу отступает, это можно проследить по таким ремаркам: «с жаром воскликнул Скрудж» (12; 33); «сердце так запрыгало у него в груди» (12; 34) и подобным им.

Однако зададимся вопросом: так ли просто злое холодное начало в Скрудже сдаёт свои позиции?

Будет несправедливо не отметить, будто укоренившееся зло сразу отступает. Два голоса – два ангела – светлый и тёмный – соперничают в растревоженной душе. В форме несобственно прямой речи Диккенс-психолог выводит наружу эти скрытые борющиеся голоса, а поле брани – сердце человека: «Почему душа его исполнилась умиления, когда он услышал, как <.> они (ребятишки) желают друг другу весёлых святок? Да пропади они пропадом! Был ли ему от них какой-нибудь прок?» (12; 34).

Но прослеживаем эволюцию героя далее: после первой слезы – Скрудж «всхлипнул» (12; 34), потом «заплакал» (12; 35), узнав в скрюченной фигурке мальчугана, брошенного одиноким на Рождество, самого себя.

Особенно жутким диссонансом детские муки представляются в дни Рождества Христова, когда рождение Божественного Младенца вызывает восторженный ангельский хор: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!» (Лк. 2, 14).

И вот, наконец, свершилось: «всё находило отклик в смягчившемся сердце Скруджа и давало выход слезам» (12; 35).

Есть ли похожая ситуация в святочном рассказе Лескова?

Да, такую же метаморфозу мы увидим в лесковском рассказе «Зверь»: «Происходило удивительное: он плакал!» (7; 42) – сказано о «злобном» и «неумолимом» помещике-«звере».

Если с первым Духом Скрудж даже боролся, пытаясь «колпаком-гасилкой» (12; 47) затушить всепроникающий свет, от которого испытывал душевные терзания, то вторым, Духом Нынешних Святок – величавым «сияющим Великаном» (12; 49), – герой окончательно покорён. Если в прошлую ночь Скрудж шёл за Духом «по принуждению и получил урок, который не пропал даром» (12; 50), то теперь герой сам «смиренно» молит Духа:

«Дух, – сказал Скрудж смиренно. – Веди меня куда хочешь <.> Если этой ночью ты тоже должен чему-нибудь научить меня, пусть и это послужит мне на пользу» (12; 50).

Вместе с учащимися мы можем поразмышлять об особенностях сакрального святочного времени, подкрепляя наши мысли цитатами из текста.

Святки – это поистине универсальное всечеловеческое время духовного единения, общечеловеческого родства: «.каждый из этих людей либо напевал тихонько рождественскую песнь, либо думал о наступивших святках» (12; 66); «И каждый, кто был на корабле, – спящий или бодрствующий, добрый или злой, – нашёл в этот день самые тёплые слова для тех, кто был возле, и вспомнил тех, кто и вдали был ему дорог, и порадовался, зная, что им тоже отрадно вспоминать о нём. Словом, так или иначе, но каждый отметил в душе этот великий день» (12; 67).

Образ корабля, который несётся «вперёд во мраке, скользя над бездонной пропастью, столь же неизведанной и таинственной, как сама Смерть» (12; 67), придаёт новый смысловой оттенок художественной «рождественской философии» Диккенса. Начинают звучать трагические ноты.

Окончательное потрясение Скруджа происходит, когда безгласный, закутанный в чёрное, с простёртой в неведомое рукой Дух Будущих Святок приводит напуганного до безумия героя на кладбище, к заброшенной могиле, на которой высечено имя Эбинизера Скруджа.

«Дрожь пробрала Скруджа с головы до пят» (12; 92) – кульминационное психологическое состояние героя. Он падает на колени, горячо и страстно молит Духа изменить уготованную ему в будущем участь; Скрудж окончательно потрясён, даёт молитвенные обеты: «Я буду чтить Рождество в сердце своём и хранить память о нём весь год. Я искуплю своё Прошлое Настоящим и Будущим, и воспоминание о трёх Духах всегда будет живо во мне. Я не забуду их памятных уроков, не затворю своего сердца для них» (12; 92).

