Не придет утром бабка!

Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень. — Всю квартиру собой заполонила!. — ворчал Борькин отец. А мать робко возражала ему: — Старый человек. Куда же ей деться? — Зажилась на свете. — вздыхал отец. — В инвалидном доме ей место — вот где! Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека. * * * Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь: — Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку. Подходила к Борьке: — Вставай, батюшка мой, в школу пора! — Зачем? — сонным голосом спрашивал Борька. — В школу зачем? Темный человек глух и нем — вот зачем! Борька прятал голову под одеяло: — Иди ты, бабка. — Я-то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху. — Мама! — кричал Борька. — Чего она тут гудит над ухом, как шмель? — Боря, вставай! — стучал в стенку отец. — А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра. Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлепала туфлями по комнатам, гремела тазом и все что-то приговаривала. В сенях отец шаркал веником. — А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них! Бабка торопилась к нему на помощь. — Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила. Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок. — Да ну тебя! — отмахивался Борька. — Раньше не могла дать! Опоздаю вот. Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала ее не тратить лишнего: — Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее. — Чей род — того и рот, — вздыхала бабка. — Да я не о вас говорю! — смягчалась дочь. — Вообще расходы большие. Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней. Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений. Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно — по ходу ее мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой: — Так-то, голубчики мои. Не просто, не просто жить на свете! Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал: — Бабка, поесть! Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах. Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая: — Все хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает. Иногда Борька жаловался на родителей: — Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят! Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель. Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку: — Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка? — Ела, ела, — кивала головой бабка. — Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава. Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие-то слова. Щеки ее покрывались рябью, и голос понижался до шепота: — Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни — богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так-то, Борюшка, голубчик! — Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой! — Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить-кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет. — Ладно. Только мертвой не приходи, — говорил Борька. После обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила: — Почитай что-нибудь из газеты, Борюшка: кто живет, а кто мается на белом свете. — «Почитай»! — ворчал Борька. — Сама не маленькая! — Да что ж, коли не умею я. Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца. — Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку! Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки. — Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь. — Все как-то явственней в них, Борюшка. Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак. — Опять лишнюю палку приставила! — сердился Борька. — Ох! — пугалась бабка. — Не сосчитаю никак. — Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение! — Верно, верно, Борюшка. Бог — судья, солдат — свидетель. Жаловаться было некому. Со двора доносился визг ребят. — Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне! Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу. — Три палки. три палки. — радовалась она. * * * Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой — в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла: — Батюшки, батюшки. Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь! — Бабка, не мешай! — задыхался Борька. — Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь. — Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо. * * * Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал: — Здравствуйте, бабушка! Борька весело подтолкнул его локтем: — Идем, идем! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция. Бабка одернула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами: — Обидеть — что ударить, приласкать — надо слова искать. А в соседней комнате товарищ говорил Борьке: — А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная. — Как это — главная? — заинтересовался Борька. — Ну, старенькая. всех вырастила. Ее нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это. — Не взгреет! — нахмурился Борька. — Он сам с ней не здоровается. Товарищ покачал головой. — Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно-то как перед всеми, жуть! — Да мы свою бабку не обижаем, — покраснел Борька. — Она у нас. сыта и здрава. Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей. — Бабка, — нетерпеливо крикнул он, — иди сюда! — Иду, иду! — заковыляла из кухни бабка. — Вот, — сказал товарищу Борька, — попрощайся с моей бабушкой. После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку: — Обижаем мы тебя? А родителям говорил: — Наша бабка лучше всех, а живет хуже всех — никто о ней не заботится. Мать удивлялась, а отец сердился: — Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня — мал еще! И, разволновавшись, набрасывался на бабку: — Вы, что ли, мамаша, ребенка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать. Бабка, мягко улыбаясь, качала головой: — Не я учу — жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растет! Я свое отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьете, то не вернете. * * * Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое белье, дарила носки, шарфы, платочки. Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия: — Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша! Борька удивлялся: — Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые — еще ослепнешь! Бабка улыбалась морщинистым лицом. Около носа у нее была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла. — Какой петух тебя клюнул? — смеялся он. — Да вот выросла, что поделаешь! Борьку вообще интересовало бабкино лицо. Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами. — Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? — спрашивал он. Бабка задумывалась. — По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать. — Как же это? Маршрут, что ли? — Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала — ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась — опять морщины. Мужа на войне убили — много слез было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет. Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни — неужели все лицо такими нитками затянется? — Иди ты, бабка! — ворчал он. — Наговоришь всегда глупостей. * * * Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты. У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла. Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почетное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за все: и за почетное место, и за Борькины конфеты. — Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, — сердился Борькин отец. — И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! — добавляла мать. — Да что же я с ним сделаю-то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел — царь коленом не выдавит, — плакалась бабка. В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: «Вот будете старыми, я вам покажу тогда!» * * * Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие-то вещицы «на смерть». Борьку одолевало любопытство. — Что у тебя там, бабка? — Вот помру — все ваше будет! — сердилась она. — Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим-то вещам! Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери. Борька дразнился, гремя замками: — Все равно открою!. Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук. Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал. — Все равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, — дразнился он потом. * * * За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у нее стала круглая, ходила она тише и все присаживалась. — В землю врастает, — шутил отец. — Не смейся ты над старым человеком, — обижалась мать. А бабке в кухне говорила: — Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлешь вас за чем-нибудь и назад не дождешься. * * * Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу — клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мертвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома. Бабка, наряженная, как для гостей, — в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал ее: — Что же делать? Пожила, и довольно. Мы ее не обижали, терпели и неудобства и расход. * * * В комнату набились соседи. Борька стоял у бабки в ногах и с любопытством рассматривал ее. Лицо у бабки было обыкновенное, только бородавка побелела, а морщин стало меньше. Ночью Борьке было страшно: он боялся, что бабка слезет со стола и подойдет к его постели. «Хоть бы унесли ее скорее!» — думал он. На другой день бабку схоронили. Когда шли на кладбище, Борька беспокоился, что уронят гроб, а когда заглянул в глубокую яму, то поспешно спрятался за спину отца. Домой шли медленно. Провожали соседи. Борька забежал вперед, открыл свою дверь и на цыпочках прошел мимо бабкиного кресла. Тяжелый сундук, обитый железом, выпирал на середину комнаты; теплое лоскутное одеяло и подушка были сложены в углу. Борька постоял у окна, поковырял пальцем прошлогоднюю замазку и открыл дверь в кухню. Под умывальником отец, засучив рукава, мыл галоши; вода затекала на подкладку, брызгала на стены. Мать гремела посудой. Борька вышел на лестницу, сел на перила и съехал вниз. Вернувшись со двора, он застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами. Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами. — Мой еще, — сказала она и низко наклонилась над сундуком. — Мой. На самом дне загремела шкатулка. Борька присел на корточки. Отец потрепал его по плечу: — Ну что же, наследник, разбогатеем сейчас! Борька искоса взглянул на него. — Без ключей не открыть, — сказал он и отвернулся. Ключей долго не могли найти: они были спрятаны в кармане бабкиной кофты. Когда отец встряхнул кофту и ключи со звоном упали на пол, у Борьки отчего-то сжалось сердце. Шкатулку открыли. Отец вынул тугой сверток: в нем были теплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шелка — тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочел: — «Внуку моему Борюшке». Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке». В букве «ш» было четыре палочки. «Не научилась!» — подумал Борька. И вдруг, как живая, встала перед ним бабка — тихая, виноватая, не выучившая урока. Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрел по улице вдоль чужого длинного забора. Домой он пришел поздно вечером; глаза у него распухли от слез, к коленкам пристала свежая глина. Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придет утром бабка!»

Валентина Осеева