Ин. Анненский. «Старая шарманка»

Иннокентий Федорович Анненский (1856–1909), вступивший в лите­ратуру в 1900-е годы, испытал определённое влияние символистов, прежде всего в принципах поэтики, в понимании потенциальных воз­можностей слова в художественном тексте, его семантической многоплановости, в повышенном внимании к художественной детали, в обострён­ной чуткости к музыкальности стиха. Однако символизм Анненского не метафизический, а, по определению Вячеслава Иванова, «ассоциатив­ный», психологический. В основе его – сложные драматические отноше­ния лирического субъекта с внешним, вещным миром. Человеческая личность в образной системе Анненского одновременно и слита с этим миром, и подавлена его однообразием и бездуховностью, разобщена с ним, противопоставлена ему. В сборниках «Тихие песни», «Кипарисо­вый ларец» отразился душевный разлад между устремлениями лириче­ского героя и окружающим миром. Мир в представлении Анненского – «иллюзорная реальность», а сам человек оказывается на грани реального и нереального, являясь средоточием трагических противоречий.

Для передачи такого состояния требовался «более беглый язык намё­ков, недосказов, символов». «Анненский, – отмечает Л. Я. Гинзбург, – всего сильней и самобытней, когда его лирика – разговор об отношениях лирической личности с внешним миром, враждебным и крепко с ней сцепленным, мучительным и прекрасным в своих совершенно конкрет­ных и вещных проявлениях».

Художественный метод Анненского некоторые исследователи опреде­ляют как психологический символизм, позволяющий включить в сферу поэтического изображения интимные, сложные и сокровенные стороны душевной жизни человека и действительности. Насыщенность психоло­гическими переживаниями, напряжённость душевной жизни – основ­ная примета лирических стихотворений Анненского. Поэт как бы «за­шифровывает» эмоции и переживания в вещах, в зримых атрибутах материальной среды.

Одно из лучших творений Анненского – «Старая шарманка»:

Небо нас совсем свело с ума:

То огнём, то снегом нас слепило,

И, ощерясь, зверем отступила

За апрель упрямая зима.

Чуть на миг сомлеет в забытьи –

Уж опять на брови шлем надвинут,

И под наст ушедшие ручьи,

Не допев, умолкнут и застынут.

Но забыто прошлое давно,

Шумен сад, а камень бел и гулок,

И глядит раскрытое окно,

Как трава одела закоулок.

Лишь шарманку старую знобит,

И она в закатном мленьи мая

Всё никак не смелет злых обид,

Цепкий вал кружа и нажимая,

И никак, цепляясь, не поймёт

Этот вал, что ни к чему работа,

Что обида старости растёт

На шипах от муки поворота.

Но когда б и понял старый вал,

Что такая им с шарманкой участь,

Разве б петь, кружась, он перестал

Оттого, что петь нельзя, не мучась?.

Построено стихотворение своеобразно – из шести строф лишь послед­ние три посвящены непосредственно главному предмету разговора, обо­значенному в заголовке. Первые же три строфы как будто и не имеют никакого отношения к этому предмету. Но именно как будто – стихо­творение Анненского, как и всякое подлинно художественное произве­дение искусства, – живой целостный организм, в котором все звенья спаяны и взаимообусловлены, случайные образы и детали исключены. Сюжет его организуют сквозные мифологемы: сводящее с ума небо и отступающая за апрель зима, исчезнувшие под наст, не успев допеть, ручьи и шумящий сад, трава, одевшая закоулок, и старая шарманка, которую знобит. Вошедшие в стихотворение из мира материального, эти мотивы-образы, образы-краски приобретают символический подтекст, сохраняя, однако, своё предметное значение, наглядность, свою «перво­начальную» эмпирическую подлинность. Речь здесь не может идти об их полной «развеществлённости», дематериализации. За зримыми атрибу­тами лирической ситуации угадываются психические процессы. Анненский при этом проявляет изощрённое художественное мастерство: жи­вая разговорно-бытовая, сниженная лексика, «прозаические» обороты и интонации рождают у него высокую поэтическую мысль.

Первая строфа даёт пространственно-временнýю локализацию, кото­рая усиливается в следующих за ней четверостишиях. Ситуация перено­сится с зимы (первая строфа) на весну (строфы вторая и третья). Впечат­ляет доверительно-простой, будничный тон речи (свело с ума; ощерясъ, зверем отступила; сомлеет в забытьи), рождающий, однако, особое эмоциональное напряжение. По признанию самого поэта, будничное сло­во и есть «самое страшное и властное слово, то есть самое загадочное».