Диккенс-христианин убеждён, что свободное устремление человека к добру всегда будет поддержано его Создателем. Здесь мы наблюдаем синергию – богочеловеческое сотрудничество.

Поэтому трагические ноты, приглушённо и на короткое время зазвучавшие в «Рождественской песни.», в ту же секунду прерывает заразительный «святочный смех». Это «заливаются» племянник Скруджа Фред и его гости.

Учитель напоминает о том, что смена контрастных эмоционально-семантических состояний заложена в самой логике рождественского сюжета: «плач» Рождества сменяется «смехом»; страх же уступает место «великой радости».

Диккенсовской повести также мог бы быть предпослан эпиграф святочного рассказа Лескова «Зверь»: «И звери внимаху святое слово» (7; 25): Скрудж, признанный в святочной игре зверем, медведем, обретает человеческое лицо под воздействием святого слова «рождественской философии».

Ярко выраженное национальное своеобразие художественных миров Лескова и Диккенса не препятствует установлению сфер пересечения в развитии рождественской темы русским и английским авторами.

Обратимся к анализу эпиграфа в рассказе Лескова.

Эпиграф к «Зверю», поясняет учитель, был взят писателем из авторитетного для православных христиан духовного источника – жития преподобного Серафима Саровского.

Уже эпиграф указывает на реальную возможность воплощения главной темы рассказа: обретения истинно человеческого лица «человеком-зверем».

«Поразительно богатство духовных даров, излучаемых св. Серафимом»¹². Само имя преподобного, вынесенное в самое начало рассказа, является как бы залогом свершения всех чудес рождественской истории о человеке и медведе.

«Злобный и неумолимый» характер героя рассказа «Зверь», который «не хотел знать милосердия и не любил его, ибо почитал за слабость» (7; 27), в финале неузнаваем: он «словно чудом умел узнать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя» (7; 44).

Событийный ряд рассказа подчиняется своей собственной, внутренней – именно рождественской – логике.

У Лескова налицо национально-самобытная художественная специфика. Это не просто идейно-нравственная атмосфера универсального рождественского празднества, воспетого Диккенсом; это именно русские святки – воплощение народной зимней «сказочности», с её обязательной победой добра над злом, правды над кривдой. «Пир на весь мир», праздник человеческого единения, органически связанный с фольклорной традицией, увенчивает лесковский рассказ. Ориентация на фольклор помогает Лескову благополучно избежать сентиментальности и дидактизма – пороков, от которых не свободны даже образцовые в своём роде святочные рассказы Диккенса.

«Очень большие трогательности» (7; 31) рассказа нисколько не портят его, а придают достоверность внезапному преображению «раздражённого и гневливого сердца» (7; 42). Развиваясь по своим собственным законам, включающим и рождественский мотив «чудесного» (ещё раз вспомним лесковское: «На то святки!»), рассказ не содержит ни одной фальшивой ноты.

Вспомним, как описывает Лесков необыкновенную дружбу крепостного парня и ручного медведя, которого разъярённый барин осудил на казнь, а потом помиловал под впечатлением рождественской проповеди. Это описание несёт в себе ещё одну очень важную идею – братственного единения не только людей, но и человека с природой, всего живого, сотворённого, сущего.

Недаром Храпошка и его друг медведь Сганарель рисуются как-то удивительно похожими друг на друга: «Очень ловкий, сильный и смелый», «Храпон считался красавцем» (7; 28) – говорится о человеке; почти те же характеристики присутствуют в описании зверя: «необыкновенной силы, красоты и ловкости» (7; 30).