Чуть на миг сомлеет в забытьи – Уж опять на брови шлем надви­нут – это о капризной, упрямой зиме, – сказано, действительно, и буднично, и загадочно. А следующее двустишие даёт довольно сложный психологический поворот: И под наст ушедшие ручьи, Не допев, умол­кнут и застынут.

Предметное значение слов сохраняется, но они становятся метафори­ческими – явления внешнего мира, природный ряд проецируются на внутренние переживания (метод поэтических «соответствий»). Ключе­вое слово в этом двустишии – не допев, не случайно оно поставлено в сильную, акцентированную позицию. Деепричастие это, интонационно актуализируясь, выполняет важную ассоциативно-психологическую роль, перестраивая весь текст строфы, который предстаёт благодаря ему в расширяющейся смысловой перспективе.

Заметим, что в рассматриваемом стихотворении Анненский часто ис­пользует деепричастие: ощерясъ, не допев, кружа и нажимая, цепляясь, кружась, не мучась. И каждый раз эта глагольная форма возникает в динамически напряжённых местах стихотворения. В финальной строфе, где экзистенциальная тема достигает кульминации, поэт дважды обра­щается к деепричастию, причём одно из них – не мучась – вынесено в конец стихотворения и выделено интонационно, что придаёт ему значе­ние некоего психологического итога.

Но вернемся к рассмотрению логики авторской мысли.

Третья строфа меняет эмоциональный тон, в ней возникают обобщён­ные поэтические формулы: Шумен сад, а камень бел и гулок. В образ­ной системе Анненского сад – это воплощение идеальной мечты: Знаю: сад там, сирени там, Солнцем залиты («Лишь тому, чей покой таим»).

Камень символизирует бремя жизни, абсурдность сизифова труда, на который обречен человек. «Главный ужас и обаяние в камне», – считал сам Анненский. Ассоциации сада с раем, а камня – с узами бытия основываются на слиянии души с природой, «опрокинутости» переживаний лирического героя во внешний мир. И глядит раскрытое окно, Как трава одела закоулок – в стихотворение открыто вторгается тема вес­ны, а с нею – человеческих страданий, обречённости на неимоверно тяжкий труд, имя которому – жизнь.

Собственно, последние три строфы развёртывают этот опорный образ всего стихотворения, охваченного темой мучений и радостей человече­ского труда-творчества. Стихотворение «Старая шарманка» говорит не столько о шарманке, сколько о преданности поэтической души мукам творчества. Здесь явная перекличка со стихами из «Третьего мучитель­ного сонета», в котором Анненский говорит о слагаемых им строфах:

Но всё мне дорого – туман их появленья,

Их нарастание в тревожной тишине,

Без плана, вспышками идущее сцепленье:

Моё мучение и мой восторг оне.

В «Старой шарманке» поэт «смотрит» на себя «со стороны», причём через неодушевлённый предмет, пытаясь глубже и «объективнее» разоб­раться в своих чувствах, понять собственное психологическое состояние.

Таким образом, лирическое движение стихотворения Анненского, за­родившись в локализованном пространстве первых строф, через сложное сцепление метафор, уподоблений, антитез, захватывая на своём пути вещный мир и душевное состояние, раскрывает экзистенциальную тему метафорой творческого горения жизни, мучительной и радостной преданности высоким духовным идеалам.

Очень характерна для Анненского концовка: Разве б петь, кружась, он перестал Оттого, что петь нельзя, не мучась?.

Так же как и финальное многоточие, внешне не мотивированные пере­ходы от одного «сюжетного» звена к другому, пропуски логических свя­зей, стянутость образов или, напротив, развернутость периодов, раскован­ность предметных ассоциаций, удивительная содержательность реалий внешнего мира и глубина постижения душевных «тайн», некая осознанно проповедуемая недосказанность, лирическая зыбкость образной структу­ры – этими и другими особенностями творческой манеры поэзия Аннен­ского в определённой мере предвосхитила творчество Ахматовой, Ман­дельштама, Пастернака. Знаменательны слова Ахматовой об Анненском: «Он нёс в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни».

Источник: Гапоненко П. А. В глубине психологического подтекста. (Ин. Анненский. «Старая шарманка») // Русский язык в школе и дома. 2007. – № 8. – С. 9–11.