Мы видим, как «учёный» медведь проделывает фокусы, ходит на задних лапах, помогает мужикам таскать мешки, носит шляпу с пером. Но мало того, что медведь – излюбленная фигура народных потех и особенно святочного маскарада. Его по праву можно считать одним из главных героев рассказа Лескова «Зверь». Писатель обнаруживает тонкое понимание характера и нрава ручного медведя, не боится сравнить его даже с трагическим шекспировским образом короля Лира.

Как Лесков передаёт почти человеческие переживания зверя, обречённого на гибель?

«Пострадавший и изнурённый, по-видимому, не столько от телесного страдания, сколько от тяжкого морального потрясения, он сильно напоминал короля Лира», «Медведь сберёг этот дружеский дар, и теперь, когда сердце его нашло мгновенное успокоение в объятиях друга, он, как только стал на землю, сейчас же вынул из-под мышки жестоко измятую шляпу и положил её себе на макушку.» (7; 37). Этот забавный головной убор – «нечто вроде венца» – как у «несчастного венценосца» – героя Шекспира, короля, преданного и обманутого в его лучших чувствах.

Мы видим, что в таком соотношении природного и человеческого, как оно представлено в лесковском рассказе, всё живое выступает частью целого, единого и неделимого гармоничного Божьего мира.

Как же маленький герой-рассказчик реагирует на всё происходящее в те памятные святки в доме страшного и жестокого дяди?

Мальчик остро переживает всё случившееся. Поэтому неудивителен и закономерен вопрос к няне маленького рассказчика: «Нельзя ли мне помолиться за Сганареля? Но такой вопрос был выше религиозных соображений старушки <.> однако медведь – тоже Божье создание, и он плавал с Ноем в ковчеге. Мне показалось, что напоминание о плаванье в ковчеге вело как будто к тому, что беспредельное милосердие Божие может быть распространено не на одних людей, а также и на прочие Божьи создания, и я с детской верою стал в моей кроватке на колени и, припав лицом к подушке, просил величие Божие не оскорбиться моею жаркою просьбою и пощадить Сганареля» (7; 33).

Эта простодушная детская молитва, излитая из самого сердца, может быть соотнесена с библейскими упованиями Книги пророка Исаии: «.тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их» (Ис. 11, 6).

«Будьте как дети» – это изречение Христа одинаково много значило для Лескова и Диккенса. Богословы учат, что именно через младенчество Иисуса открывается высшая мудрость: «Божия сила и Божия премудрость сокрыты в немощах младенчества <.> нет иной двери к совершенству и блаженству, как младенчество Иисуса» ¹³.

Обратимся к развязке рассказа Лескова.

«Зверь» – один из немногих «идиллических» лесковских святочных рассказов. Рождественская развязка традиционна и убедительно трогательна.

Лесков апеллирует к рождественским главам Евангелия, на сцену вступает Высший Промысел в виде традиционных в святочном рассказе «жанровых аксиом»: чуда, спасения, дара.

Причём эта устойчивая святочная «триада» реализуется здесь буквально: «.рок удивительно покровительствовал Сганарелю и, раз вмешавшись в дело зверя, как будто хотел спасти его во что бы то ни стало” (7; 39); священник «заговорил о даре, который и нынче, как и «во время оно», всякий бедняк может поднесть к яслям «Рождённого Отроча», смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы древности. Дар наш – наше сердце, исправленное по Его учению» (7, 42).

В конце анализа ещё раз обращаемся к эпиграфу, создавая «композиционное кольцо» урока.

В анализируемом контексте углубляется смысл эпиграфа рассказа: «И звери внимаху святое слово» – речь идёт именно об ожесточённом человеке, для которого не исключена возможность спасения.

«Молитесь рождённому Христу» (7; 41), – призывает сельский священник. И Христос становится «укротителем зверя» (7; 44). Благодатные покаянные слёзы, ниспосланные «человеку-зверю», – это главное чудо «святочного преображения»: «Происходило удивительное: он плакал!» (7; 42).

В финале рассказа свершается рождественская смена святочных антиномий: плач сменяется весёлым смехом, страх – радостным ликованием: «.здесь свершилась слава Вышнему Богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте сурового страха. <.> Зажглись весёлые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:

– У нас ноне так сталось, что и зверь пошёл во святой тишине Христа славить» (7; 43).

Подведём основные итоги.

Такое необычное качество святочной литературы, как плач и смех Рождества, о котором мы упоминали неоднократно, восходит именно к евангельским событиям. Это явление призвано смягчить каменные сердца, растопить ледяные души, воззвать к покаянию, милосердию, теплоте и благодатным слезам. Покаянием и слезами очищается душа человеческая. «Душа, не движимая покаянием, чужда благодати: это – остановка на пути к восхождению, «нечувствие окаменелого сердца», признак духовной смерти, – писал В. Н. Лосский. – Покаяние, по учению св. Иоанна Лествичника, есть как бы возобновлённое крещение, но «источник слёз» после крещения больше крещения <.> дар слёз – верный признак того, что сердце растопилось божественной любовью. «Мы не будем обвинены, – говорит тот же святой, – при исходе души нашей за то, что не творили чудес, что не богословствовали, что не достигли видения, но, без сомнения, дадим ответ Богу за то, что не плакали непрестанно о грехах своих». Эти благодатные слёзы – завершение покаяния – одновременно являются началом бесконечной радости (антиномия блаженств, возвещённых в Евангелии, – «Блаженны плачущие, яко тии утешатся»” ¹⁴.

Эта важнейшая идея христианского учения нашла художественное воплощение (у каждого писателя – по-своему) в анализируемых произведениях Диккенса и Лескова. В отличие от английского романиста, Лесков отказывается от традиционного использования аппарата святочной фантастики: «.причудливое или загадочное, – поясняет русский классик в предисловии к первому изданию цикла «Святочные рассказы», – имеет свои основания не в сверхъестественном или сверхчувственном, а истекает из свойств русского духа и тех общественных веяний, в которых для многих, – и в том числе для самого автора, написавшего эти рассказы, заключается значительная доля странного и удивительного» (7; 440).

При глубочайшем своеобразии национального и художественного воплощения святочной темы Лесков, отстаивая сущность «рождественской идеи», смыкается с Диккенсом, прославляя Рождество Христово, основной сакральный смысл которого в том, что «Христос рождается прежде падший восставити образ».

Примечания

1. Кретова А. «Человек на часах» Н. С. Лескова // Литература в школе. 2000. № 6. С. 60–62.

2. Честертон Г. Чарльз Диккенс. М., 1982. С. 106.

3. Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1958. Т. 11. С. 233.

4. Диккенс Ч. Рождественская песнь в прозе // Диккенс Ч. Собр. соч.: В 30 т. М., 1959. Т. 12. С. 24. Далее ссылки в тексте приводятся по этому изданию с указанием тома и страницы.

5. Лесков Н. С. Указ. соч. С. 333.

6. Там же. С. 406.

7. Лесков Н. С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1989. Т. 7. С. 4. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома и страницы.

8. Честертон Г. Указ. соч. С. 111–112.

9. McLean H. Nikolai Leskov. The Man and His Art // Harvard Universiti Press. Camnbridge. Massachusets. London. England, 1977. P. 3.

10. Лесков Н. С. Уха без рыбы // Новь. 1886. Т. 11. № 7. С. 352.

11. Лесков Н. С. О героях и праведниках // Церковно-общественный вестник. 1881. № 129. С. 5.

12. Федотов Г. П. Святые Древней Руси. Paris: YMCA-PRESS, 1989. С. 235.

13. Праздники Православной Церкви. М.: Синодальная типография, 1905. С. 50. 14. Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. М.: Центр «СЭИ», 1991. С. 154–155.

Источник: Кретова А. «Дядя Скрудж и дядя Страх в „Рождественской песни в прозе”» Ч. Диккенса и в святочном рассказе Н. С. Лескова „Зверь”» // Литература.– 2001. – № 1.